Исследования понятия «народность», интенсифицировавшиеся в последнее время1, выявили существенные расхождения во взглядах. Когда одни авторы склонны рассматривать его как семантического уродца, возникшего в результате ошибки перевода (К.А.Богданов), другие видят в нем парадигму всей русской культуры «золотого» века и далее (Т. В. Кузнецова). Более частным, но все-таки важным следует считать разногласие исследователей в отношении так называемой «теории официальной народности». Если некоторые из них, развивая либеральную традицию, трактуют известную «триаду» как выражение государственной идеологии периода «национализации» династии2, то иные называют официальность «триады» историографическим мифом, поскольку превратно истолкованные А. Н. Пыпиным уваровские инициативы в действительности не получили системной поддержки сверху3. При этом часто подобные различия подходов и оценок смикшированы во избежание открытой полемики.

На неопределенности понятия «народность» сходится большинство исследователей. Они отмечают, как правило, необходимость различения регистра (литературно-эстетического, философско-публицистического, историко-этнографического), в котором функционировал дискурс. В каждом из них акценты расставлялись по-разному. Вместе с тем, нельзя не признать, что, работая в определенном регистре, многие авторы XIX в. претендовали на универсальность своего понимания «народности», а жанровые границы текстов часто смещались. Во всяком случае, невозможно говорить, учитывая уровень спецификации знания в первой половине столетия, о полной автономии какой-то из его областей.

Семантический разлад, вызванный совмещением в понятии «народность» двух основных, но не единственных смыслов – простонародность (социальный аспект) и самобытность (этнический аспект) – очевидно, был запрограммирован специфичным двоемирием русской культуры и цензурными запретами на открытое обсуждение общественно значимых вопросов. Силовое напряжение этих смысловых полюсов обусловило частичную абсорбцию в «народности» более ранних и сопутствующих концептов: народный (национальный) характер, дух и т.д.

Проникновение иноязычных концептов в культурный обиход русского общества в настоящее время рассматривается с точки зрения переноса (трансфера) западных идей и практик. При этом справедливо подчеркивается, что речь идет об истории «переосмысления заимствуемых ценностей», предполагающего как потери, так и обретение новых смыслов4. В этой связи трудно переоценить роль контекста, принимаемого во внимание исследователем. Расширение горизонта за пределы основной линии заимствований (Европа–Россия) возможно, если учесть, например, позиционирование русской элиты в инославянском окружении. Как неоднократно отмечалось, представления о «братстве» славянских народов первоначально выдвигались идеологами национальных движений, развивавшихся в условиях отсутствия «своей» государственной организации, и лишь затем они распространились в России5. Кроме того, в настоящей статье сделан акцент на натуралистических моделях «национальной антропологии» исследуемого периода, а также на визуальных эффектах, которыми она пользовалась6.

Как известно, представление об особом «славянском характере» было пущено в оборот И. Г. Гердером. Его суждения на этот счет стали складываться еще во время пребывания в Риге в 1760-е гг. и получили некоторое отражение в «Журнале моего путешествия в 1769 г.», когда Гердер, оставивший должность помощника ректора в местной церковной школе, отправился в Париж7. Находясь в Риге, он написал хвалебную оду в честь Екатерины II, вследствие чего получил (отклоненное им) приглашение на должность школьного инспектора в Петербург, и стал «горячим русским патриотом»8. По словам Л. Вульфа, в дальнейшем Гердер продолжал следить за успехами Екатерины в законодательной сфере и за политической жизнью в России, хотя его интерес все больше смещался к славянской фольклористике и этнографии. В этой связи показательно некоторое сходство в рассуждениях Екатерины II о «свойствах» россиян и в определении Гердером «славянского характера», получившем законченное выражение в четвертом томе его «Идей к философии истории человечества» (1791).

Отвечая на вопрос Д. И. Фонвизина «В чем состоит наш национальный характер?», заданный на страницах «Собеседника любителей российского слова» в 1783 г., императрица заявила: «В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от Творца человеку данных»9. Эта апологетическая тенденция проложила путь уже в анонимном «Антидоте» (1770), направленном против измышлений иностранцев (сочинения аббата Шаппа) о России10. Впрочем, в имперской идеологии екатерининских времен отсутствовало выделение славянского элемента (и его характера) в качестве ведущего. Так, возможный соавтор императрицы по «Антидоту» Н. И. Болтин утверждал, «хотя мы должны назвать своими праотцами и славян, смешавшихся с русскими (т.е. с варягами. – М. Б.), но все заимствованное от них “климат и время превратили в русское и едва ли осталась в жилах наших одна капля крови славянской”...», то же произошло со многими племенами, растворившимися в сложносоставном русском народе11.

Взгляд на «славянский характер» у Гердера складывался, по наблюдению критика этой концепции, как антитеза прусскому милитаризму, который отвергался проповедником гуманности12. В специальном параграфе IV тома «Идей...» Гердер характеризовал славян древности как мирных землепашцев, пастухов, ремесленников и торговцев, ведущих «...веселую, музыкальную жизнь. Они милосердны, гостеприимны до расточительства, любили сельскую свободу, но были послушны и покорны (явная параллель с екатерининской трактовкой нрава россиян. — М. Б.), враги разбоя и грабежей. Все это не помогло им защититься от порабощения, а напротив, способствовало их порабощению. <...> Не удивительно ли, если бы после стольких столетий порабощения эта нация, до крайности ожесточенная против своих христианских господ и грабителей, не переменила свой мягкий характер на коварную и жестокую леность раба? И однако, повсюду, и особенно в тех странах, где славяне пользуются известной свободой, можно распознать былые черты их характера»13. В последнем пассаже автор очевидным образом вступал в полемику со стереотипными воззрениями своих предшественников и современников. Кроме того, национальный характер оказывался в его описании исторической константой в противоположность просветительской идее обработки нравов по мере приближения к правлению разума. Далее Гердер предсказывал триумф славянских народов в связи с утверждением в Европе принципов гуманности и прямо призывал их пробудиться ото сна, чтобы сбросить с себя цепи рабства14.

Как продемонстрировано в новаторском для своего времени исследовании И. М. Собестианского, призыв этот был вскоре услышан. Он прозвучал одновременно с начавшимся и набирающим силу национальным движением (позитивист Собестианский напрасно акцентировал внимание на случайности рассуждений Гердера в угоду «идолу истоков»). Уже в 1809 г. Л. Суровецкий произнес в Варшавском обществе любителей наук доклад, в котором проводилась идея о наследовании национального характера, а добродетелями древних славян компромиссно по отношению к Гердеру признавались мужественность и гуманность в чудесном соединении друг с другом. Эта позиция получила развитие в его «Исследовании начала народов славянских» (1824)15. В то же время данная концепция шлифовалась и дополнялась в чешском и словацком Возрождении. В главу пятую «Истории славянских литератур» (1826) П. И. Шафарик поместил пространное описание славянского характера, где, как доказал тот же Собестианский, чешский будитель использовал две проповеди Я. Коллара 1822 г. с ранней версией его идеи «славянской взаимности»16.

Шафарик выделил пять черт, «составляющих основу славянского характера: религиозность, трудолюбие, невинная и беззаботная веселость, привязанность к родному языку и миролюбие». Вслед за Гердером будитель перешагнул через века, отделяющие древних славян от современных, и представил характерологический конструкт «национального возрождения» как вневременную данность. Любопытно преобладание мотива молодости, здоровья, жизненной силы, одним словом, витализма, источником которого могла быть та же идеология «бури и натиска» и наследующей ей романтики, в объяснительной части построений Шафарика. При этом портрет славянина рисовался как антитеза «сумрачному германскому гению»17. «Славянин от природы более склонен к общительности, к жизнерадостности, нежели к мрачному глубокомыслию. Свежая и здоровая кровь, бьющая ключом в жилах, порождают ту подвижность и возбужденность мускулов и нервов, ту ловкость и гибкость членов, ту веселость и теплоту взгляда, ту сердечность и ласковость лица, ту развязность языка, ту нежность и страстность сердца, которые так отличают славян от других народов. Все это является... делом чистой природы»18.

Натуралистическая точка отсчета Шафарика имела традицию, восходящую к учению Монтескье о климате и ориентации первых европейских этнографов на естествознание, когда в «описаниях народов» они сознательно или по наитию следовали за моделями описания природной среды, причудливо сочетавшихся с европоцентристскими предрассудками19. Вульгарный натурализм в суждениях иностранцев о «варварских нравах» порой становился объектом едкой критики.

Примером может служить ироничная реакция ЕкатериныII на предположение аббата Шаппа в его описании деспотичной России о грубости местного «нервного сока»: «Недостаток гениальности у русских, по-видимому, есть следствие почвы и климата»20. С другой стороны, Д. И. Фонвизин, критикуя дворянскую галломанию, использовал как раз «телесный» (естественный) аргумент. Его Иванушка в «Бригадире» изобличает нелепость своего поведения утверждением: «Тело мое родилось в России, это правда, однако дух мой принадлежал короне французской». Путешествуя по Германии, Фонвизин, убедился в «природном» превосходстве отчизны: «Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах, словом: у нас все лучше и мы больше люди, чем немцы»21. Русский путешественник платил иностранным злопыхателям, побывавшим в России, той же монетой – поверхностностью взгляда с точки зрения заведомого превосходства. Но этот визуальный эффект в данном случае обращался к сопоставлению масштабов и, следовательно, к естественной мощи.

К концу XVIII в. замешанные на сенсуализме физиологические толкования «характеров» (с основой в виде «жидкостного» учения еще античной эпохи о темпераментах) стали частью обыденных представлений культурной элиты в Европе и в России. А некоторые авторы легко редуцировали культурные привычки, как правило, примитивных или неразвитых народов к «телесным качествам» и «внутренним сокам»22.

Навязчивая метафора молодости славянских народов явилась частным приложением теории «народных возрастов», пришедшей в эпоху позднего Просвещения и преромантизма на смену античной и христианской идее «возрастов мира». Она являлась шагом к признанию культурного многообразия исторического пространства и сыграла важную роль в вегетативной версии раннего историзма (у Гердера)23. В трактовке последнего мировая история представлялась своеобразной эстафетой народов и культур, сменяющих друг друга по мере выработки жизненного ресурса (старения).

Эта тенденция усилилась в поколенческом конфликте романтиков, а также благодаря руссоистскому компоненту в их мировоззрении, который проблематизировал ценность культуры/цивилизации. Ее оборотной стороной оказывалась дряблость и дряхлость. Напротив, молодость отождествлялась с близостью к природе, а значит – к истине. Их тождество доказывала шеллингианская натурфилософия. В свою очередь гегелевское противопоставление исторических и неисторических народов в этой системе координат превращалось в оппозицию старых и молодых наций. Более того, молодость наделялась «всеми ценностными смыслами эпохи», обращенной в будущее24. Новая, послепетровская Россия также оказывалась в ряду молодых наций, и уже Фонвизин в письме Я. И. Булгакову из Монпелье 25 января (5 февраля) 1778 г. высказал перспективное с точки зрения позднейших дискуссий о «народности» замечание: «Если здесь прежде нас жить начали, то по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились. Nous commençons et ils finissent (Мы начинаем жить, а они кончают). Я думаю, что тот, кто родится, посчастливее того, кто умирает»25.

С этим предположением в чем-то могли бы согласиться первые славянофилы или граф С. С. Уваров, но еще более перспектива начать жизнь с чистого листа привлекала западников, например, Белинского. Критик разделял постулаты эпохи о «концерте наций», в котором каждая исполняет свою партию, и о неизменном национальном характере («физической и нравственной физиономии»), определяемом «почвой и климатом»26. Видимое противоречие этих вводных разрешалось через различение народа как объекта (низшие сословия, укорененные в традиции) и нации как субъекта (образованное сословие). Она возникает только сейчас, вместе с национальной литературой, не утратившей естественной и спиритуальной связи с народом, из которого вышла нация27.

Спиритуальный компонент в толковании «народности», противопоставляемый внешне-колористическому описанию, достался Белинскому в наследство от «любомудров» и круга Станкевича, Надеждина и Гоголя. Зрелый Белинский, как и Надеждин, усиливал рационалистическую трактовку «народного духа»: «...тайна национальности (курсив Белинского. – М. Б.) каждого народа заключается не в его одежде и кухне, а в его, так сказать, манере понимать вещи»28.

Впрочем, программные статьи второй половины 1840-х гг., как и предшествующие, наполнены физиологическими метафорами, призванными продемонстрировать связность души (нравственности) и тела (физических процессов). При этом критик отказывался окончательно объяснить «таинственную игру... физиономии», имея в виду под ней национальный характер. «Это такая же тайна, как и жизнь: все ее видят, все ощущают себя в ее сфере, и никто не скажет вам, что она такое. Так точно ученые, хорошо зная действие и силы деятелей природы, каковы электричество, гальванизм, магнетизм..., все-таки не умеют сказать, что они такое»29. Следовательно, подкладка из шеллингианской натурфилософии в мышлении Белинского, сближавшая его с оппонентами из славянофильского лагеря, сохраняла значение и после прививки гегельянства. Способом постижения оказывалось поэтическое проникновение в действительность, и, парируя обвинения «натуральной школы» в дагеротипии, критик противопоставлял последней истинную живопись, способную раскрыть внутренний мир объекта изображения30. В этом случае «народность» попадала под власть визуальных эффектов и творческой фантазии, а также привязывалась, в соответствии с установками раннего реализма, к общественной актуальности.

В дискуссии между М. П. Погодиным и П. В. Киреевским на страницах «Московитянина», тема национального (русского/славянского) характера, быть может, благодаря второму автору-оппоненту, вышла на первое место. В статье «Параллель русской истории с историей западных европейских государств относительно начала», опубликованной в первом номере за 1845 г.31, Погодин изложил свою известную, сложившуюся в общих чертах еще на рубеже 1820–30-х гг. концепцию о противоположности русских государственных «начал» западноевропейским. Отталкиваясь от романтического учения О. Тьерри и Ф. Гизо о борьбе рас и сословий как специфике европейского пути развития после разрушения Западной Римской империи в результате германского завоевания, русский историк указал на легендарное «призвание князей» новгородцами как на альтернативный вариант исторического взаимодействия общества (народа) и государства в Руси/России32. При этом, подразумевая, вероятно, некоторые построения Шеллинга, Погодин формулировал основной тезис собственной историософской телеологии: «Ничтожная разница в первом толчке, изменяя направление, решает их (западных европейцев и русских. – М. Б.) судьбу и переносит на противоположные точки. <...> В основание государства у нас была положена любовь, а на Западе ненависть»33. Система замкнутых речных коммуникаций не позволяла восточным славянам тесно общаться с иноземцами, перенимая их опыт, поэтому «...мы оставались одни и шли своею дорогою, или лучше [сказать], сидели дома в мире и покое и подчинялись спокойно первому пришедшему»34. Последнее утверждение Погодина, кстати, и вызовет горячее несогласие Киреевского.

Именно географическая изоляция восточных славян предопределила сохранение их изначальных свойств. Параграф VIII статьи Погодина целиком посвящен «характеру словенскому»35. Как и другие авторы, историк опирается на климатическое учение Монтескье: «Нет нужды входить здесь в доказательства, что одни свойства имеет северный человек, другие южный, западный, восточный; что кровь у одного обращается быстрее, чем у другого, что каждый народ имеет свой характер, свои добродетели и свои пороки. Словени были и есть народ тихий спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих словенах, то есть западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Поэтому они приняли чужих господ без всякого сопротивления, исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем и всегда были довольны своею участью. <...> Такая безусловная покорность, равнодушие, противоположные западной раздражительности содействовали к сохранению доброго согласия между двумя народами (славянами и варягами. – М. Б.)»36. Концепция Гердера–Шафарика в переложении Погодина приобрела, конечно, верноподданнический смысл.

П.В. Киреевский нашел «изображение народного характера [у Погодина] самое мрачное и несправедливое». Такой народ «... не может внушить большой симпатии. Это был бы народ лишенный всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный Богом; из его среды не могло бы выйти ничего великого»37. Иными словами тезисы Погодина в глазах Киреевского выглядели клеветой на русский народ, обладающий на самом деле «энергией и благородством», которые «не могут быть привиты никакими господами». Оппонент вспоминал эпоху борьбы с монголами, 1612 и 1812 гг., но что так же важно — указывал на параллели из истории «наших славянских братьев» (сербов), когда говорил о «мнимом равнодушии [древних славян] к общественным делам», выдуманном немцами-норманнистами38.

Стратегия полемики, использованная в ответных замечаниях Погодина, соответствовала приемам, принятым в тогдашних журнальных перепалках под бдительным оком цензуры: чаще всего, игнорируя существо расхождений, спорщики выискивали фактические ошибки или логические противоречия в суждениях противника. Любопытно, однако, что поборник единения славянского мира, заслуживший в истории русской общественной мысли репутацию панслависта, в запале опроверг, по существу, свою же теорию VIII параграфа из «Параллели русской истории...»: «Обратите внимание на характеры: малороссиянина, поляка, чеха, серба, великороссиянина, болгарина. Какое разнообразие! Каков характер, такова и история»39. Романтическое представление о неизменном национальном характере (народном духе), определяющем ход исторического процесса, уцелело, но какова цена: распад славянского мира на отдельные нации, по-видимому, еще на заре его существования.

Концепция «славянского характера» занимала публицистов одиозного «Маяка»40 и в частности их главного историка Н. В. СавельеваРостиславича. Сначала он следовал за линией Гердера–Шафарика, когда писал, что славяне «всегда отличались кротостию, спокойствием характера, любили земледелие, ремесла и торговлю; всегда охотнее брались за оружие для защиты самих себя, своего быта, своей земли, нежели для покорения других стран. <...> Простота, чуждая всякой злости и лжи, откровенность, приветливость и людскость. Этим духом были проникнуты их религия, постановления, обычаи и самый образ жизни»41. Однако, по наблюдению М. Ю. Досталь, спустя какое-то время Савельев отверг эту теорию в пользу гипотезы Ю. И. Венелина (главным наследником творчества которого он стал) о славянском происхождении большинства, если не всех, варварских народов эпохи «великого переселения». Поэтому «отличительная черта славянского характера есть воинственность, которая и поныне сохранилась в полной мере во всех племенах»42. В пользу историзации царизма Савельев теперь склонялся к существованию начал единодержавия уже у древних славян. Возможно, и в «воинственной» трактовке их характера можно видеть великодержавный аспект.

Однако большинство публицистов 1840-х гг. тяготели, скорее, к точке зрения Погодина. В частности, брат ввязавшегося с ним в спор П.В.Киреевского и один из главных теоретиков славянофильства И.В.Киреевский воспроизводил в одной из своих последних программных статей главные погодинские постулаты. Он соглашался с тезисами об изолированности русских от остальных европейских народов, о племенной предрасположенности славянских народов к восприятию христианских добродетелей и о счастливой случайности, предотвратившей проникновение на Русь «духа вражды» вследствие насильственного завоевания в начале европейской цивилизации43.

Как ни странно, со многими положениями погодинской концепции «славянского характера» согласился и его постоянный оппонент в вопросах русской истории К. Д. Кавелин. В знаменитой статье, напечатанной в первой книжке обновленного «Современника» (1847) и носившей характер манифеста западников, он, разделяя со своими оппонентами из славянофильского лагеря органицистское восприятие исторического процесса, рассуждал о «спокойных, миролюбивых и кротких» русско-славянских племенах. Причем «никогда иноплеменные завоеватели не селились между нами и поэтому не могли придать нашей истории свой национальный характер»44. Поэтому изначальный «славянский характер», сохранился в первую очередь у русских, в то время как развитие других славянских племен сопровождалось тесными контактами с другими народами и утратой самостоятельности, что повлияло на их общественный и нравственный быт. В ответ на критику Ю. Ф. Самарина, и как бы оправдываясь, Кавелин утверждал, «что славянский мир – новая почва в истории, и, по всем видимостям, не бесплодная – это бесспорно»45. Белинский, откликаясь на проповедь Погодина о русском (славянском) характере, на страницах того же номера «Современника», где была опубликована программная статья Кавелина, отверг смирение в качестве его главной и отличительной черты и оспорил национальную приватизацию любви, поскольку она – общечеловеческое чувство46.

Разноголосицу во взглядах авторов программных статей «Современника» верно уловил критик противоположной «партии». Самарин, опровергая своих оппонентов, использовал невнятность теоретического и логического фундамента их рассуждений, умело атакуя обе позиции (и Кавелина, и Белинского). С одной стороны, он заметил, что «смирение само по себе, как свойство, может быть достоинством, может быть и пороком, признаком силы и слабости, смотря по тому, от чего оно происходит и перед чем народ или человек смиряется...»47, сняв таким образом абсолютизацию этого качества. Он также указал на произвольность в различении и противопоставлении общечеловеческих и национальных добродетелей. С другой стороны, Самарин выступил против тезиса Кавелина об отсутствии личностного начала в ранней и вообще допетровской русской истории: «Общинный быт славян основан не на отсутствии личности, а на свободном и сознательном ее отречении от своего полновластия»48. Активная, творческая сила «славянской души», недооцененная в версии ее «смирения и покорности», у Самарина реставрировалась в качестве коллективного достояния, делегировалась верховной (княжеской) власти и воплощалась в церковной общине.

По-видимому, реагируя на вызов нового оппонента в лице критика-преемника «Отечественных записок» В. Н. Майкова о двух диаметрально противоположных «физиономиях» у каждого народа49, Белинский размышлял в одной из последних публикаций об амбивалентности народного характера с усилением «возрастной» аргументации и звериных аналогий. «Народ – вечно ребенок, всегда несовершеннолетен. Бывают у него минуты великой силы и великой мудрости в действии, но это минуты увлечения, энтузиазма. Но и в эти редкие минуты он добр и жесток, великодушен и мстителен, человек и зверь»50. В таком случае образованное общество выступало по отношению к народу в качестве взрослого наставника. Противоположная диспозиция характерна для славянофилов, объявивших народ хранителем сокровенной тайны51 (по Белинскому, она сводилась к «инстинкту» и «непосредственности»).

Чрезвычайно интересно использование в качестве синонима национального характера в русской публицистике и литературной критике 1830–40-хгг. понятия «национальной (народной) физиономии». Им оперировали как славянофилы, так и западники, и Белинский, и граф Уваров. Рассуждая о «соглашении» в народности из знаменитой триады старого и нового этапов в развитии России, министр писал в 1833 г.: «Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна»52.

Разумеется, эта метафора была производной от свойственного романтическому историзму уподобления коллективных субъектов (народов, сословий, классов) особым личностям с присущими им индивидуальностями. Между тем, иногда данная метафора имела буквальное прочтение и использовалась как исследовательский инструмент53. Вероятно, этому способствовало популярность физиогномики – учения о возможности прочитать по лицу характер человека. Традиция, как минимум, уходит корнями в предыдущее столетие, когда получила распространение теория швейцарского мистика и филантропа И. К. Лафатера о многообразии человеческих лиц. Она сохранила значение и в первой половине следующего века, оказывая влияние на литературную практику54. Кроме того, эта теория находила спонтанное подкрепление в обыденном опыте при недоступности более изощренных приемов наблюдения и обобщения их результатов. Дагеротипия, не приемлемая, по всеобщему убеждению, в области художественной литературы, оказывалась востребованной в квазинаучном или служебном путешествии.

«Статистическое описание Сербии», составленное в 1830 г. капитаном генерального штаба А. Г. Розелион-Сашальским55, содержит любопытный образец подобного портретирования: «Физиономия сербов сохранила всю близость к чертам прочих единоплеменных. Они весьма редко имеют совершенно черный цвет волос, но наиболее русый. Лица их, в коих правильности и даже красота не суть редкие явления, представляют выражение мужества и вместе с тем доброхотства, которое обещает готовность всякую минуту предаться приятным ощущениям и удовольствиям сообщества, что находится в разительной противоположности с отталкивающей угрюмостью турок. Это есть признак, по которому почти всегда можно распознать серба, хотя бы он был в турецкой одежде»56. Двигаясь на ощупь, интуитивная этнопсихология такого рода, тем не менее, с неизменной четкостью воспроизводила, как явствует из отрывка, полярность условного Запада и Востока («своего» и «чужого», славянского и турецкого стереотипа).

Пятнадцатью годами позднее, путешествуя по Далмации, Хорватии, Воеводине, Сербии, славянофил Ф. В. Чижов составил целую классификацию физиономий. В ее основе находились типажи Российской империи в следующей иерархической последовательности: русские, украинцы (малороссияне), поляки; иногда к ним прибавляются итальянцы, которым Чижов благоволил. Физиономист либо идентифицировал окружающих с тем или иным, весьма условным типажом, либо (реже) констатировал гибридное смешение. Психологические характеристики соответствуют этническим клише в указанном узком диапазоне и колеблются между полюсами: простота (открытость) – хитрость (скрытность). В географическом отношении им соответствуют координаты Восток–Запад (исключение – средиземноморский Юг); Восток же теперь ассоциирован не с деспотией и варварством, но с нравственной и религиозной истиной – православием. Так, по Чижову, в деятелях хорватского возрождения «... видно что-то непрямое. Они любят нас, русских, иначе и не встречали бы с радушием, но [это] радушие, подмешанное западом. В физиономиях не видно ничего определенного. Одни – настоящие русские, другие – решительные – малороссияне, третьи – поляки»57. Однако в процессе непосредственного общения эта элементарная схема давала сбой: «Сейчас бросилось мне в глаза различие между характером русского и серба – эти больше похожи на наших малороссиян. Вечно сиромахи, вечно бедны, между тем как у нас последняя копейка ребром. <...> Хорваты и в этом больше на нас похожи»58. Таким образом, нарушалась географическая или, точнее, конфессиональная детерминанта. Православные сербы оказывались в промежуточном пространстве искаженной нравственности.

Свою классификацию «внутренних физиономий» с опорой на натурализм ранее разработал, пожалуй, первый русский славист-романтик Ю. И. Венелин: «Познание как человека, так и народа не состоит в одном познании наружного обличья, наряда и образа жизни; еще больше необходимо и познание внутреннего человека. Внутренняя физиономия грека представляет лицо саркаста (едкой насмешки); внутренность римлянина есть физиономия беспощадного гордеца; душевный облик араба выражает энтузиазм, доходящий до волшебства; лицо тевтонских племен представляет удивление неразгаданному. А лицо славянина?... Хм!»59. Ответить на этот вопрос Венелин попытался с помощью анализа народной поэзии. В этом отношении, как и по своему национальному характеру, задунайские славяне резко отличаются от остальных славянских племен. К их песням примешана кровь, а доминантой характера оказывается «ожесточение», шокирующие нравственность «цивилизованного» читателя60.

В объяснении героического характера задунайских славян, сравниваемых с гомеровскими греками, спартанцами, запорожцами и кавказскими абреками (они «заразились» героизмом после переселения казаков на Терек и Кубань), Венелин использует классифицирующую метафору «царства зверей» с иерархией от пугливого зайца до кровожадного льва: «Все животные стоят неподвижно на своих степенях, и улучшить их нравственную природу невозможно: у них нет души бессмертной! Один только человек подвижен среди всего царства неподвижных дышущих, он только подвижен по своим степеням от малодушия до жестокости, он может быть даже жесточе тигра и боязливее зайца; вот почему нет животного презрительнее человека, и нет тоже животного, которое заслуживало бы больше сочувствия и сострадания и уважения как человек, а это потому именно, что он подвижен по лестнице пороков и добродетелей, т.е. может портиться и исправиться, страдать и исцеляться»61. Вопреки последней сентенции, то есть игнорируя человеческую исключительность и снимая проблему моральной оценки, Венелин аналогично расставил европейские народы на лестнице «ожесточения», где верхние ступени заняли мадьяр, словак, волох и серб, а в самом низу – «бедный жидок», которого можно «пустым мушным мешком прогнать через Карпаты в Галицию». Конечно, позиции народов изменчивы во времени, одни опускаются вниз, другие возвышаются, но балканские славяне волею исторических обстоятельств «удержали свой ожесточенный, возвышенный характер»62.

В объяснении феномена народной поэзии и, следовательно, «внутренней физиономии» задунайских славян Венелин отдал дань географическому детерминизму в его рельефной версии: «Отличительная черта в поэзии бодрых и горячих народов есть резкость, подобная резкости их природы; она отличается тоже внезапностью оборотов, подобною внезапности новых картин между гор и ущелий. <...> Вспышка души их (горцев. – М. Б.) настоящий полет трескучей бомбы, метящей в гору, в скалу <...> Чувство болгарина, этого старого русака, и серба, этого неугомонного германца, распяливается между подножием и макушкою гигантских предметов, глаз его парит на высоту подобно орлу, и спускается к подножию подобно соколу, и снует на душу думу высокую, глубокую. Такова природа горца!»63. Вследствие применения ландшафтной экспозиции пространство славянской души разрывалось. Венелин опроверг миф о сонном характере восточных народов, наоборот, их черта – бодрость и болтливость. Именно бодрость способствует развитию такой функции человека, сравнимой с пищеварением (вспомним, что автор по образованию медик), как «сказколюбие». Горцам противопоставлен человек севера, которому свойственна только «людимость» (общительность). С другой стороны турки и балканские славяне объединяются в искусстве мужской беседы, порождающей эпос. «В этом отношении они составляют совсем отдельный мир от Европы»64. Романтическая экзальтация увела Венелина далеко от идеи славянского единства, которой она изначально питалась: задунайские племена с их героическим ожесточением превращались в привлекательно-пугающих антиподов по отношению к русским.

Большая умеренность в оценках свойственна О. М. Бодянскому, который воспроизвел в диссертации о народной славянской поэзии все околонаучные штампы эпохи, названные выше. Правда, он попытался разбавить натуралистическое толкование различий в фольклорных традициях социологическими или ситуативно-психологическими аргументами65. Для Бодянского «из всех славянских племен северные и южные руссы – самые несходственные между собой...». Протяжные песни первых продиктованы меланхоличностью характера, у вторых – песни «лавою» исторгаются «из самого сердца»66.

И все же наиболее значимым «другим» (среди инославянского окружения) в русских поисках «народности» к середине XIX в. стали балканские славяне, в первую очередь черногорцы, чей портрет к этому времени уже оброс романтическими клише67. Момент идеализации, свойственный романтическому взгляду, ярко проявился в способах визуального оформления опыта путешественника, в стремлении к созданию сюжетных или жанровых картин. В частности, у побывавшего в Черногории в 1840-х гг. славянофила А. Н. Попова читаем: «Беззаботно ли черногорец курит свою трубку, сидя на камне, или стоит, опершись на ружье и задумчиво глядя в сторону, каждое его положение просится в картину. Это зависит от прекрасного костюма и южной живости характера, который каждому движению придает смысл»68.

В привлекательности балканского примера, и собственно черногорской экзотики, можно усмотреть компенсаторную подоплеку. По свидетельству И.С.Аксакова, «...покойный мой брат [Константин] <...> бывало, угнетался самим обликом р[усского] мужика, именно отсутствием в нем определенной животной породистости»69. В таком случае на выручку угнетенному, забитому и ослабленному русскому мужику приходили «породистые» братья-славяне – смелые, сильные, гордые воины-коллективисты.

Наметившаяся в спорах 1830–40-х гг. тенденция к построению национального характера по принципу антимонии в 50–60-е отлилась в формуле Аполлона Григорьева о колебаниях русской души между смирением и буйством. Обращение к героическим образцам «славянского характера», распространенного на Балканах, явилось аргументом в пользу ее активного полюса, а возникший попутно стереотип «братьев-славян» в какой-то мере отражал социальное одиночество и политическое бессилие русской интеллектуальной элиты предреформенного периода.


БИБЛИОГРАФИЯ
  • Азадовский М. К. История русской фольклористики. [Т. 1]. М.: Учпедгиз, 1958. 480 с.
  • Аксаков К. С. [Рец. на:] Народное чтение. Книжка первая. СПб., 1859. // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика / Сост., вступ. статья и комент. А. С. Курилова. М.: Современник, 1982. С. 238–240.
  • Алпатов М. А. Русская историческая наука и западная Европа (XVIII – первая половина XIX в.). М.: Наука, 1985. 271 с.
  • Антидот (Противоядие) // Осмнадцатый век. Кн. IV. М., 1869. С. 225–463.
  • Аншаков Ю. П. Русские журналы как источник изучения исторического прошлого южнославянских народов и русско-югославянских связей (30-е – середина 50-х гг. XIX в.) // Двести лет новой сербской государственности. К юбилею начала Первого сербского восстания 1804–1813 гг. СПб.: Алетейя, 2005. С. 130–149.
  • Бадалян Д. А. Понятие «народности» в русской культуре XIX века // Исторические понятия и идеи в России XVI–XIX веков. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге; Алетейя, 2006. С. 108–122.
  • Барсуков Н. П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1894. Т. VIII. 637 с.
  • Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1953-1959. Т. I, V, VII, IX, X.
  • Белов М. В. У истоков сербской национальной идеологии: специфика формирования и механизмы развития (конец XVIII – середина 30-х гг. XIX века). СПб.: Алетейя, 2007. 544 с.
  • Белов М. В. Русский офицер в роли этнографа: А. Г. Розелион-Сашальский описывает Сербию // Studia Balkanica. К юбилею Р. П. Гришиной. М.: Ин-т славяноведения РАН, 2010. С. 58–68.
  • Белов М. В., Витальева А. И. Эдмунд Бёрк – ранний идеолог Британской империи // Диалог со временем. 2011. No 34. С. 74–99.
  • Берлин И. Гердер и просвещение // Он же. Подлинная цель познания. М.: Канон+, 2002. С. 412–512.
  • Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII – XIX веков. М.: ОГИ, 2005. 504 с.
  • Богданов К. А. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. М.: Новое литературное обозрение, 2006. 352 с.
  • Бодянский И. О народной поэзии славянских племен. Рассуждение на степень магистра философского факультета первого отделения, кандидата московского университета. М.: Тип. университета, 1837. 154 с.
  • Венелин Ю. Об источниках народной поэзии вообще и о южнорусской в особенности. М.: Тип. Н. Степанова, 1834. 60 с.
  • Венелин Ю. О характере народных песен у славян задунайских. М.: Тип. Н. Степанова, 1835. 118 с.
  • Вишленкова Е. Визуальный язык описания «русскости» в XVIII – первой четверти XIX вв. // Ab Imperio. 2005. No 3. С. 97–146.
  • Вишленкова Е. Визуальная антропология империи, или «увидеть русского дано не каждому». Сер. WP6. Гуманитарные исследования. М.: ГУ ВШЭ, 2008. 56 с.
  • Вортман Р. «Официальная народность» и национальный миф российской монархии XIX в. // Россия. Russia. М.–Венеция. 1999. No 3 (11). Культурные практики в идеологической перспективе. С. 233–234.
  • Вортман Р. Национализм, народность и российское государство // Неприкосновенный запас. 2001. No3 // Сайт «Журнальный зал». URL: http://magazines.russ.ru/nz/2001/3/vort-pr.html (время доступа 10.03.2011).
  • Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003. 560 с.
  • Гаврилова Л. М. «Антидот» и теория «официальной народности». (Из истории русской дворянской историографии XVIII века) // Наука и культура России XVIII века. Сб. статей. Л.: ЛВВМИУ, 1984. С. 248–258.
  • Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. М.: Издание К. Т. Солдатенкова, 1888.
  • Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества / Отв. ред. А. В. Гулыга. М.: Наука, 1977. 703 с.
  • Гершензон М. О. П. В. Киреевский // Он же. Грибоедовская Москва. П. Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М.: Московский рабочий, 1989. С. 315–364.
  • Гоголь Н. В. Несколько слов о Пушкине // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. Избранные статьи и письма. М.: Государственное изд-во художественная литература, 1959. С. 33–39.
  • Гордон А. В. Российское Просвещение: значение национальных архетипов власти // Европейское Просвещение и цивилизация России / Отв. ред. С. Я. Карп, С. А. Мезин. М.: Наука, 2004. С. 114-128.
  • Дементьев А. Г. Очерки по истории русской журналистики 1840–1850 гг. М.–Л.: Государственное изд-во художественной литературы, 1951. 504 с.
  • Дневник путешествия Ф. В. Чижова по славянским землям в 1845 г. (18 мая – 12 августа) / [Публ. И. В. Козьменко] // Славянский архив. М.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 127–260.
  • Доклады министра народного просвещения С. С. Уварова императору Николаю I / Публ. М. М. Шевченко // Река времен. Книга истории и культуры. Кн. 1. М.: Элиас Лак, 1995.
  • Досталь М. Ю. Об элементах романтизма в русском славяноведении второй трети XIX в. (по материалам периодики) // Славяноведение и балканистика в отечественной и зарубежной историографии. М.: Ин-т славяноведения и балканистики АН СССР, 1990. С. 4-116.
  • Достян И. С. Об описании Сербии, сделанном в 1830 г. русским офицером Розелион-Сашальским // Славянское возрождение: Сб. статей и материалов. М.: Наука, 1966. С. 104–116.
  • Дурновцев В. И., Бачинин А. Н. Михаил Петрович Погодин // Историки России XVIII – начала XX века. М.: Скриптория, 1996. С. 174–193.
  • Кавелин К. Д. На умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры / Сост. и вступ. статья В. К. Кантора. М.: Правда, 1989. 656 с.
  • Казаков Н. И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст– 1989. Литературно-теоретические исследования. М.: Наука, 1989. С. 5–41.
  • Калоева И. А. Изучение южных славян в России в XVIII – первой половине XIX в. М.: ИНИОН РАН, 2002. 116 с.
  • Киреевский И. В. Избранные статьи / Сост., вступ. статья и коммент. В. Котельникова. М.: Современник, 1984. 383 с.
  • Ключевский В. О. И. Н. Болтин // Соч. в 9-ти т. Т. VII. М.: Мысль, 1989. С. 234–261.
  • Кузнецова Т. В. Россия в мировом культурно-историческом контексте: парадигма народности. М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999. 152 с.
  • Лазари де А. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество / Пер. с польск. М. Лескинен, Н. Филатова. М.: Наука, 2004. С. 47–59.
  • Лаптева Л. П. История славяноведения в России в XIX веке. М.: Индрик, 2005. 848 с.
  • Лескинен М. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности. М.: Индрик, 2010. 368 с.
  • Лескинен М. В. Стереотип «веселого поляка» в описаниях польского национального характера эпохи просвещения и Романтизма // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2011. No 2.
  • Лещиловская И. И. Концепции славянской общности в конце XVIII – первой половине XIX в. // Вопросы истории. 1976. No 12. С. 75–92.
  • Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина // Он же. Карамзин. СПб.: Искусство–СПб., 1997. С. 10–310.
  • Майков В. Н. Стихотворения Кольцова. Статья вторая и последняя // Литературная критика / Сост. и вступ. ст. Ю. Сорокина. Л.: Худож. литература, 1985. С. 125–176.
  • Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М.: Искусство, 1969. 304 c.
  • Мацейовский В. Характерные черты славян и немцев // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1858. Кн. 1. С. 237–246.
  • Мейнеке Ф. Возникновение историзма. М.: РОССПЭН, 2004. 480 с.
  • Милисавац Ж. Историjа Матице српске. Д. 1. Време националног буђења и културног препорода. 1826–1864. Нови Сад: Матица српска, 1986.
  • Миллер А. И. Триада графа Уварова. [2007] // Сайт «Полит.ру». URL: http://polit.ru/lectures/2007/04/11/uvarov.html (время доступа 10.03.2011).
  • Миллер А. И. «Народность» и «нация» в русском языке XIX века: подготовительные наброски к истории понятий // Российская история. 2009. No 1. С. 151–165.
  • Миллер А. И. Приобретение необходимое, но не вполне удобное: трансфер понятия нация в Россию (начало XVIII – середина XIX в.) // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700–1917) / Ред. М. Ауст, Р. Вульпиус, А. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 42–66.
  • Монтескье Ш. О духе законов. Кн. 14 // Избранные произведения / Общая ред. и вступ. ст. М. П. Баскина. М.: Государственное изд-во политической литературы, 1955. С. 350–361.
  • Московитянин. 1845. Ч. 1. No 1. Ч. 2. No 3.
  • Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI – начала XVIII века. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999. 400 с.
  • Надеждин Н. И. Европеизм и народность в отношении к русской словесности (1836) // Он же. Литературная критика. Эстетика / Сост. и вступ. статья Ю. В. Манна. М.: Художественная литература, 1972. С. 394–444.
  • Надеждин Н. И. Об исторической истине и достоверности (1837) // Сочинения в 2 т. / Ред. и вступ. статья З. А. Каменского. Т. 2. СПб.: РГХИ, 2000. С. 760–795.
  • Павленко Н. И. Михаил Погодин. М.: Памятники исторической мысли, 2003. 359 с.
  • Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. Кн. 3 // Сочинения. Т. XXII. М.–Л.: Государственное изд-во, 1925. 364 с.
  • Попов А. Путешествие в Черногорию. СПб.: Тип. Э. Праца, 1847. 329 с.
  • Проскурина В. Спор о «свободоязычаи»: Фонвизин и Екатерина // Новое литературное обозрение. 2010. No 5 (105) // Сайт «Журнальный зал». URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2010/105/pro11.html (время доступа 10.03.2011).
  • Пушкин А. С. <О народности в литературе> // Полн. собр. соч. Т. XI. М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1949.
  • Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 439. «Сербия». Д. 6. Статистическое описание Сербии. 123 л.
  • Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время. В поисках утраченного. М.: Языки русской культуры, 1997. 800 с.
  • Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история. В 2 т. СПб. Наука, 2003–2006. Т. 1. 632 с. Т. 2. 751 с.
  • Самарин Ю. Ф. О мнениях «Современника» исторических и литературных (1847) // Сочинения / Сост., вступ. статья и комметн. Н. И. Цимбаева. М.: РОССПЭН, 1996. С. 411–482.
  • Сербский летопис. 1825. Ч. 1.
  • Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М.: Новое изд-во, 2005. С. 120–154.
  • Собестианский И. М. Учения о национальных особенностях характера и юридического быта у древних славян. Историко-критическое исследование. Харьков: Тип. Гуава, 1892. 336 с.
  • Софронова Л. А. Принципы отчуждения романтического героя // Категории и концепты славянской культуры. Труды Отдела истории культуры. М.: Ин-т славяноведения РАН, 2008. С. 46–60.
  • Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественноисторической мысли XVIII – начала XIX века. СПб.: Наука, 2004. 277 с.
  • Суровецкий Л. Исследование начала народов славянских. Рассуждение, читанное в торжественном заседании варшавского общества любителей наук, 24 января 1824 года // Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1846. Кн. 1. От. III. Материалы иностранные. С. 1–82.
  • Фонвизин Д. И. Собр. соч. в 2 т. / Сост., подгот. текстов, вступ. статья и коммент. Г. П. Макогоненко. Т. 2. М.–Л.: Гослитиздат, 1959. 742 с.
  • Фрейдзон В. И. Представления и идеи славянской общности в первой половине XIX века // Вопросы истории. 1979. No 9. С. 61–78.
  • Хомяков А. С. Соч. в 2-х т. Т. 1. Работы по историософии / Вступ. статья, сост. и подгот. текста В. А. Кошелева. М.: МФФ; Медиум, 1994. 590 с.
  • Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л.: Наука, 1977. 256 с.
  • Шанский Д. Н. Из истории русской исторической мысли: И. Н. Болтин. М.: Изд-во МГУ, 1983. 150 с.
  • Шевченко М. М. Понятие «теория официальной народности» и изучение внутренней политики Николая I // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 2002. No 4. С. 89–104.
  • Ширле И. Учение о духе и нравах народов в русской культуре XVIII века // «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе»: К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи / Отв. составитель А. В. Доронин. М.: РОССПЭН, 2008. С. 119–137.
  • Ebbinghaus A. “National” (narodnyj) und “nationale Eigenheit” (narodnost’) in der russischen Literaturkritik der 1820er Jahre // Russische Begriffsgeschichte der Neuzeit. Beiträge zu einem Forschungsdesiderat / Hrsg. von P. Thirgen. Köln: Böhlau, 2006. S. 51–79.
  • Kra P. The concept of national character in 18th century France. [2002] // Сайт “Cromohs. URL: http://www.cromohs.unifi.it/7_2002/kra.html (время доступа 10.03.2011).
  • Maurer M. “Nationalcharakter” in der frühen Neuzeit: ein mentalitätsgeschichtlicher Versuch // Transformationen der Wir-Gefühls. Studien zum nationalen Habitus / Hrsg. von R. Blomert, Y. Kuzmics und A. Treibel. Frankfurt a.M.: Suhrkamp Verlag, 1993. S. 45–81.
  • Rogger H. National Consciousness in Eighteenth-Century Russia, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1960. 319 p.
  • Romani R. National Character and Public Spirit in Britain and France, 1750–1914. Cambridge: University Press, 2002. 358 p.


  1. Кузнецова. 1999; Лазари де. 2004; Бадалян. 2006; Богданов. 2006. С. 105-145; Миллер. 2009; Лескинен. 2010. Гл. 1–2; Ebbinghaus. 2006. 

  2. Вортман. 1999; Он же. 2001; Миллер. 2007. 

  3. Казаков. 1989; Шевченко. 2002. 

  4. Богданов. 2006. С. 8-9; Ширле. 2008; Миллер. 2010. 

  5. Лещиловская. 1976; Фрейдзон. 1979. Например, идея «братства» русских и сербов лежит в основе «Записки» карловацкого митрополита С. Стратимировича, направленной в 1804 г. на имя императора Александра I. Еще ранее сербский историк Й. Раич сформулировал тезис о славянах как «природных» христианах, какими они были задолго до отказа от язычества. Это предвосхитило поздние построения русских славянофилов о предрасположенности славянских народов к истинному христианству, т.е. православию. См.: Белов. 2007. С. 120-121, 156-165. 

  6. Вишленкова. 2005; Она же. 2008. 

  7. Вульф. 2003. С. 447-461. 

  8. Гайм. 1888. С. 123. 

  9. Несколько вопросов, могущих возбудить в умах и честных людях особливое внимание // Фонвизин. 1959. С. 275. Об истории этого текста см.: Проскурина. 2010. 

  10. Гаврилова. 1984. 

  11. Ключевский. 1989. С. 256-258. См. также: Шанский. 1983. 

  12. Собестианский. 1892. С. 10-17. См. об этой книге и ее авторе: Лаптева. 2005. С. 806-821. 

  13. Гердер. 1977. С. 470-472. Собестианский подчеркивал нетипичность подобной характеристики для догердеровского славяноведения. Собестианский. 1892. С. 89. Список приводимых им примеров можно дополнить сочинением Й. Раича, в котором автор указывал как раз на воинские доблести древних славян и сетовал на отсутствие у них (и у современных ему сербов) просветительских добродетелей: Белов. 2007. С. 108-135. В издании известного «Описания...» И. Г. Георги 1799 г., отредактированном М. Антоновским, русские характеризуются как веселый, гостеприимный и страстный народ с «воинской врожденной склонностью». Их портрет дополнен верноподданническими и имперскими качествами: Ширле. 2008. С. 129-132. 

  14. Л. Вульф указывает на грамматический сдвиг в тексте Гердера, который, как правило, игнорируется переводчиками. См.: Вульф. 2003. С. 458. Так в издании 1977 г. побудительное наклонение передано формой будущего времени. 

  15. Рус. пер.: Суровецкий. 1846. 

  16. Собестианский. 1892. С. 18-31, 40-59. За год до выхода книги Шафарик опубликовал основанную на ее рукописи статью «Характер славянского народа вообще» в дебютном номере сербского журнала «Летопись». Наполовину она состоит из полемики с писателями-иностранцами, хулителями славян. Статья содержит цитату из Гердера и прямую ссылку на Коллара: Сербский летопис. 1825. Ч. 1. С. 6499; Милисавац. 1986. С. 93-94, 179-188; Белов. 2007. С. 457-458. 

  17. Противопоставление двух «стихий» получило методичное развитие у Мацейовского в «Истории славянских законодательств» (1832). См. главу из этого труда: Мацейовский. 1858. 

  18. Цит. по: Собестианский. 1892. С. 41-42. 

  19. Слезкин. 2005. Лескинен. 2010. С. 37-45. В свою очередь учение Монтескье о зависимости нравов (характера) народов от климата восходит к античной традиции, обновленной в духе эмпиризма и сенсуализма XVII–XVIII вв. См.: Монтескье. 1955; Плеханов. 1925. С. 158. Наивная этнография европейских описаний и путешествий, начиная с Возрождения, пользовалась этим наследием. См.: Мыльников. 1999. 

  20. Антидот. С. 443-449. Впрочем, сама Екатерина в знаменитом «Наказе» (1767) отдала должное построениям Монтескье, объяснив успех петровской реформы, приведением законов страны в климатическую норму. 

  21. Письма из третьего заграничного путешествия (1784–1785). К родным. Ниренберг, 29 августа (9 сентября) 1784 г. // Фонвизин. 1959. С. 508. 

  22. Богданов. 2005. С. 79-86, 119-140; Слезкин. 2005. С. 140-141; Rogger. 1960; Maurer. 1993; Kra. 2002; Romani. 2002. P. 19-62. Климатически-ландшафтный детерминизм в соединении с гидравлическим толкованием темперамента оставался актуальным и в XIX в. У Н. И. Надеждина: «Тропическое солнце, опалив кожу араба, вместе с тем раскалило кровь в его жилах, воспламенило огненную фантазию, вскипятило восторженные страсти. Напротив, полярный холод, выморозив до белизны льна волосы лапландца, застудил в нем и кровь, оледенил ум и сердце. Горцы, гнездящиеся на утесах, всегда гордее и неукротимее мирных жителей долин. Народ морской предприимчивее и отважнее народа средиземного. Чем роскошнее природа, тем племя ленивее, сладострастнее, чувствительнее; напротив, там, где должно отстаивать, оспоривать, завоевывать средства существования, он бодр, трудолюбив, изобретателен» (Надеждин. 2000. С. 781-784). За ним следовал В. Г. Белинский: «Если принять гипотезу, что народы образовались из семейств, то первою причиною их субстанции должно положить кровь и породу (race)». Далее он дает стандартные характеристики по качествам «ума» (темперамента) южным и северным народам, указывает на различия между горными и долинными, приморскими, островными и удаленными от моря народами (<Россия до Петра Великого> (1841) // Белинский. 1953–1959. Т. V. С. 124-125). О порче крови и «остроте в соках»: Там же. С. 126-127. 

  23. Мейнеке. 2004. С. 274-338. Ср.: Берлин. 2002. См. также: Савельева, Полетаев. 1997. Гл. 2–4; 2003–2006. Гл. 11, 12, 15, 16. Почти одновременно с Гердером теорию «возраста нации» развивал Э. Берк в «Речи об американском налогообложении» (1774). См.: Белов, Витальева. 2011. С. 83-87. Очевидно, эта теория находилась на грани интуитивно-обыденного уподобления и этнодифференцирующих, органицистских тенденций в преромантизме. В России она получила систематическое развитие у Н. И. Надеждина («патриархальное детство», «героическая юность», «возраст мужества» или «эпоха цивилизации»): Надеждин. 2000. С. 784-789. 

  24. Софронова. 2008. С. 53; Лескинен. 2011. Организационно это настроение выразилось в образовании радикальных обществ 1830-х гг.: «Молодая Италия», «Молодая Польша», «Молодая Германия», «Молодая Франция» и др. 

  25. Письма из второго заграничного путешествия (1777–1778) // Фонвизин. 1959. С. 493. 

  26. Восприимчивость русских как ключевая черта характера, в понимании Белинского, близкого в этом суждении к екатерининскому ответу Фонвизину, отличает и выделяет их из остальных славянских племен: Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая // Белинский. 1952–1959. Т. VII. С. 435-438. Ср.: «Какие хорошие свойства русского человека, отличающие его не только от иноплеменников, но и от других славянских племен, даже находящихся с ним под одним скипетром? – Бодрость, смелость, находчивость, сметливость, переимчивость – на обухе рожь молотит, зерна не обронит, нуждою учится калачи есть, – молодчество, разгул, удальство, – и в горе и в радости море по колено!» (Там же. Т. V. С. 126). Экспрессия русской души передана в формулировке Белинского на уровне синтаксиса. 

  27. Там же. С. 121-122; <Статьи о народной поэзии> (1841) // Там же. С. 305-320. 

  28. Там же. Т. VII. С. 443. Ср. с его ранней догегелевской статьей: «В чем же состоит эта самобытность каждого народа? В особенном, одному ему принадлежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в религии, языке и более всего в обычаях (курсив Белинского. – М. Б.). <...> Все эти обычаи укрепляются давностию, освещаются временем и переходят из рода в род, от поколения к поколению, как наследие потомков от предков. Они составляют физиономию народа и без них народ есть образ без лица, мечта, небывалая и несбыточная» (Литературные мечтания (1834) // Там же. Т. I. С. 35; Манн. 1969. С. 24-30). Надеждин. 1972. С. 440-443; Гоголь. 1959. Гоголю принадлежит хрестоматийная формула из статьи о Пушкине: «... истинная национальность состоит не в описании сарафана, а в самом духе народном». Сам Пушкин так определял «народность» в заметке 1825 г.: «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» (Пушкин. 1949). Легко заметить, что это понимание близко Белинскому эпохи «мечтаний». 

  29. Взгляд на русскую литературу 1846 года // Белинский. 1952–1959. Т. X. С. 26-28. 

  30. Взгляд на русскую литературу 1847 года. Статья первая // Там же. С. 302-306. 

  31. В начале 1845 г. Погодин, оставаясь номинальным редактором «Московитянина», передал фактическое руководство журналом И. В. Киреевскому. Он редактировал первые три номера за этот год. См.: Дементьев. 1951. С. 341-344. 

  32. Цамутали. 1977. С. 23-34; Алпатов. 1985. С. 159-160, 190, 246-247; Досталь. 1990. С. 4-17, 57-85 (специально о дискуссии Погодина и Киреевского: с. 68-71); Дурновцев, Бачинин. 1996. С. 209-212; Павленко. 2003. С. 99-107. Подобные тенденции в истолковании «призвания князей» прослеживаются уже в историко-идеологическом творчестве екатерининской эпохи: Стенник. 2004. С. 140-184; Гордон. 2004. С. 122-123. 

  33. Московитянин. 1845. Ч. 1. No 1. С. 4-5, 13. 

  34. Там же. С. 15-16. Идея особого пути становится общей для разных направлений общественной мысли России, включая западников, как минимум, после публикации первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева в «Телескопе» в 1836 г. 

  35. Как известно, Погодин поддерживал тесные связи с зарубежными славистами, в том числе с П. И. Шафариком, и был одним из популяризаторов идей «славянского возрождения» на русской почве: Лаптева. 2005. С. 88-102. 

  36. Московитянин. 1845. Ч. 1. No 1. С. 16. В примечании оговорка о восстании древлян 945 г. Другим общим местом в суждениях Погодина является тезис о «молодости» славянского племени, не иссушившего душу в борьбе, с которой связывается взросление западных народов: «Новое гражданское образование привито у нас к дереву свежему, дикому, а там (на Западе. – М. Б.) к старому и гнилому. Их здание выстроено на развалинах, а наше на нови» (Там же. С. 17). 

  37. Московитянин. 1845. Ч. 2. No 3. С. 13-14. 

  38. Там же. С. 14-16, 17-18. Киреевский обещал продолжить полемику с Погодиным в следующих номерах журнала, однако продолжения не последовало, тем более, что его брат И.В. Киреевский из-за разногласий с номинальным редактором, вызванных в том числе данной публикацией, вынужден был отказаться от редакции «Московитянина». См. об этом эпизоде: Барсуков. 1894. С. 126-129; Гершензон. 1989. С. 353-356. По мнению Гершензона, проанализировавшего заграничные письма П.В. Киреевского, «главной и драгоценнейшей особенностью русского национального характера он считает нравственную страстность, в противоположность ни теплым, ни холодным, или вовсе холодным, каковы, например, по его наблюдению, немцы» (Там же. С. 331–335). Гершензон был убежден, что за этим эмоциональным восприятие не стояло какой-либо связной концепции. 

  39. Московитянин. 1845. Ч. 2. No 3. С. 57. Кроме того, Погодин пенял Киреевскому в том, что он потакает Западу, т.е. западникам, когда отнимает у русских две главнейших христианских добродетели (терпение и смирение) в пользу волевых качеств: «Всех добродетелей иметь нельзя: одна принадлежит Востоку, другая Западу» (Там же. С. 55). 

  40. Дементьев. 1951. С. 86-91. 

  41. Цит. по: Досталь. 1990. С. 27-28. 

  42. Там же. С. 34-35. 

  43. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России (письмо к гр. Е.Е. Комаровскому) // Киреевский. 1984. С. 199-238. Ранее Киреевский писал о молодости и свежести русской души: Там же. С. 179. Те же идеи конспективно набросаны у А.С. Хомякова в статье «Вместо введения» к «Сборнику исторических и статистических сведений о России и о народах ей единовременных и единоплеменных» (1845): Хомяков. 1994. С. 486-493. А их подробное обоснование стало главной задачей исторических записок Хомякова – «Семирамиды», – особенно в ее второй и третьей части. См. комм. В.А. Кошелева: Там же. С. 540-541. Хомяков особо подчеркивал незначительность инородных влияний не только на русских, но и на весь славянский мир (исключая Польшу). 

  44. Взгляд на юридический быт древней России // Кавелин. 1989. С. 15-23. 

  45. Ответ «Московитянину» // Там же. С. 77. В позднем периоде своего творчества Кавелин еще более сблизился со славянофильской позицией: «Каждый человек и каждый народ принимает одну и ту же истину по-своему, насколько к тому способен и сообразно с своим характером. <...> Вероисповедание славянских народов должно бы выражать собою особенное, свойственное славянскому племени понимание христианского учения...» (Там же. С. 350-351). 

  46. «Удельный период наш отличался скорее гордынею и драчливостию, нежели смирением» Белинский. 1952–1959. Т. X. С. 23-25). Ср. с более ранним откликом: «Битва при Калке, битва Донская, нашествие Литвы, наконец, вторжение в Россию сына судьбы [Наполеона] не стоили нам ни капли крови, и мы отделались от них одними слезами, мы не дрались, а только плакали!!» ([Рец. на:] Славянский сборник (1845) // Там же. Т. IX. С. 212). 

  47. Самарин. 1996. С. 477-480 (479). 

  48. Там же. С. 443. Ключевой тезис этой части полемики оказался искаженным при наборе самаринской статьи: Кавелин. 1989. С. 552. Прим. 5. См. в целом о дискуссии: Цамутали. 1977. С. 65-75. 

  49. Механическая подчиненность влиянию климата, местности, племени и судьбы – у большинства народа, и критическое отрицание его черт — у меньшинства: Майков. 1985. С. 132. 

  50. [Рец.] Сельское чтение, издаваемое князем В. Ф. Одоевским и А. П. Заблоцким. Книжка четвертая. СПб., 1848 // Белинский. 1952–1959. Т. X. С. 369. 

  51. «Мы не понимаем народ, и потому-то мало ему доверяем. Незнание — вот источник наших заблуждений. Мы должны узнать народ, а чтоб узнать, и прежде чем узнать, мы должны любить его. Сближение с народом, может быть, еще более необходимо для образованного класса, чем для самого народа» (Самарин. 1996. С. 466). «Низводя крестьянина, это действительное, серьезное лицо в современной России, на степень «милых детей», общество наше с важностью преподает ему уроки...» (Аксаков. 1982. С. 239). 

  52. Доклады... С. 71. 

  53. Ср.: Лескинен. 2010. С. 48-50. 

  54. Лотман. 1997. С. 61-99; Богданов. 2005. С. 196. 

  55. Об обстоятельствах назначения миссии, деятельности и результатах работы Розелион-Сашальского и его коллег в Сербии см.: Достян. 1966; Белов. 2010. 

  56. РГВИА. Ф. 439. «Сербия». Д. 6. Л. 60–60об. 

  57. Дневник... С. 146. 

  58. Там же. С. 165. 

  59. Венелин. 1835. С. 33-35. Здесь и далее в цитатах курсив Венелина. 

  60. «...Ужасно видеть мертвую голову!... Но болгарину, сербу, босняку, герцеговинцу и черногорцу все равно; он на нее смотрит с каким-то диким услаждением. <...> О, мертвая голова есть лучший стих в народной песне задунайского славянина! Ожесточение есть степень, на которую повысился его народный характер» (Там же. С. 48-50). «...У болгар и сербов резаться и стреляться составляет такую же потеху, какую у русской молодежи расшибать себе грудь и нос в кулачки. Должно прибавить, что не столько нужда и необходимость, а просто эта страсть к резне причиною тому...» (Там же. С. 41). 

  61. Там же. С. 48-50. 

  62. Там же. С. 51, 64-65. 

  63. Там же. С. 66, 67. 

  64. Там же. С. 92-102. 

  65. Например, бедность польского фольклора объясняется тем, что шляхте некогда было сочинять песни, махая мечом, а крестьянам, неся тяжкие повинности. Веселые краковяки – это краткая минута, которой простолюдин спешит воспользоваться в разгуле: Бодянский. 1837. С. 80-95. В свою очередь у сербов в результате многочисленных войн «дух их поднялся до высшей степени героизма, исполинского мужества, твердости и упругости, сердце ожесточилось, характер сделался энергетическим, стойким, словом: все 12 вековое бытие сербов представляется нам беспрерывным рядом богатырских подвигов» (Там же. С. 96). 

  66. Там же. С. 122, 136-137. Ср.: Венелин. 1834. С. 49-56; Азадовский. 1958. С. 390-399. 

  67. Калоева. 2002; Аншаков. 2005. 

  68. Попов. 1847. С. 20. 

  69. Цит. по: Цамутали. 1977. С. 67.