Города Австро-Венгрии довольно часто становились объектами воспоминаний российских путешественников. Наибольшей популярностью пользовались Вена, Прага, курорты Богемии, Нижней и Верхней Австрии. Будапешт, находясь в стороне от основных маршрутов передвижения подданных империи Романовых по Европе, не пользовался славой города часто посещаемого россиянами1.

Подавляющее число россиян путешествовало по Австро-Венгрии с помощью железнодорожного транспорта. Однако его качество в их воспоминаниях оценивается диаметрально противоположно. От описания мрачных и тесных вагонов до восхищенных оценок: «Как хороши венгерские железные дороги. Вагоны просторны... Они особенно удобны для туристов»2. Чем объясняются такие противоречия? Большую роль играл общий психологический настрой, когда эйфория от поездки затмевала отдельные мелочи и недостатки или наоборот. Существенное значение имело и социальное происхождение путешественников. Представители элиты российского общества были избалованы шиком вагонов 1-го класса в России, в то время как вагоны австрийских и венгерских железных дорог больше соответствовали запросам среднего класса, и его представители были несказанно рады, оказавшись в скромной, но комфортной обстановке вагонов Австрии и Венгрии.

Знакомство русских с Европой начиналось в Берлине, а чаще всего в Вене, даже если они транзитом проезжали через столицу Австрии в Италию или Южную Францию. Для большинства путешественников Европа начиналась сразу за западной границей Российской империи. Однако многие россияне замечали разительные контрасты Привислинского края (Царство Польское) с остальной частью империи Романовых. Поэтому для них Варшава – это почти Европа, а Вена – уже настоящая Европа. П. Н. Милюков познание Европы начинал именно в Вене, где он увидел настоящий Запад: «Варшава... показалась мне... при сравнении с Москвой настоящим европейским городом – первым, который я видел. Что же сказать о впечатлении, произведенном Веной...»3.

Большинство россиян отмечало пограничный характер Вены и Будапешта: граница между Россией и Европой, Западом и Востоком, Германским миром и Балканами. Вена и Будапешт, впитав черты западной и восточной культур, отличались от Берлина и других европейских городов, их специфика заключалась в поликультурности: «Вообще в Австрии перемешались все хорошие качества и все недостатки Востока и Запада. Вена добродетельнее других европейских столиц, а пороков в ней вдвое больше»4. Поэтому многие россияне полагали, что Вену нельзя считать германским городом, относя это утверждение к одному из мифов, распространенных в России о Вене и венцах: «Сильно ошибаются те, которые думают, что в австрийцах вообще есть что-нибудь немецкое; еще меньше черт немецкого характера можно отыскать в венцах»5.

Для россиян Вена – это симбиоз культур: немецкой, славянской, мадьярской и итальянской, что придавало городу неповторимый колорит. В нем сочетались немецкий педантизм и славянская душевность, мадьярская экспрессивность и итальянский эстетизм. Все это не позволяло ставить немцев Вены в один ряд с немцами Германии. От пруссаков они отличались остроумием, веселостью и доброжелательностью, в том числе по отношению к иностранцам. Таким образом, в своем восприятии Германского мира россияне в лучшем случае признавали близость венцев к баварцам, трудолюбивым и жизнерадостным, одновременно отделяя их от остальной Германии, ибо в стремлении к досугу и жизни в удовольствие венцы больше напоминали французов и итальянцев6.

Однако возникал вопрос: чего больше было в Будапеште и Вене – Европы или Востока? В Вене было больше европейского начала, а в Будапеште Восток постепенно сдавал позиции, но этот город в отличие от Вены имел больше восточных черт. Следует подчеркнуть, что такого рода рассуждения основывались не только на путевых заметках. В России и в других европейских странах очень популярной была теория, согласно которой венгры (мадьяры) принадлежали не к финно-угорской языковой семье, а к тюркским народам7. Эти взгляды подогревались самими венграми, которые постоянно организовывали экспедиции на Восток в поисках корней венгерского народа; отметим в этой связи знаменитые экспедиции Е. Зичи, в том числе и на Северный Кавказ.

Вена и Берлин – излюбленный формат сравнения Среднеевропейского и Германского миров, и практически все сравнения были в пользу австрийской столицы. Вена – «аристократический шик и древнее происхождение», а Берлин – «город выскочка, с небогатым прошлым»8. Городской ландшафт Берлина – это правильная планировка улиц с четкой нумерацией одинаковых домов, что больше походило на принципы организации германской армии. Городской ландшафт Вены – дома-лабиринты, не похожие друг на друга, где можно легко заблудиться; в этом отражалась легкомысленность Вены и отрицание ею универсальных форм. Повседневность Берлина – мир бюрократии, педантизма и прагматизма. Повседневность Вены и Будапешта – «мир кафе», своеобразная культура габсбургских столиц: «Как трудно полюбить Берлин, так легко любить Вену»9. Кафе в Вене и Будапеште – это, прежде всего, дискуссионный клуб, художественный салон и «кулинарный эстетизм». Кафе в Вене и в Будапеште порождают своеобразное ощущение времени, измеряемого в чашках выпитого кофе, в числе прочитанных газет или в количестве собеседников. В тесном и душном берлинском кафе мало кому захочется провести лишнюю минуту, тем более обсуждать злободневные проблемы политики, экономики и культуры.

«Кофейный маркер» служил подтверждением политических и культурных отличий различных областей империи Габсбургов. В Праге кофе пили не так, как в Вене, принося кофейник с приборами и отдельно сливки. Кофейная культура в Праге не была так развита, как в Вене и Будапеште. В этом отношении Вене ближе была российская (польская) Варшава, чем австрийская (богемская) Прага10. Венские кафе – своеобразный стиль жизни, политики, интеллектуального пространства. Все воспоминания Л. Д. Троцкого о Вене невольно сводятся к его дискуссиям с Р. Гильфердингом, К. Реннером, О. Бауэром и другими австрийскими политическими деятелями за столиками венских кафе11.

Троцкий был поражен «кофейным социализмом» австрийских социал-демократов, которым венский стиль заменил революционность. Аристократизм и мелкобуржуазность, тяга к интеллектуализму и обрывочные познания Маркса, джентльменство и сальные шутки о женщинах спокойно сочетались в характере социал-демократов Вены. Противоречивость и многогранность австрийской столицы не могла не сказаться на венских политиках, в том числе социал-демократах. Они не позиционировали себя радикально по отношению к имперской власти, уживаясь с существующими устоями. «В старой императорской иерархической, суетной и тщеславной Вене марксисты-академики сладостно именовали друг друга “Herr Doctor”»12. Это, на взгляд Троцкого, демонстрировало степень «разложения» венских социал-демократов. В Вене, в сравнении с Берлином, не было настоящей политики и политической борьбы, все выглядело буднично и по-домашнему. «Кофе» вытеснил политику, эстетика подавила революционность. Однажды О. Бауэр заявил Троцкому, что в Вене и в Австро-Венгрии нет внешней политики, так как общество в венских кафе не проявляет к ней ровным счетом никакого внимания13.

Россияне, даже если они негативно высказываются о венской и будапештской кухне, с большим благоговением вспоминали дивный кофе Вены и Будапешта. В своих мемуарах Милюков с восхищением описывал венский кофе: «А венский кофе с не тонущим куском сахара на сливочной пенке и с непременным стаканом ледяной воды»14. Венская кухня – отдельный предмет рассуждений российских путешественников. В 1870-80-е гг. доминировали негативные оценки венской гастрономии: мясо и мясные изделия – полусырые и невкусные, с ненужным обилием зелени, супы – это нечто напоминающее неправильную яичницу, спиртное – дрянь, а водку лучше не просить, принесут нечто дешевое, плохого качества и явно сделанное в Вене. Чай заказывать не рекомендовалось, но, как всегда, даже непримиримые критики венской кухни признавали неповторимый вкус венского кофе15. Общий вывод напрашивался следующий: «Вообще, оставив Россию, откажитесь от чая, хороших французских вин и хорошего курительного табака. Особенно в Австрии этого всего не спрашивать; возьмут дорого, а дадут ужасную дрянь»16.

Не стоит всерьез воспринимать большую часть такого рода опусов. Здесь проявляется типичное культурное противостояние. Когда россияне c 1870-х гг. стали в массовом порядке осваивать Европу, открылась полная несовместимость русской и европейской кухни. «Сырое» мясо Вены, Будапешта и Парижа отражало стиль приготовления мясных блюд в Австрии, Венгрии и Франции, не предполагавший лишнюю жарку или переварку блюд, чтобы мясо не потеряло свои вкусовые качества. Супы, похожие на яичницу, это супы-пюре. Массовый россиянин оказался абсолютно не готов к восприятию большинства марок европейских спиртных напитков и способов приготовления любимого в России чая. Отсюда бесконечная критика австрийских и венгерских вин. Долгое время показателем дикости Вены у многих россиян являлось отсутствие в гостиницах и в кафе самоваров. В начале ХХ в. критические выпады в адрес венской и будапештской кухни практически исчезают, что было связано не с улучшением качества и ассортимента предлагаемых блюд, а с тем, что русские путешественники привыкли к австрийской/венгерской еде и напиткам, и они больше не воспринимались как «гастрономический казус».

Городское пространство Будапешта и особенно Вены вызывало восхищение у российских путешественников. Планировка улиц и площадей, их чистота, архитектура общественных и частных зданий становились объектом положительных эстетических впечатлений о Вене и Будапеште. Н. Лесков писал: «Улицы, которыми вел меня проводник, все казались очень изящными, но по мере того, как мы продвигались к Леопольдштадту, изящество их становилось еще заметнее. Здания были большие сильные и величественные»17. Практически все воспоминания россиян наполнены подробным описанием главных достопримечательностей Вены и Будапешта. Предметом особого внимания становились венские гостиницы, больше походившие на дворцы; многие россияне полагали, что ни в Санкт-Петербурге, ни в Париже нет таких гостиниц. Венские гостиницы отличались роскошью внутреннего убранства, особым уютом в сочетании с помпезным имперским архитектурным стилем, который должен был внушать приезжим мощь и величие империи Габсбургов. В начале ХХ века Будапешт также имел несколько величественных гостиниц, но их численность значительно уступала Вене.

Важное место в воспоминаниях россиян о городском пейзаже австрийской и венгерской столиц занимали венские и будапештские кучера. В Вене, и особенно в Будапеште, они разрушали убежденность россиян в том, что самые быстрые и лихие кучера находятся именно на их родине. С венскими и будапештскими кучерами могли сравниться только поляки: «Наши кучера так ездить не умеют. Они очень грузны, нет в них такой “элавации”, которая потребна для дышла...»18.

Городской ландшафт Вены и Будапешта четко дифференцируется в восприятии россиян. В Вене город делится на исторический центр и окраины, город и пригороды, и особняком стоит «город в городе» – Рингштрассе, воплотившая блеск и величие имперской Вены19. В Будапеште роль венского Ринга и Елисейских полей в Париже выполнял проспект Андраши с его имперской помпезностью и яркостью.

Обычно окраины европейских городов представляли печальное зрелище. Однако «...чем Вене можно гордиться перед другими столицами, это своими красивыми и разнообразными окрестностями»20. Важным критерием принадлежности того или иного района Вены к центру являлось наличие трамвая21. Венские пригороды имели свои особенности. Троцкий четко выделял Huetteldorf, где красивые виллы сдавались на лето венской элите и среднему классу, и пригород становился «смещенным» центром Вены на сезон, и где зимой в условиях сезонной дешевизны он мог приобщиться к богемной жизни. В тяжелые периоды семья Троцких переселялась в безнадежный Sievering.

Описания окрестностей Будапешта в воспоминаниях россиян имеют эпизодический характер; они явно не попадали в список туристических мест, которые следовало посещать иностранцам, если это не были знаменитые будапештские водолечебницы и минеральные источники. Поэтому пригороды Будапешта производили унылое впечатление.

Центр Вены воплощал в себе средневековье Св. Стефана и примыкающих к нему узких улиц и порождение модерна – улицы Грабен и Картнер, на которых находились самые роскошные магазины. Грабен для русских – это Невский проспект в Вене. Только Невский был длиннее и шире, отражая масштабы империи Романовых и национальный характер россиян, а Грабен – уютнее, благоустроеннее и непременно с запахом кофе. Грабен и Картнер удивляли надписями о том, что в некоторых магазинах говорили на «французском языке», что было вполне естественно в Санкт-Петербурге или в Берлине22. Однако это не говорило о безграмотности населения. Россияне, посетившие школы Вены и Будапешта, были восхищены их материальным оснащением и ориентированностью на передовые достижения европейской педагогики23. Даже школы Санкт-Петербурга по многим параметрам уступали школам Вены и Будапешта, не говоря уже о других российских городах. Система образования в школах Вены и Будапешта лишний раз демонстрировала европейскость Австрии и Венгрии, их ориентацию на Запад.

Будапешт – это, прежде всего, застывший в развитии аристократический Офен (Буда) и бурно развивающийся Пешт, блистательный центр и грязные окраины. Из-за своей европейскости Будапешт для россиян являлся самым невенгерским городом Венгрии, его космополитизм и стремление к инновациям восхищали. Будапешт – «не Венгрия», этот лейтмотив довольно часто звучал в словах россиян и иностранцев. Венгрия и ее национальный характер (психология кочевого и воинственного народа, радушие, импульсивность) в наибольшей степени проявлялись в провинциальных городах, особенно в Дебрецене и Сегеде24. Приезжая в Будапешт многие российские путешественники были уже «обработаны» панславистской литературой и другими мадьярофобскими изданиями, культивировавшими образ «мадьярского врага». Поэтому, прибывая в столицу Венгрии, они опасались тотального проявления русофобии и враждебного отношения к ним со стороны венгерских обывателей. Но уже первое общение с венграми (мадьярами) развенчивало эти страхи25. А. Верещагин, брат знаменитого русского художника, побывавший в Будапеште, с восторгом вспоминал дни, проведенные в столице Венгрии: «Никогда я не предполагал, чтобы венгерцы могли так искренне, сердечно приветствовать русского...»26.

Музыкальная жизнь Вены завораживала россиян. Обилие театров, вальсы И. Штрауса, музыка других композиторов на каждом шагу сопровождали путешественников в Вене: «Венцы – народ в высшей степени музыкальный, и эта страсть к музыке дает себя чувствовать уже с раннего утра»27. При всем сходстве музыкальной жизни Вены и Будапешта, венгерская столица имела свою специфику. Музыка цыган, чардаши стали неотъемлемой частью музыкальной культуры Будапешта, что отличало его от Вены и в большей степени сближало с Россией, где цыганская музыка пользовалась огромной популярностью28.

Воспоминания о Вене и Будапеште постоянно сопровождаются описаниями природного ландшафта, который поражал своей красотой, дополняя имперский блеск и эстетику этих городов. Природа Вены и Будапешта с симбиозом севера и юга Европы и с обилием солнца подчеркивала их поликультурность и отличала от Берлина с его монотонной северной природой и с недостатком солнца. Все это накладывало отпечаток на характер венцев, жителей Будапешта и Берлина. Северный климат закалял берлинцев, делая из них суровых и прагматичных людей29. Мягкий климат Вены и Будапешта стимулировал вкус к удовольствиям и безмятежность жителей Вены и Будапешта.

Венские парки с их кафе, массовыми гуляниями и оркестрами производили неизгладимое впечатление. Россияне отмечали ухоженность, демократизм и продуманность до мелочей всех составных частей паркового досуга. Даже та часть Пратера, которая в основном посещалась низами венского общества, поражала своим комфортом и благоустройством. Правда, Н. Лесков обратил внимание на культурный раздел Пратера на аристократическую и демократическую часть (Телячий парк – “Kalbs-Prater”)30. Граница проходила там, где начинались продавцы дешевых сосисок и мусор, валявшийся на газонах, хотя его было немного, в сравнении с парками многих российских городов. Еще одно обстоятельство бросалось в глаза россиян – скорость, с которой венцы гуляли по парку. Объяснялось это тем, что венцы были предприимчивыми и деловыми людьми, очень ценившими время, и в тоже время венцы – большими эстетами и почитателями досуговой культуры. Поэтому им приходилось разрываться между профессиональными обязанностями и досугом, что выливалось в компромиссном отдыхе «в быстром ритме по дорожкам Пратера». Особенно этот ритм чувствовался в Государственном парке, излюбленном месте отдыха среднего класса Вены.

Большое впечатление на приезжающих производили парки Будапешта, особенно зеленая зона острова Маргит. Неотъемлемой частью парковой культуры венгерской столицы были ее минеральные источники и водолечебницы. В этом россияне усматривали последствия турецкого господства в Венгрии и очередное подтверждение пограничного характера Будапешта, впитавшего черты западной и восточной культур.

Важную роль в описаниях Вены и Будапешта играет погода, она оттеняет общий психологический настрой и подчеркивает остроту восприятия имперских столиц Дунайской монархии. В воспоминаниях «пессимистов» погода в Вене и Будапеште обязательно серо-осенняя, холодная с промозглыми дождями, все это драматизирует социальные и культурные противоречия городов. И Дунай – никакой не голубой, а серый и унылый, ничем не отличающийся от других рек Европы. Полная противоположность – восприятие венской и будапештской погоды «оптимистами»: «Про Вену можно сказать, что она никогда не бывает мрачной. Дунай в Вене он, в самом деле, синий... Живописные виды, окружающие Вену, несравненно хороши...»31. Встречались и нейтральные описания Дуная: «мутно-беловатый», но с позитивной оценкой32.

Достижения модернизации в Вене и в Будапеште у россиян вызывали большой восторг (архитектура, организация транспортного сообщения, городское хозяйство): «В Пеште такая же лихорадочная жизнь, что и в Вене. По всем направлениям несутся электрические трамваи»33. Даже Санкт-Петербург в этом отношении не мог тягаться с Веной и Будапештом, не говоря уже о Москве и провинциальных городах Российской империи. Попытки объяснения сводились к признанию различий культурного уровня и наличия в Австрии и Венгрии большей свободы, чем в России. Троцкий выбрал Вену в качестве места проживания в эмиграции, потому что в Вене не было такого разгула полицейщины, как в Берлине34. Россияне обращали внимание на то, с каким достоинством себя держали венцы и будапештцы, даже из низших сословий: они четко определяли свои взаимоотношения с государством и законом, не позволяя излишне регламентировать свою частную жизнь, тем более властям в нее вмешиваться. Лесков описал сцену случайной встречи одной российской княжны в Пратере с Францем-Иосифом, во время которой венцы вели себя непринужденно, в то время как княгиня, к великому удивлению окружающих, находилась в состоянии ступора35.

«Свобода» и «несвобода» Вены была постоянной темой для дискуссий между россиянами. Троцкий подчеркивал либерализм дуалистической Вены. Через это пришлось пройти и его детям, которым в венской школе по «Закону Божьему» разрешили без всяких препятствий выбрать лютеранство в качестве объекта обучения36. Для него это был одним из самых важных проявлений венской свободы. В России очень много писали о разгуле полицейщины в Австрии в целом, и в Вене в частности. Однако, попадая в Вену, россияне понимали, насколько не соответствуют действительности эти утверждения. Именно свобода и либерализм 1860-70-х гг. сломали в представлениях многих путешественников средневековый, консервативный облик Вены, сделав из нее одну из самых красивых и изящных столиц Европы.

Большинство воспоминаний принадлежит мужчинам, что предопределило интерес к «женской тематике». На их взгляд все лучшие качества Вены и Будапешта были воплощены в их женщинах: элегантность, красота, грациозность, умение комфортно организовать свою жизнь. Женщины Вены и Будапешта отражали слияние лучших качеств Европы и Востока, в частности от восточных женщин они переняли сластолюбие и изнеженность, а от женщин Европы страсть к моде, веселость нрава и остроумие. Тяга венок к узкой талии трактовалась как «попытка хоть как-то отличиться от женщин Востока»37. Воплощением красоты венских дам, разумеется, была императрица Елизавета (Си-Си), все довольно быстро забыли о ее баварском происхождении и пренебрежительном отношении к дворцовому этикету. Женщины Вены и Будапешта постоянно отслеживали последние достижения парижской моды, но в отличие от женщин Берлина, они не копировали ее полностью, дополняя одежду своими задумками и предпочтениями38. В этом проявлялась творческая и неугомонная натура Средней Европы. Однако венки, как и жительницы Будапешта, не были «истуканами». За всей этой монументальностью звучал голос «мужского утешения»: «...не все венки неприступны»39. В глазах многих русских мужчин самые красивые женщины в Европе проживали в Будапеште40. Такого рода рассуждения, как правило, касались всех мадьяр: «Мадьяры народ в высшей степени красивый, хотя они плотны и широкоплечи, но чрезвычайно стройны, имеют непринужденную, гордую поступь, смелый, гордый взгляд, в котором всякий прочтет сознание своего достоинства»41.

Венские и будапештские мужчины не вызывали особых эмоций у русских путешественников. Женщины отмечали в венских и особенно в будапештских мужчинах стремление к щегольству42. Рассуждения о женщинах, сексе в Вене непременно приводили к разговорам о З. Фрейде и психоанализе. Российская богема и интеллектуалы были в начале ХХ в. практически повально увлечены новой доктриной. Даже большевики оказались подвержены данной моде. Иоффе длительное время лечился у ученика Фрейда А. Адлера, о чем не мог не упомянуть в своих воспоминаниях Троцкий43.

Многих россиян волновало, что венцы знали о России. Из разговоров с местными жителями россияне делали вывод, что о России венцы имели самые поверхностные и, как правило, негативные представления, полученные со страниц местных газет. Для них Россия – это деспотическая страна, где общество раздавлено произволом бюрократии и собственность ничем не гарантированна. Это, зачастую, порождало ответное пренебрежительное отношение к венцам. Очень примечательны аргументы «за» Россию, что выглядело примерно так: мы россияне имеем большие деньги и мы их тратим у вас, тем самым давая вам заработать на хлеб и масло, а «вы тут еще смеете нас критиковать». Комплекс «толстосума» присутствовал у многих россиян, оказавшихся не только в Вене, но и в других государствах Европы44. Обиды за державу и «загубленное» самолюбие компенсировались ощущением собственной финансовой мощи, которой не могли похвастаться европейцы. Еще меньше о России знали жители Будапешта. Восприятие ими далекого восточного соседа шло через призму «агрессии 1849 года» и поддержки панславистских настроений, как внутри России, так и за ее пределами.

При доминировании положительных воспоминаний о Вене и Будапеште встречаются и критические замечания: «И вот, наконец, вы в Вене, в этой казарменно-холодной после мягкого изящества и теплоты Италии...»45. Больше всего нареканий вызывала дороговизна Вены и Будапешта, их бюрократическая, холодная неискренность. Ряд авторов отмечал фальшь венского общества, когда даже прислуга старалась напустить на себя аристократизм и важность, за которыми реально ничего не стояло46. В Вене невозможно было поговорить по душам, тем более за употреблением спиртного, что россиянам казалось неестественным.

В последней трети XIX в. многие россияне жаловались на прислугу венских гостиниц и кафе и на извозчиков, обвиняя их в грубости и в обмане. По мнению путешественников, венская и будапештская дороговизна заставляла низы общества с трудом сводить концы с концами, поэтому им приходилось жульничать и обманывать туристов, тем более во время денежных расчетов. Этим же объяснялась скромность и воздержанность среднего класса австрийской столицы. Россияне не могли поверить, что представитель среднего класса в большинстве случаев в дорогом ресторане заказывал только один бокал пива и стремился сэкономить на городском транспорте, предпочитая пешие прогулки. Все это было как-то не по-русски, где стремление к шику и показному богатству воспринимались вполне адекватно, даже в том случае, если приходилось залезать в долги. Ответ на возникавший вопрос, кто же постоянно в Вене заполнял дорогие рестораны и гостиницы, был прост: финансовая аристократия, еврейские банкиры и казнокрады47. Такого рода критические рассуждения встречаются и применительно к Будапешту.

Тема «еврейского засилья» в Вене и Будапеште постоянно звучала в донесениях российских дипломатов, работавших в Австрии и в Венгрии, и на страницах периодической печати. Многие россияне были абсолютно убеждены, что банковский капитал, промышленные предприятия, пресса, культура находятся под полным контролем евреев: «Говорят, что весь Лондон принадлежит одному какому-то лорду. Вся Вена составляет собственность также одного владельца и это – еврей. Дома, не принадлежащие ему непосредственно, принадлежат ему через его банки, в которых они заложены. Ему принадлежат все фабрики, в его руках все финансы страны, вся промышленность, вся торговля, весь вывоз и ввоз. Он чуть ли не решает вопрос о войне и мире»48.

С восторгом некоторые российские путешественники применительно к Будапешту повторяли эпитет антисемитов империи Габсбургов – «Юденпешт». Особенно у россиян вызывали раздражение евреи из Галиции, которые в отличие от венских и будапештских евреев не имели европейского лоска, сохранив пейсы, национальную одежду, занимаясь мелкой торговлей и сезонными работами. Эти люди принадлежали к низам столичного общества, зачастую не имея даже минимальных средств к существованию. Данные наблюдения о галицких евреях противоречили устойчивому мифу о «еврейском засилье» в Вене и Будапеште. Российские путешественники-антисемиты рассматривали еврейскую общину как единый монолит, отказываясь признавать очевидное глубокое социальное расслоение среди евреев Вены и Будапешта.

Некоторые авторы в Вене и Будапеште видели рельефное отражение политических и культурных противоречий империи Габсбургов, прежде всего «славянского вопроса». Славяне в Вене ими воспринимались как люди второго сорта. Надо подчеркнуть, что такие взгляды россиян формировались во многом под влиянием разговоров с общественно-политическими лидерами славян Вены, которые любили сгущать краски. В Вене налицо были признаки социальной дифференциации славянского населения, но российские путешественники не обращали внимание на этот факт, коллективно относя славян, в отличие от евреев, в разряд угнетенных и обиженных. Хотя и здесь был прогресс, так как, по мнению некоторых горячих критиков Вены: «Деспотическое господство австрийцев над разноплеменными народами теперь уже не так прочно, как это было раньше»49.

Следует отметить, что наибольшее количество отрицательных откликов приходится на 1860-80-е гг., затем их число начинает резко снижаться. В начале ХХ в. такого рода рассуждения практически не встречаются. Россияне, с одной стороны, полностью адаптировались к венскому быту и стилю жизни. С другой стороны, постоянные поездки за границу способствовали росту культурного уровня «среднего» жителя России, тем более провинциалов. К тому же в начале ХХ в. большую часть приезжающих в Вену и Будапешт подданных империи Романовых уже составляли не представители интеллектуальной и политической элиты, «препарирующие» Вену и Будапешт с точки зрения анализа социальных и политических язв, а туристы, настроенные на отдых и познание новых городов и стран, что не могло не сказаться на содержании текстов российских путешественников.

Вена имела особый «домашний» характер для россиян. Свое путешествие в Европу они начинали в Вене и в ней они его завершали. Прибытие в Вену являлось предвкушением встречи с родиной и близкими, что придавало особую русскую сентиментальность образу Вены. Тоска по Вене присутствует в воспоминаниях многих россиян, и эта грусть перемешивалась с более широким явлением – приятными воспоминаниями о своем пребывании в Европе.

Сконструированные россиянами образы Вены и Будапешта носили многогранный и многоплановый характер, здесь перемешивались представления о блистательной повседневной жизни и идеальном типе европейского города рубежа XIX–ХХ вв., свободе личности и бедах человека «эпохи модерна», поликультурности «нового Вавилона» и национального снобизма. В отличие от Вены, Будапешт не стал «своим» для россиян, он находился в стороне от основных маршрутов передвижения российских путешественников и не вызывал тех чувств, с которыми уезжали и приезжали в Вену жители Москвы, Санкт-Петербурга и других регионов России. Будапешт оставался довольно симпатичным, но чужим городом.

«Блистательность» Вены становится альтернативой националистичному, чопорному и педантичному Берлину. Россияне не очень комфортно чувствовали себя в германской столице, поэтому Вена с ее стремлением к удовольствиям и поликультурностью является лучшим свидетельством европейскости русских, прежде всего для них самих и показателем того, что они вполне гармонично могут жить в Европе. Отсюда следует бесконечное множество сравнений Берлина и Вены, и практически все они были не в пользу германской столицы. Кроме того, у россиян конструируется образ «Среднеевропейской общности», расположившейся между Германией и Россией.

Жанр путевых очерков показывает, насколько личное знакомство россиян с заграницей и, особенно с традиционным соперником России в Европе – Австро-Венгрией, расходится с доминировавшими в интеллектуальном пространстве России в последней трети XIX – начале ХХ в. стереотипами и клише, которые зачастую переходили в образ «австро-немецкого» и «мадьярского» врага. «Злой мадьяр» в них превращался в добродушного и хлебосольного человека, а жестокий и скучный австро-немец в веселого и очень открытого венца.

Вена и Будапешт для многих россиян были некой идеальной моделью развития европейского города на рубеже XIX-XX вв., проецируя свой опыт на российские столицы и другие города России.


БИБЛИОГРАФИЯ
  • Верещагин А. У болгар и заграницей. 1881-1893. Воспоминания и рассказы. СПб.: Типография А.С. Суворина, 1896. 328 с.
  • Водовозова Е. Н. Жизнь европейских народов. Т.III. Средняя Европа. СПб.: Общественная польза, 1883. 569 с.
  • Воробьев Г. А. Прага златоглавая. Путевые впечатления археолога // Исторический вестник. 1901. Июнь. С. 1122-1155.
  • Дирр A. M. Две статьи о современном положении кавказоведения // Список материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. XXXVII. Тифлис, 1907. С. 1-17.
  • Клеванов А. Путевые заметки за границей и по России. М.: Типография А. И. Мамонтова, 1871. 543 с.
  • Лашин. Письмо из Вены // Русский вестник. 1897. No 11. С. 469-473.
  • Лесков Н. Воспоминания император Франц-Иосиф без этикета// Исторический вестник. 1883. Январь. С. 139-146.
  • Матафтина О. Из Пешта в Вену (педагогические заметки) // Образование. 1895. No 4. С. 324-342.
  • Милюков П. Н. Воспоминания. М.: Издательство полит. литературы, 1991. 528 с.
  • Письма графа П. Василия. Лондонское общество. Венское общество. СПб.: Издание А. С. Суворина, 1886. 486 с.
  • Попов Н. Венгерские степи. Отрывок из путевых воспоминаний // Русский вестник. 1868. No 7. С. 81-98.
  • Путник (Н. Лендер) По Европе и Востоку. Очерки и картинки. СПб.: Издание А. С. Суворина, 1908. 248 с.
  • Русские учителя за границей. Возвращение домой. М., 1915. 125 с.
  • Тиссо В. Путевые впечатления. Поездка по Ломбардии и Австрии // Русский вестник. 1877. No 10. С. 878-909.
  • Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М.: Панорама, 1991. 624 с.


  1. В 1909–1914 гг. по линии общества, занимавшегося организацией экскурсий для российских учителей, Вену посетило 6151 чел. Это был самый посещаемый город, на втором месте находилась Венеция (4872 чел.), а Будапешт за этот же период посетило всего 438 чел. См.: Русские учителя за границей... 1915. С. 15. 

  2. Матафтина. 1895. С. 335. 

  3. Милюков. 1991. С. 85. 

  4. Письма графа П. Василия... С. 395. За псевдонимом «граф (князь) П. Василий» скрывалась дочь генерала А. А. Ржевуского (1858–1941), выданная замуж за представителя германской ветви князей Радзивиллов. Совместно с французской писательницей Ж. Адам Е. Радзивилл опубликовала цикл скандальных работ о жизни правящих элит европейских государств. Она прославилась тем, что доказывала участие российской полиции в создании протоколов сионских мудрецов. 

  5. Водовозова. 1883. С. 267. Данная работа не принадлежит к числу классических путевых очерков. Однако Е. Н. Водовозова несколько раз была в Вене, и в основу очерка, посвященного австрийской столице легли ее личные впечатления. 

  6. Лесков. 1883. С. 141. 

  7. Дирр. 1907. С. 7. 

  8. Эту тему активно разрабатывал французский писатель В. Тиссо, книги которого были переведены и имели большую популярность в России. См.: Тиссо. 1877. 

  9. Письма графа П. Василия... С. 393. 

  10. Воробьев. 1901. С. 1126. 

  11. Троцкий. 1991. С. 203-204. 

  12. Там же. С. 205-206. 

  13. Там же. С. 208. 

  14. Милюков. 1991. С. 85. 

  15. Клеванов. 1871. С. 69. 

  16. Там же. С. 70. 

  17. Лесков. 1883. С. 139-140. 

  18. Там же. С. 141. 

  19. Клеванов. 1871. С. 59-60. 

  20. Водовозова. 1883. С. 270. 

  21. Троцкий. 1991. С. 204. 

  22. Клеванов. 1871. С. 61. 

  23. Матафтина. 1895. С. 342. 

  24. Водовозова. 1883. С. 491. 

  25. Матафтина. 1895. С. 334. 

  26. Верещагин. 1896. С. 234. 

  27. Водовозова. 1883. С. 288. 

  28. Попов. 1868. С. 97. 

  29. Водовозова. 1883. С. 269. 

  30. Лесков. 1883. С. 141. 

  31. Письма графа П. Василия... С. 393-394. 

  32. Матафтина. 1895. С. 325. 

  33. Путник (Н. Лендер). 1908. С. 244. 

  34. Троцкий. 1991. С. 202. 

  35. Лесков. 1883. С. 144-145. С большим возмущением эту историю Н. Лескову рассказала служанка княгини. 

  36. Троцкий. 1991. С. 226-227. 

  37. Письма графа П. Василия... С. 394. 

  38. Водовозова. 1883. С. 276. 

  39. Письма графа П. Василия... С. 394. 

  40. Клеванов. 1871. С. 71; Водовозова. 1883. С. 513. 

  41. Водовозова. 1883. С. 510. 

  42. Матафтина. 1895. С. 326. 

  43. Троцкий. 1991. С. 216-217. 

  44. Клеванов. 1871. С. 68. 

  45. Путник (Н. Лендер). 1908. С. 225. 

  46. Клеванов. 1871. С. 59, 68; Путник (Н. Лендер). 1908. С. 225. 

  47. Путник (Н. Лендер). 1908. С. 225-226. 

  48. Лашин. 1897. С. 472. 

  49. Путник (Н. Лендер). 1908. С. 227.