Несмотря на очевидные различия, новации подхода «новых спатиальных историй» могут быть резюмированы термином «мультиперспективистский». Именно этот подход становится превалирующим в переплетающихся исследовательских пространствах «транснациональной», «перекрестной», «связанной», «включенной» истории (transnational, his-toire croisée, connected history, entangled history) и других аналогичных направлений, он помещает в фокус исследования объединяющие общества, культуры и цивилизации взаимосвязи, циркуляции, взаимообмены и взаимовлияния, выраженные через категории сетей, потоков, медиаторов и т.п.1 Варианты перекрестного подхода и истории трансферов, на-правленные на демонстрацию того, что связывает народы и культуры, предлагают более тонкий анализ проблем транснационального и регионального уровня и расширяют возможности для понимания способов интеракций между локальным, региональным и глобальным2.

Глобальная история в контексте осмысления исторического процесса мировой интеграции может быть представлена как результат столкновения множества различных траекторий развития, как историческое движение в форме живого взаимодействия региональных культур. Но было бы наивно составлять картину мировой истории, изучающей транснациональные феномены, как некий «паззл» из множества историй региональных. Описание приблизительно совпадающих в историческом времени и взаимно соотнесенных параллелизмов в истории различных обществ, оставляя в тени динамическую составляющую их развития, не решает всех проблем, если исходить из понимания глобальной/мировой истории как истории «интерактивных пространств»3. Такой подход не дает возможности понять взаимосвязи между событиями и процессами, которые разворачиваются в разных регистрах – локальном, региональном, национальном, трансрегиональном, континентальном, глобальном, а ведь на каждом этапе «динамика глобальной общности предстает как результат наложения и столкновения множества различных траекторий или ансамбль траекторий»4. Остается также неясным, как можно адекватно описать неравномерные, разнонаправленные и многослойные взаимодействия в традиционных формах исторического нарратива, с его линейной логикой последовательных событий и довольно жесткой темпоральной организацией.

Критика в адрес авторов, совершающих попытки объять необъятное в новых историях взаимосвязанного мира, имеет серьезные основания. И, пожалуй, обращение к более ограниченным – региональным или трансрегиональным – пространствам сулит немалые преимущества или, по меньшей мере, удобства презентации полученных результатов. В этой связи стоит также обратить внимание на характеристику, данную Ж. Ревелем пространственным категориям микроистории, в которой каждый исторический актор «участвует прямо или опосредованно в процессах разных масштабов и разных уровней, от самого локального до самого глобального и, следовательно, вписывается в их контексты»5.

Процессы регионализации, наблюдаемые в интеграции локальных сообществ в более широкие территориальные комплексы, но при сохранении культурных различий (как в рамках этих территориальных образований, так и между ними), привели к актуализации трансдисциплинар-ных региональных исследований. Одна из важных тенденций в их развитии – «размывание» сложившейся в Новое время и до сих пор формирующей нашу «ретроспективную оптику» концепции жестких административно-государственных границ, которая и сегодня явственно при-сутствует в таких терминах, как «субнациональный регион» и «транснациональный регион»6. Подобные ситуации возникают в связи с тем, что историки, постоянно используя пространственные категории, редко дают им строгие дефиниции.

Противоречивые дефиниции региональной истории и ее предмета отражают имеющиеся в современной науке различия в трактовках понятия «регион», прежде всего в отношении его пространственных масштабов (на основе географического критерия) или дифференциации исследуемых регионов на внутригосударственные и надгосударственные (на основе административного или геополитического критерия). В зависимости от приоритетов той или иной научной дисциплины в содержании «региона» акцентируются разные основания: экономисты определяют регион как хозяйственно-экономическую общность; географы – административно-территориальную единицу; историки-краеведы – историко-культурную область; культурологи рассматривают регион как культурно-цивилизационное пространство и т.д., при этом акцент в интерпретации понятия «регион» переносится на менталитет, образ мышления, традиции, мироощущение его обитателей7. Одна из наиболее осмысленных исследовательских моделей опирается на комплекс природных, экономических, культурных и других признаков, который может объединять несколько различных округов или существовать внутри одного из них, но, тем не менее, представляет собой определенную культурно-хозяйственную целостность на основе устойчивых связей, общих представлений, образа жизни, исторических традиций.

Споры возникают и по вопросу определения, а точнее – конструирования границ изучаемых регионов. Хотя в результате «культурного поворота», охватившего всю сферу социально-гуманитарного знания на исходе ХХ в., приоритет в регионально-исторических исследованиях все больше переходит от сферы экономики к культурной специфике региональных сообществ, последние и сегодня нередко определяются по территориально-административным границам и номинируются по названиям соответствующих округов или исторических областей, причем, как правило, ретроспективно используются нынешние границы, без учета их подвижности и изменчивой конфигурации. Трудность состоит в том, что понятия экономического, политического, культурного, информационного, ментального пространства, как правило, не являются четко локализованными. Историки зачастую убеждены, что «выбранные ими границы региона “естественны”, а не являются плодом их собственного или заимствованного у политиков пространственного воображения»8.

Главной темой спатиальных исследований стал «ландшафт как продукт властных отношений» в пространственных конфигурациях разного масштаба – от локального до геополитического, но, наряду с этим, сегодня на передний план выходят исследования региональной идентичности и региональной культуры, в которых региональная идентичность (как и любая другая коллективная идентичность) понимается не как данность, а, прежде всего, как результат активности элит. «Регион» в этой исследовательской парадигме выступает не как нечто данное историку в готовом виде в качестве объекта изучения, а как то, что следует выявить. Здесь стоит уточнить, что речь все чаще идет не о территории, а именно о региональной идентичности (с учетом важной роли фактора миграций в ее становлении и трансформации) не только в пределах национальных государств, но и в регионах, «рассекающих» все ныне существующие административно-государственные границы (включая социальное пространство контактных зон и даже транснациональные региональные ассоциации)9. Понятия «региональной идентичности» и «региональной культуры» трактуются в широком диапазоне. Наиболее точным представляется определение Э. Ройля: региональная культура – это «постоянно изменяющаяся культура, с глубокими корнями в прошлом и связями с природным окружением, но поддающаяся обновлению и изобретению традиций в настоящем»10.

А. Мегилл поставил вопрос о формах региональной истории, исходя из двух разных значений слова «регион». С одной стороны, «региональная история» берет в качестве объекта территорию внутри национального государства («региональная история первого типа»), с другой – иногда в качестве объекта региональной истории выступает территория, выходящая за пределы какой-либо суверенной целостности («региональная история второго типа»). Получается, что «региональная история первого типа» существует между полюсами национальной истории и локальной истории, а «региональная история второго типа» – между полюсами национальной и мировой истории. Если регион определяется как «сообщество людей в пространстве, отличном от локального, национально-государственного и глобального», то региональная история – как «история, в которой национальные государства и их четко очерченные границы играют второстепенную роль или отсутствуют вовсе»11.

Обращаясь к активно развивающейся методологии «новой региональной истории», необходимо отметить, что ее мультиперспективная модель включает, наряду с пространственным измерением, измерение темпоральное – долговременную динамическую составляющую. Достаточно вспомнить акторно-сетевой принцип, который лег в основу построения концепции системы «культурных регионов» в пограничных областях, а также соответствующую модель исследования, направленную на выявление локальных, региональных, межрегиональных социальных сетей и раскрытие конкретного содержания осуществляемых в них взаимодействий и выходами в транснациональное пространство. Но региональная история сегодня рассматривается и с применением концепций «ментального пространства» и «воображаемых сообществ», а также в парадигме «истории памяти» и в плане «изобретения» региональных идентичностей. Однако нельзя не заметить, что без серьезной методологической проработки акцент на проблематику исторической памяти в новейших региональных исследованиях нередко оказывается не просто малопродуктивным, но откровенно манипулятивным. Эта тенденция в ее крайнем выражении была проанализирована В.А. Шнирельманом, который предложил развернутую типологию «пропитанных этноцентризмом идеологических конструкций» в дискурсах, развиваемых в конце 1990-х – 2000-е гг. в разных регионах России с опорой на комплекс разнообразных мифологем, включая миф о «прародине», где «прародина отождествляется со своим регионом, получающим, тем самым, престижный статус «материнской территории», способный подкрепить определенные политические претензии, а также миф о происхождении государства, изображающий регион священной землей, где надо искать истоки государственности12. Таким образом, версии исторического развития регионов и репрезентации этого развития «связаны с символическим освоением исторического времени и пространства»13. Речь идет о «стремлении сохранить за собой территорию символическими способами», наполняя ее соответствующими символами.

В той же плоскости может быть рассмотрена и история пограничных областей или так называемых контактных зон14. Нет недостатка в политико-идеологических и морально-этических аргументах относительно значимости изучения пограничных зон, представляющих неоднозначный, а зачастую конфликтный опыт совместного существования разных этнокультурных групп, для «воспитания в духе сотрудничества, синкретизма и интеграции» и «в интересах взаимопонимания»15. Однако приходится констатировать, что, несмотря на все возрастающий интерес исследователей к феномену кросс-культурного взаимодействия, как научные проблемы (прежде всего теоретические), так и те перспективы, которые открываются в истории пограничных регионов (borderland history) и так называемых контактных зон, до сих пор остаются слабо эксплицированными16. А ведь именно в таких регионах «переплетаются» исторические судьбы взаимодействующих народов, искусственно разделяемые в противоречащих друг другу историографических традициях, именно в таких социальных пространствах интенсив-ных коммуникаций происходит формирование новых идентичностей17.

Если оставить в стороне крайние проявления идеологии регионализма и «этнизации прошлого» и вновь обратиться к научной парадигме локально-региональных исторических исследований, то стоит, видимо, подчеркнуть, что она имеет противоположную направленность, развиваясь как антидот от «национализации прошлого» в духе национально-государственной историографии, ориентированной на задачи государственного строительства. Перспективы региональной истории в ее социокультурном наполнении формируют исследовательскую модель, в которой приоритет отдается изучению динамики межкультурных интеракций, включая историческую ретроспективу культурных коммуникаций в изучаемом регионе.

В целом, в научных программах локально-региональной истории превалирует контекстуальное мышление, которое во многом определяет лицо современной историографии. В такой интеллектуальной атмосфере эффективное междисциплинарное сотрудничество может быть построено на разделяемой всеми его сторонами теоретической установке – приоритете социокультурного измерения и признании активной роли человека как в формировании окружающей среды и пространства регионов, так и в создании структур идентичности (в процессе выстраивания «образа себя» и «образа Другого»). В связи с процессом регионализации, который является непосредственной реакцией на глобализационные процессы, актуальной задачей стала разработка проблемы межкультурного диалога вообще и, разумеется, диалога культур в его историческом измерении, в котором различные сценарии взаимодействия могут быть рассмотрены сквозь призму понимания «своего» и «чужого» прошлого, раздельной и совместной истории.

Одна из интереснейших тенденций глобальной, «новой мировой» и «трансрегиональной истории», направленных на преодоление доминирующих национально-государственных нарративов, связана с «новой историей империй»18, рассматривающей империи как сложные структуры в сравнительной перспективе и в режиме большой длительности, причем ее наиболее перспективные направления являются регионально-ориентированными. Следует признать конструктивную роль историописателей, как и географов (с их категориями «символической географии»), в процессах «присвоения» империей пространства.

С новым воплощением «наднациональной» имперской истории связывают большие надежды19, хотя в настоящее время ее предметное поле и методы остаются недостаточно определенными. Важно, однако, другое. Как подчеркивает битанский историк Линда Колли: «Вся суть, привлекательность, значение и вызов имперской истории состоит в том, что, не будучи идентична глобальной истории, она подступается к ней предельно близко»20. При этом в задачу историка входит идентификация и исследование множества разнообразных взаимосвязей между отдельными секторами и различными регионами и народами внутри целостной интерактивной системы – «мира империи».

В сетевой модели «новой истории империй» необходимо учитывать как реальные, так и виртуальные взаимодействия, которые носят дифференцирующий и конфликтогенный характер на базе противопоставления «свой» /«чужой»; они поддерживаются и актуализируются на основе акцентирования культурных различий и подчеркивания собственных достоинств, ценностей, традиций. Вопрос в том, как пишется история – как история противостояния и конфликтов или как взаимно соотнесенная история их преодоления, история сближения и единства.

Поскольку в поддержании и «переформатировании» коллективной идентичности чрезвычайно велика роль, которую играют имеющие глубокие корни традиции, возникает потребность в анализе не только исторических мифов, формирующих основу региональной идентичности, но также их использования или отторжения в конкурирующих нарративах, закрепляющих в коллективной памяти эмоционально окрашенные исторические символы и знаковые события, во многом определяющие и восприятие всех последующих событий, а также ценностное отношение к ним. Но мифологические нарративы осуществляют свои идентификационные функции и в других пространственных измерениях. Например, в региональном нарративе идентичности воспроизводятся представления о прошлом, транслируемые продуктами краеведческой деятельности разных эпох и учебной литературой по истории края. Целостность информационно-коммуникативного пространства, задающего границы обмена информацией является важным фактором формирования региональной идентичности21. Изменения условий жизни в регионе, его места в системе межрегиональных связей могут стимулировать создание новых версий прошлого и новой региональной идентичности.

Научное историческое знание также может выступать основой для формирования культурно-исторических символов (с различным смысловым содержанием), образующих определенную систему (на разных уровнях – общенациональном, региональном, локальном). Между историческим символом «Империя», выступающим как реликт имперской памяти, как «место памяти», «образ-воспоминание», и концептом «империя» в исторической науке, производящей деконструкцию образов имперского прошлого, нет пропасти. В многослойной памяти наличествуют разные составляющие – эмоциональная, прагматическая (политико-идеологическая), когнитивная. Разные стратегии построения памяти империй можно дифференцировать по линии «внутренняя империя – внешняя империя» (в терминах Я. Асманна). Политика памяти «внутренних империй» направлена на то, чтобы объединить свое разнородное население вокруг какой-нибудь скрепляющей идеи (например, идеи верности династии или монарху). Для «внешней» империи характерна другая стратегия построения памяти – назовем ее стратегией цивилизационного разделения. Эти стратегии мне и пришлось рассматривать, ана-лизируя исторические тексты специального, обобщающего и учебного характера, на примере британской имперской и пост-имперской историографии, с учетом того, что Британская империя XVIII–XX вв. – это, по сути, мета-империя, в которой соединяются в разной конфигурации и в режиме долгого времени две империи – «внутренняя» и «внешняя» («домашняя» и «заморская»), что позволяет делать на данном материале наблюдения, имеющие более широкое применение. Впрочем, обширные комплексы текстов, в которых нашли отражение конструирование имперской идентичности, «политика памяти», а впоследствии ее пост-имперская деконструкция, требуют, несомненно, детального анализа.

Взаимодействие культур во времени («по вертикали») и в пространстве («по горизонтали») выступает ныне как приоритетный предмет исторического исследования. Диалог культур имеет множество гра-ней и аспектов. Это не только проблема взаимодействия различных культур (или их представителей) в историческом времени, но также – не в последнюю очередь – проблема понимания и восприятия чужой культуры в контексте самого процесса познания прошлого, который выступает как взаимодействие историка (и современной ему культуры, составной частью которой является историческая наука) с остатками иной культуры – историческими памятниками-текстами. Речь идет об отношении современной исторической науки к прошлому как одной культуры к другой, о «понимании каждой культуры (античной, средневековой, нового времени, восточной) как Собеседника, как одного из участников диалога»22. Как неоднократно подчеркивал А.Я. Гуревич, источник не только отвечает на заданные вопросы, но и ставит свои вопросы перед историком, вернее – побуждает его формулировать новые вопросы, а также корректировать собственные теоретические предпосылки, методы анализа, рабочие гипотезы и концептуальный аппарат23. В этом плане метафора территория историка оказалась на редкость плодотворной. Действительно, в эпистемологическом аспекте понятие территория историка приобретает новый смысл: «Взаимодействие сигналов, сообщений, идущих из прошлого, с вопросами и моделями, которые посылает в прошлое исследовательская мысль современного историка для того, чтобы получить необходимые ей ответы, – оба эти уровня совмещаются на специфической “территории историка»24. Метафорически говоря, встреча сознания исследователя с фрагментами сознания людей, от которых до нас дошли оставленные ими тексты, и людей, для которых они были в свое время созданы происходит в особом «времени-пространстве», длительном пространственно-временном континууме исторического исследования.

Сегодня теория и практика познания прошлого должны в поиске решения концептуальных проблем выйти за пределы «территории историка» в интердисциплинарное пространство взаимодействия различных профессиональных культур – социальных и гуманитарных наук, и даже шире – в целостной системе научного знания. Интегративная функция истории в этом взаимодействии в системе наук становится все более очевидной. И в этой связи привлекает внимание оригинальная спатиальная метафора Мишеля Фуко, который так описывает общее пространство наук о человеке: «…все гуманитарные науки взаимопересекаются и всегда могут взаимоинтерпретироваться, так что их границы стираются, число смежных и промежуточных дисциплин бесконечно увеличивается, и в конце концов растворен оказывается их собственный объект…»25. Фуко отводит истории особое место в пространстве знания – история, в определении Фуко, «не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними». Она вступает с ними в «необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие, нежели отношения соседства в некоем общем пространстве… Поскольку исторический человек – это человек, который живет, трудится и говорит, постольку всякое содержание истории отправляется от психологии, социологии, наук о языке. И наоборот, поскольку человеческое существо становится насквозь историческим, никакое анализируемое гуманитарными науками содержание не может оставаться замкнутым в себе, избегая движение Истории… Таким образом, История образует “среду” гуманитарных наук»26.


БИБЛИОГРАФИЯ

Библер В.С. Диалог. Сознание. Культура. (Идея культуры в работах М.М. Бахтина) // Одиссей. Человек в истории. – 1989. М.: Наука, 1989. С. 21-59.

Горин И.Н. Социологический анализ механизмов формирования культурно-историчес-ких символов региона. Курган, 2010. 179 с.

Гуревич А.Я. «Территория историка» // Одиссей. Человек в истории. – 1996. М.: Coda, 1996. С. 81-109.

Джонсон К., Коулман А. Внутренний Другой: Диалектические взаимосвязи между конструированием региональных и национальных идентичностей // Культурная и гуманитарная география. 2012. Т. 1. № 2. С. 107-125.

Ионов И.Н. Идея “цивилизации” в Европе XIX века в контексте связанной и перекрестной истории // Диалог со временем. 2012. Вып. 40. С. 27-50.

Ионов И.Н. Связанная история между двойной связкой и отрицательной обратной связью // Диалог со временем. 2014. Вып. 46. С. 194-218.

Клейтман А.Л., Клейтман А.Ю. Формирование региональной идентичности в современной России в зеркале учебников по истории регионов // Кто боится учебника истории? / Ред. И.И. Курилла. Волгоград, 2013. С. 62-70.

Коткин С. О краеведении и его методологии // Методология региональных исторических исследований. Российский и зарубежный опыт. СПб., 2000. С. 16-20.

Лубский А.В. Методология региональных социально-гуманитарных исследований: Ростов н/Д: Изд-во ЮФУ, 2009. 265 с.

Мегилл А. Границы как историческая и теоретическая проблема // Теории и методы исторической науки: шаг в XXI век / Отв. ред. Л.П. Репина. М., 2008. С. 212-214.

Мегилл, Аллан. Границы и национальное государство: предварительные заметки // Диалог со временем. Вып. 30. 2010. С. 42-58.

Миллер А.И. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М.: Новое литературное обозрение, 2006. 248 с.

Ревель, Жак. Микроисторический анализ и конструирование социального // Одиссей. Человек в истории. –1996. М.: Coda, 1996. С. 110-127.

Репина Л.П. Преодолевая границы государств и цивилизаций: макроисторические опыты современной историографии // Реконструкции мировой и региональной истории: от универсализма к моделям межкультурного диалога / Под общ. ред. Л.П. Репиной. М.: «Аквилон», 2017а. C. 7-71.

Репина Л.П. Стратегии построения национального нарратива в имперском и пост-имперском пространстве: опыт Великобритании // Актуальные проблемы истории Великобритании XVII–XX вв. Рязань: Изд-во «Концепция», 2017б. С. 149-158.

Рыженко В.Г. Историческая наука, регионоведение, культурология: возможности кооперации вокруг проблемы «присвоения прошлого» // Историческая наука сегодня: проблемы, методы, перспективы / Под ред. Л. П. Репиной. M.: ЛКИ, 2011. Р. 338-342.

Сень Д.В. «Черномория» versus «Кубань»: некоторые аспекты дискурса империй и теоретические проблемы изучения истории Северо-Западного Кавказа конца XVIII – начала XIX в. // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кавказа за 2005 год. Краснодар, 2006. С. 379-395.

Шнирельман В.А. Идентичность, культура и история: провинциальный ракурс // История края как поле конструирования региональной идентичности / Ред. И.И. Курилла. Волгоград, 2008. С. 4-28.

Colley, Linda. What’s Imperial History Now? // What is History Now? / Ed. by D.  Cannadine. Houndmills; Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2004. P/ 132-147.

Hopkins A.G. Back to the Future: From National History to Imperial History // Past & Present. 1999. No. 164. P. 198-243.

Hurd, Madeleine. Borderland Identities: Territory and Belonging in North, Central and East Europe. Eslöv: Gondolin, 2006. 507 p.

Megill A. The Needed Centrality of Regional History // Ideas in History. 2009. Vol. IV. No. 2. P. 11-37.

The New Imperial Histories Reader / Ed. by S. Howe. L.: Routledge, 2009. 470 p.

Osterhammel J., Petersson N.P. Globalization. A Short History. Princeton: P.U.P., 2005 182 p.

Pollard S. Marginal Europe: The Contribution of Marginal Lands since the Middle Ages. Oxford: Clarendon Press, 1997. 327 p.

Issues of Regional Identity. In Honour of J. Marshall / Ed. by E. Royle. Manchester: Manchester University Press, 1999. 252 p.

Smith D., Wistrich E. Collective Identities in a Changing World // Regional Identity and Diversity in Europe. L.; N.Y., 2007. P. 6-21.


REFERENCES

Bibler V.S. Dialog. Soznanie. Kul'tura. (Ideya kul'tury v rabotah M.M. Bahtina) // Odissej. CHelovek v istorii. – 1989. M.: Nauka, 1989. S. 21-59.

Gorin I.N. Sociologicheskij analiz mekhanizmov formirovaniya kul'turno-istoricheskih simvolov regiona. Kurgan, 2010. 179 s.

Gurevich A.YA. «Territoriya istorika» // Odissej. CHelovek v istorii. – 1996. M.: Coda, 1996. S. 81-109.

Dzhonson K., Koulman A. Vnutrennij Drugoj: Dialekticheskie vzaimosvyazi mezhdu konstruirovaniem regional'nyh i nacional'nyh identichnostej // Kul'turnaya i gumanitarnaya geografiya. 2012. T. 1. № 2. S. 107-125.

Ionov I.N. Ideya “civilizacii” v Evrope XIX veka v kontekste svyazannoj i pere-krestnoj istorii // Dialog so vremenem. 2012. Vyp. 40. S. 27-50.

Ionov I.N. Svyazannaya istoriya mezhdu dvojnoj svyazkoj i otricatel'noj obratnoj svyaz'yu // Dialog so vremenem. 2014. Vyp. 46. S. 194-218.

Klejtman A.L., Klejtman A.YU. Formirovanie regional'noj identichnosti v sovremennoj Rossii v zerkale uchebnikov po istorii regionov // Kto boitsya uchebnika istorii? / Red. I.I. Kurilla. Volgograd, 2013. S. 62-70.

Kotkin S. O kraevedenii i ego metodologii // Metodologiya regional'nyh istoricheskih issledovanij. Rossijskij i zarubezhnyj opyt. SPb., 2000. S. 16-20.

Lubskij A.V. Metodologiya regional'nyh social'no-gumanitarnyh issledovanij: Rostov n/D: Izd-vo YUFU, 2009. 265 s.

Megill A. Granicy kak istoricheskaya i teoreticheskaya problema // Teorii i metody istoricheskoj nauki: shag v XXI vek / Otv. red. L.P. Repina. M., 2008. S. 212-214.

Megill, Allan. Granicy i nacional'noe gosudarstvo: predvaritel'nye zametki // Dialog so vremenem. Vyp. 30. 2010. S. 42-58.

Miller A.I. Imperiya Romanovyh i nacionalizm: Esse po metodologii istoricheskogo issledovaniya. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2006. 248 s.

Revel', ZHak. Mikroistoricheskij analiz i konstruirovanie social'nogo // Odissej. CHelovek v istorii. –1996. M.: Coda, 1996. S. 110-127.

Repina L.P. Preodolevaya granicy gosudarstv i civilizacij: makroistoricheskie opyty sovremennoj istoriografii // Rekonstrukcii mirovoj i regional'noj istorii: ot universalizma k modelyam mezhkul'turnogo dialoga / Pod obshch. red. L.P. Repinoj. M.: «Akvilon», 2017a. C. 7-71.

Repina L.P. Strategii postroeniya nacional'nogo narrativa v imperskom i post-imperskom prostranstve: opyt Velikobritanii // Aktual'nye problemy istorii Velikobritanii XVII–XX vv. Ryazan': Izd-vo «Koncepciya», 2017b. S. 149-158.

Ryzhenko V.G. Istoricheskaya nauka, regionovedenie, kul'turologiya: vozmozhnosti kooperacii vokrug problemy «prisvoeniya proshlogo» // Istoricheskaya nauka se-godnya: problemy, metody, perspektivy / Pod red. L. P. Repinoj. M.: LKI, 2011. R. 338-342.

Sen' D.V. «CHernomoriya» versus «Kuban'»: nekotorye aspekty diskursa imperij i teoreticheskie problemy izucheniya istorii Severo-Zapadnogo Kavkaza konca XVIII – nachala XIX v. // Itogi fol'klorno-etnograficheskih issledovanij etnicheskih kul'tur Severnogo Kavkaza za 2005 god. Krasnodar, 2006. S. 379-395.

SHnirel'man V.A. Identichnost', kul'tura i istoriya: provincial'nyj rakurs // Istoriya kraya kak pole konstruirovaniya regional'noj identichnosti / Red. I.I. Kurilla. Volgograd, 2008. S. 4-28.

Colley, Linda. What’s Imperial History Now? // What is History Now? / Ed. by D.  Cannadine. Houndmills; Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2004. P/ 132-147.

Hopkins A.G. Back to the Future: From National History to Imperial History // Past & Present. 1999. No. 164. P. 198-243.

Hurd, Madeleine. Borderland Identities: Territory and Belonging in North, Central and East Europe. Eslöv: Gondolin, 2006. 507 p.

Megill A. The Needed Centrality of Regional History // Ideas in History. 2009. Vol. IV. No. 2. P. 11-37.

The New Imperial Histories Reader / Ed. by S. Howe. L.: Routledge, 2009. 470 p.

Osterhammel J., Petersson N.P. Globalization. A Short History. Princeton: P.U.P., 2005 182 p.

Pollard S. Marginal Europe: The Contribution of Marginal Lands since the Middle Ages. Oxford: Clarendon Press, 1997. 327 p.

Issues of Regional Identity. In Honour of J. Marshall / Ed. by E. Royle. Manchester: Manchester University Press, 1999. 252 p.

Smith D., Wistrich E. Collective Identities in a Changing World // Regional Identity and Diversity in Europe. L.; N.Y., 2007. P. 6-21.


  1.  Подробно об этом см.: Репина 2017а. 

  2.  См.: Ионов 2012; 2014 

  3.  См., особ.: Osterhammel, Petersson 2005. 

  4. Лубский 2009. С. 127. 

  5.  Ревель 1996. С. 117. 

  6.  См.: Smith, Wistrich 2007. 

  7.  Рыженко 2011. С. 338. 

  8.  Миллер 2006. С. 16. 

  9.  См., напр.: Pollard 1997. 

  10.  Issues of Regional Identity… Р. 10. В книге «Повестка дня для региональной истории» специально исследуются вопросы формирования региональных идентичностей (на материале различных регионов Европы), рассматриваются такие общие проблемы, как: «регион и пространство», «регион и империя», «регион и политика», «регион и город», «регион и культура». – An Agenda for Regional History… 2007. 

  11.  Мегилл 2010. С. 42-58. По убеждению Мегилла, региональная история как жанр историографии привлекает многих исследователей «из-за своей способности эффективно работать против категорий “национальной” и “мировой” истории, которые тесно связаны с представлением о том, что во всем мире существует некий единственный, доминирующий процесс человеческого развития». – Megill 2009. P. 13. 

  12.   См.: Шнирельман 2008. С. 9-10. 

  13.  Там же. С. 26. 

  14.  Так, например, Д.В. Сень констатировал, что «региональный подход, зачастую приводящий к этнизации местной истории, становится все менее научно состоятельным на фоне возрастающей политической значимости национализма и регионализма» и может послужить «лишним горючим основанием для разжигания новых “войн памяти”». См.: Сень 2006. С. 380-381, 386. 

  15.  См., напр.: Коткин 2000. С. 16-20. 

  16.  Hurd 2006. О концептуальных проблемах и задачах «истории пограничья» см. также: Мегилл 2008. С. 212-214. 

  17.  Подробнее об этом см.: Megill 2009. См. также: Джонсон, Коулман 2012. 

  18.  Подробно об этом см.: Репина 2017б. С. 149-158. Британские «новые имперские истории» были уже в 2000-х гг. предметно представлены даже в пособиях для студентов. См., напр.: The New Imperial Histories Reader. 2009. 

  19.  Hopkins 1999. 

  20.  Colley 2004. P. 133-134. 

  21.  См.: Клейтман А.Л., Клейтман А.Ю. 2013. Подробно об этом в контексте регионального социологического исследования см.: Горин 2010. 

  22.  Библер 1989. С. 28. 

  23.  Гуревич 1996. С. 103. 

  24.  Там же. С. 107. 

  25.  Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 376–377. 

  26.  Там же. С. 385–389.