«СЛАВЯНСКИЙ ХАРАКТЕР»: РУССКИЕ ПУБЛИЦИСТЫ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ КРИТИКИ И ПУТЕШЕСТВЕННИКИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА В ПОИСКАХ «НАРОДНОСТИ»
‘Slavonic character’: Russian writers of political essays, literary critics and travellers in the first half of the 19th century in search of ‘narodnost’

Исследования понятия «народность», интенсифицировавшиеся в последнее время¹, выявили существенные расхождения во взглядах. Когда одни авторы склонны рассматривать его как семантического уродца, возникшего в результате ошибки перевода (К.А.Богданов), другие видят в нем парадигму всей русской культуры «золотого» века и далее (Т. В. Кузнецова). Более частным, но все-таки важным следует считать разногласие исследователей в отношении так называемой «теории официальной народности». Если некоторые из них, развивая либеральную традицию, трактуют известную «триаду» как выражение государственной идеологии периода «национализации» династии², то иные называют официальность «триады» историографическим мифом, поскольку превратно истолкованные А. Н. Пыпиным уваровские инициативы в действительности не получили системной поддержки сверху³. При этом часто подобные различия подходов и оценок смикшированы во избежание открытой полемики.

На неопределенности понятия «народность» сходится большинство исследователей. Они отмечают, как правило, необходимость различения регистра (литературно-эстетического, философско-публицистического, историко-этнографического), в котором функционировал дискурс. В каждом из них акценты расставлялись по-разному. Вместе с тем, нельзя не признать, что, работая в определенном регистре, многие авторы XIX в. претендовали на универсальность своего понимания «народности», а жанровые границы текстов часто смещались. Во всяком случае, невозможно говорить, учитывая уровень спецификации знания в первой половине столетия, о полной автономии какой-то из его областей.

Семантический разлад, вызванный совмещением в понятии «народность» двух основных, но не единственных смыслов – простонародность (социальный аспект) и самобытность (этнический аспект) – очевидно, был запрограммирован специфичным двоемирием русской культуры и цензурными запретами на открытое обсуждение общественно значимых вопросов. Силовое напряжение этих смысловых полюсов обусловило частичную абсорбцию в «народности» более ранних и сопутствующих концептов: народный (национальный) характер, дух и т.д.

Проникновение иноязычных концептов в культурный обиход русского общества в настоящее время рассматривается с точки зрения переноса (трансфера) западных идей и практик. При этом справедливо подчеркивается, что речь идет об истории «переосмысления заимствуемых ценностей», предполагающего как потери, так и обретение новых смыслов⁴. В этой связи трудно переоценить роль контекста, принимаемого во внимание исследователем. Расширение горизонта за пределы основной линии заимствований (Европа–Россия) возможно, если учесть, например, позиционирование русской элиты в инославянском окружении. Как неоднократно отмечалось, представления о «братстве» славянских народов первоначально выдвигались идеологами национальных движений, развивавшихся в условиях отсутствия «своей» государственной организации, и лишь затем они распространились в России⁵. Кроме того, в настоящей статье сделан акцент на натуралистических моделях «национальной антропологии» исследуемого периода, а также на визуальных эффектах, которыми она пользовалась⁶.

Как известно, представление об особом «славянском характере» было пущено в оборот И. Г. Гердером. Его суждения на этот счет стали складываться еще во время пребывания в Риге в 1760-е гг. и получили некоторое отражение в «Журнале моего путешествия в 1769 г.», когда Гердер, оставивший должность помощника ректора в местной церковной школе, отправился в Париж⁷. Находясь в Риге, он написал хвалебную оду в честь Екатерины II, вследствие чего получил (отклоненное им) приглашение на должность школьного инспектора в Петербург, и стал «горячим русским патриотом»⁸. По словам Л. Вульфа, в дальнейшем Гердер продолжал следить за успехами Екатерины в законодательной сфере и за политической жизнью в России, хотя его интерес все больше смещался к славянской фольклористике и этнографии. В этой связи показательно некоторое сходство в рассуждениях Екатерины II о «свойствах» россиян и в определении Гердером «славянского характера», получившем законченное выражение в четвертом томе его «Идей к философии истории человечества» (1791).

Отвечая на вопрос Д. И. Фонвизина «В чем состоит наш национальный характер?», заданный на страницах «Собеседника любителей российского слова» в 1783 г., императрица заявила: «В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от Творца человеку данных»⁹. Эта апологетическая тенденция проложила путь уже в анонимном «Антидоте» (1770), направленном против измышлений иностранцев (сочинения аббата Шаппа) о России¹⁰. Впрочем, в имперской идеологии екатерининских времен отсутствовало выделение славянского элемента (и его характера) в качестве ведущего. Так, возможный соавтор императрицы по «Антидоту» Н. И. Болтин утверждал, «хотя мы должны назвать своими праотцами и славян, смешавшихся с русскими (т.е. с варягами. – М. Б.), но все заимствованное от них “климат и время превратили в русское и едва ли осталась в жилах наших одна капля крови славянской”...», то же произошло со многими племенами, растворившимися в сложносоставном русском народе¹¹.

Взгляд на «славянский характер» у Гердера складывался, по наблюдению критика этой концепции, как антитеза прусскому милитаризму, который отвергался проповедником гуманности¹². В специальном параграфе IV тома «Идей...» Гердер характеризовал славян древности как мирных землепашцев, пастухов, ремесленников и торговцев, ведущих «...веселую, музыкальную жизнь. Они милосердны, гостеприимны до расточительства, любили сельскую свободу, но были послушны и покорны (явная параллель с екатерининской трактовкой нрава россиян. — М. Б.), враги разбоя и грабежей. Все это не помогло им защититься от порабощения, а напротив, способствовало их порабощению. <...> Не удивительно ли, если бы после стольких столетий порабощения эта нация, до крайности ожесточенная против своих христианских господ и грабителей, не переменила свой мягкий характер на коварную и жестокую леность раба? И однако, повсюду, и особенно в тех странах, где славяне пользуются известной свободой, можно распознать былые черты их характера»¹³. В последнем пассаже автор очевидным образом вступал в полемику со стереотипными воззрениями своих предшественников и современников. Кроме того, национальный характер оказывался в его описании исторической константой в противоположность просветительской идее обработки нравов по мере приближения к правлению разума. Далее Гердер предсказывал триумф славянских народов в связи с утверждением в Европе принципов гуманности и прямо призывал их пробудиться ото сна, чтобы сбросить с себя цепи рабства¹⁴.

Как продемонстрировано в новаторском для своего времени исследовании И. М. Собестианского, призыв этот был вскоре услышан. Он прозвучал одновременно с начавшимся и набирающим силу национальным движением (позитивист Собестианский напрасно акцентировал внимание на случайности рассуждений Гердера в угоду «идолу истоков»). Уже в 1809 г. Л. Суровецкий произнес в Варшавском обществе любителей наук доклад, в котором проводилась идея о наследовании национального характера, а добродетелями древних славян компромиссно по отношению к Гердеру признавались мужественность и гуманность в чудесном соединении друг с другом. Эта позиция получила развитие в его «Исследовании начала народов славянских» (1824)¹⁵. В то же время данная концепция шлифовалась и дополнялась в чешском и словацком Возрождении. В главу пятую «Истории славянских литератур» (1826) П. И. Шафарик поместил пространное описание славянского характера, где, как доказал тот же Собестианский, чешский будитель использовал две проповеди Я. Коллара 1822 г. с ранней версией его идеи «славянской взаимности»¹⁶.

Шафарик выделил пять черт, «составляющих основу славянского характера: религиозность, трудолюбие, невинная и беззаботная веселость, привязанность к родному языку и миролюбие». Вслед за Гердером будитель перешагнул через века, отделяющие древних славян от современных, и представил характерологический конструкт «национального возрождения» как вневременную данность. Любопытно преобладание мотива молодости, здоровья, жизненной силы, одним словом, витализма, источником которого могла быть та же идеология «бури и натиска» и наследующей ей романтики, в объяснительной части построений Шафарика. При этом портрет славянина рисовался как антитеза «сумрачному германскому гению»¹⁷. «Славянин от природы более склонен к общительности, к жизнерадостности, нежели к мрачному глубокомыслию. Свежая и здоровая кровь, бьющая ключом в жилах, порождают ту подвижность и возбужденность мускулов и нервов, ту ловкость и гибкость членов, ту веселость и теплоту взгляда, ту сердечность и ласковость лица, ту развязность языка, ту нежность и страстность сердца, которые так отличают славян от других народов. Все это является... делом чистой природы»¹⁸.

Натуралистическая точка отсчета Шафарика имела традицию, восходящую к учению Монтескье о климате и ориентации первых европейских этнографов на естествознание, когда в «описаниях народов» они сознательно или по наитию следовали за моделями описания природной среды, причудливо сочетавшихся с европоцентристскими предрассудками¹⁹. Вульгарный натурализм в суждениях иностранцев о «варварских нравах» порой становился объектом едкой критики.

Примером может служить ироничная реакция ЕкатериныII на предположение аббата Шаппа в его описании деспотичной России о грубости местного «нервного сока»: «Недостаток гениальности у русских, по-видимому, есть следствие почвы и климата»²⁰. С другой стороны, Д. И. Фонвизин, критикуя дворянскую галломанию, использовал как раз «телесный» (естественный) аргумент. Его Иванушка в «Бригадире» изобличает нелепость своего поведения утверждением: «Тело мое родилось в России, это правда, однако дух мой принадлежал короне французской». Путешествуя по Германии, Фонвизин, убедился в «природном» превосходстве отчизны: «Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах, словом: у нас все лучше и мы больше люди, чем немцы»²¹. Русский путешественник платил иностранным злопыхателям, побывавшим в России, той же монетой – поверхностностью взгляда с точки зрения заведомого превосходства. Но этот визуальный эффект в данном случае обращался к сопоставлению масштабов и, следовательно, к естественной мощи.

К концу XVIII в. замешанные на сенсуализме физиологические толкования «характеров» (с основой в виде «жидкостного» учения еще античной эпохи о темпераментах) стали частью обыденных представлений культурной элиты в Европе и в России. А некоторые авторы легко редуцировали культурные привычки, как правило, примитивных или неразвитых народов к «телесным качествам» и «внутренним сокам»²².

Навязчивая метафора молодости славянских народов явилась частным приложением теории «народных возрастов», пришедшей в эпоху позднего Просвещения и преромантизма на смену античной и христианской идее «возрастов мира». Она являлась шагом к признанию культурного многообразия исторического пространства и сыграла важную роль в вегетативной версии раннего историзма (у Гердера)²³. В трактовке последнего мировая история представлялась своеобразной эстафетой народов и культур, сменяющих друг друга по мере выработки жизненного ресурса (старения).

Эта тенденция усилилась в поколенческом конфликте романтиков, а также благодаря руссоистскому компоненту в их мировоззрении, который проблематизировал ценность культуры/цивилизации. Ее оборотной стороной оказывалась дряблость и дряхлость. Напротив, молодость отождествлялась с близостью к природе, а значит – к истине. Их тождество доказывала шеллингианская натурфилософия. В свою очередь гегелевское противопоставление исторических и неисторических народов в этой системе координат превращалось в оппозицию старых и молодых наций. Более того, молодость наделялась «всеми ценностными смыслами эпохи», обращенной в будущее²⁴. Новая, послепетровская Россия также оказывалась в ряду молодых наций, и уже Фонвизин в письме Я. И. Булгакову из Монпелье 25 января (5 февраля) 1778 г. высказал перспективное с точки зрения позднейших дискуссий о «народности» замечание: «Если здесь прежде нас жить начали, то по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились. Nous commençons et ils finissent (Мы начинаем жить, а они кончают). Я думаю, что тот, кто родится, посчастливее того, кто умирает»²⁵.

С этим предположением в чем-то могли бы согласиться первые славянофилы или граф С. С. Уваров, но еще более перспектива начать жизнь с чистого листа привлекала западников, например, Белинского. Критик разделял постулаты эпохи о «концерте наций», в котором каждая исполняет свою партию, и о неизменном национальном характере («физической и нравственной физиономии»), определяемом «почвой и климатом»²⁶. Видимое противоречие этих вводных разрешалось через различение народа как объекта (низшие сословия, укорененные в традиции) и нации как субъекта (образованное сословие). Она возникает только сейчас, вместе с национальной литературой, не утратившей естественной и спиритуальной связи с народом, из которого вышла нация²⁷.

Спиритуальный компонент в толковании «народности», противопоставляемый внешне-колористическому описанию, достался Белинскому в наследство от «любомудров» и круга Станкевича, Надеждина и Гоголя. Зрелый Белинский, как и Надеждин, усиливал рационалистическую трактовку «народного духа»: «...тайна национальности (курсив Белинского. – М. Б.) каждого народа заключается не в его одежде и кухне, а в его, так сказать, манере понимать вещи»²⁸.

Впрочем, программные статьи второй половины 1840-х гг., как и предшествующие, наполнены физиологическими метафорами, призванными продемонстрировать связность души (нравственности) и тела (физических процессов). При этом критик отказывался окончательно объяснить «таинственную игру... физиономии», имея в виду под ней национальный характер. «Это такая же тайна, как и жизнь: все ее видят, все ощущают себя в ее сфере, и никто не скажет вам, что она такое. Так точно ученые, хорошо зная действие и силы деятелей природы, каковы электричество, гальванизм, магнетизм..., все-таки не умеют сказать, что они такое»²⁹. Следовательно, подкладка из шеллингианской натурфилософии в мышлении Белинского, сближавшая его с оппонентами из славянофильского лагеря, сохраняла значение и после прививки гегельянства. Способом постижения оказывалось поэтическое проникновение в действительность, и, парируя обвинения «натуральной школы» в дагеротипии, критик противопоставлял последней истинную живопись, способную раскрыть внутренний мир объекта изображения³⁰. В этом случае «народность» попадала под власть визуальных эффектов и творческой фантазии, а также привязывалась, в соответствии с установками раннего реализма, к общественной актуальности.

В дискуссии между М. П. Погодиным и П. В. Киреевским на страницах «Московитянина», тема национального (русского/славянского) характера, быть может, благодаря второму автору-оппоненту, вышла на первое место. В статье «Параллель русской истории с историей западных европейских государств относительно начала», опубликованной в первом номере за 1845 г.³¹, Погодин изложил свою известную, сложившуюся в общих чертах еще на рубеже 1820–30-х гг. концепцию о противоположности русских государственных «начал» западноевропейским. Отталкиваясь от романтического учения О. Тьерри и Ф. Гизо о борьбе рас и сословий как специфике европейского пути развития после разрушения Западной Римской империи в результате германского завоевания, русский историк указал на легендарное «призвание князей» новгородцами как на альтернативный вариант исторического взаимодействия общества (народа) и государства в Руси/России³². При этом, подразумевая, вероятно, некоторые построения Шеллинга, Погодин формулировал основной тезис собственной историософской телеологии: «Ничтожная разница в первом толчке, изменяя направление, решает их (западных европейцев и русских. – М. Б.) судьбу и переносит на противоположные точки. <...> В основание государства у нас была положена любовь, а на Западе ненависть»³³. Система замкнутых речных коммуникаций не позволяла восточным славянам тесно общаться с иноземцами, перенимая их опыт, поэтому «...мы оставались одни и шли своею дорогою, или лучше [сказать], сидели дома в мире и покое и подчинялись спокойно первому пришедшему»³⁴. Последнее утверждение Погодина, кстати, и вызовет горячее несогласие Киреевского.

Именно географическая изоляция восточных славян предопределила сохранение их изначальных свойств. Параграф VIII статьи Погодина целиком посвящен «характеру словенскому»³⁵. Как и другие авторы, историк опирается на климатическое учение Монтескье: «Нет нужды входить здесь в доказательства, что одни свойства имеет северный человек, другие южный, западный, восточный; что кровь у одного обращается быстрее, чем у другого, что каждый народ имеет свой характер, свои добродетели и свои пороки. Словени были и есть народ тихий спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих словенах, то есть западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Поэтому они приняли чужих господ без всякого сопротивления, исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем и всегда были довольны своею участью. <...> Такая безусловная покорность, равнодушие, противоположные западной раздражительности содействовали к сохранению доброго согласия между двумя народами (славянами и варягами. – М. Б.)»³⁶. Концепция Гердера–Шафарика в переложении Погодина приобрела, конечно, верноподданнический смысл.

П.В. Киреевский нашел «изображение народного характера [у Погодина] самое мрачное и несправедливое». Такой народ «... не может внушить большой симпатии. Это был бы народ лишенный всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный Богом; из его среды не могло бы выйти ничего великого»³⁷. Иными словами тезисы Погодина в глазах Киреевского выглядели клеветой на русский народ, обладающий на самом деле «энергией и благородством», которые «не могут быть привиты никакими господами». Оппонент вспоминал эпоху борьбы с монголами, 1612 и 1812 гг., но что так же важно — указывал на параллели из истории «наших славянских братьев» (сербов), когда говорил о «мнимом равнодушии [древних славян] к общественным делам», выдуманном немцами-норманнистами³⁸.

Стратегия полемики, использованная в ответных замечаниях Погодина, соответствовала приемам, принятым в тогдашних журнальных перепалках под бдительным оком цензуры: чаще всего, игнорируя существо расхождений, спорщики выискивали фактические ошибки или логические противоречия в суждениях противника. Любопытно, однако, что поборник единения славянского мира, заслуживший в истории русской общественной мысли репутацию панслависта, в запале опроверг, по существу, свою же теорию VIII параграфа из «Параллели русской истории...»: «Обратите внимание на характеры: малороссиянина, поляка, чеха, серба, великороссиянина, болгарина. Какое разнообразие! Каков характер, такова и история»³⁹. Романтическое представление о неизменном национальном характере (народном духе), определяющем ход исторического процесса, уцелело, но какова цена: распад славянского мира на отдельные нации, по-видимому, еще на заре его существования.

Концепция «славянского характера» занимала публицистов одиозного «Маяка»⁴⁰ и в частности их главного историка Н. В. СавельеваРостиславича. Сначала он следовал за линией Гердера–Шафарика, когда писал, что славяне «всегда отличались кротостию, спокойствием характера, любили земледелие, ремесла и торговлю; всегда охотнее брались за оружие для защиты самих себя, своего быта, своей земли, нежели для покорения других стран. <...> Простота, чуждая всякой злости и лжи, откровенность, приветливость и людскость. Этим духом были проникнуты их религия, постановления, обычаи и самый образ жизни»⁴¹. Однако, по наблюдению М. Ю. Досталь, спустя какое-то время Савельев отверг эту теорию в пользу гипотезы Ю. И. Венелина (главным наследником творчества которого он стал) о славянском происхождении большинства, если не всех, варварских народов эпохи «великого переселения». Поэтому «отличительная черта славянского характера есть воинственность, которая и поныне сохранилась в полной мере во всех племенах»⁴². В пользу историзации царизма Савельев теперь склонялся к существованию начал единодержавия уже у древних славян. Возможно, и в «воинственной» трактовке их характера можно видеть великодержавный аспект.

Однако большинство публицистов 1840-х гг. тяготели, скорее, к точке зрения Погодина. В частности, брат ввязавшегося с ним в спор П.В.Киреевского и один из главных теоретиков славянофильства И.В.Киреевский воспроизводил в одной из своих последних программных статей главные погодинские постулаты. Он соглашался с тезисами об изолированности русских от остальных европейских народов, о племенной предрасположенности славянских народов к восприятию христианских добродетелей и о счастливой случайности, предотвратившей проникновение на Русь «духа вражды» вследствие насильственного завоевания в начале европейской цивилизации⁴³.

Как ни странно, со многими положениями погодинской концепции «славянского характера» согласился и его постоянный оппонент в вопросах русской истории К. Д. Кавелин. В знаменитой статье, напечатанной в первой книжке обновленного «Современника» (1847) и носившей характер манифеста западников, он, разделяя со своими оппонентами из славянофильского лагеря органицистское восприятие исторического процесса, рассуждал о «спокойных, миролюбивых и кротких» русско-славянских племенах. Причем «никогда иноплеменные завоеватели не селились между нами и поэтому не могли придать нашей истории свой национальный характер»⁴⁴. Поэтому изначальный «славянский характер», сохранился в первую очередь у русских, в то время как развитие других славянских племен сопровождалось тесными контактами с другими народами и утратой самостоятельности, что повлияло на их общественный и нравственный быт. В ответ на критику Ю. Ф. Самарина, и как бы оправдываясь, Кавелин утверждал, «что славянский мир – новая почва в истории, и, по всем видимостям, не бесплодная – это бесспорно»⁴⁵. Белинский, откликаясь на проповедь Погодина о русском (славянском) характере, на страницах того же номера «Современника», где была опубликована программная статья Кавелина, отверг смирение в качестве его главной и отличительной черты и оспорил национальную приватизацию любви, поскольку она – общечеловеческое чувство⁴⁶.

Разноголосицу во взглядах авторов программных статей «Современника» верно уловил критик противоположной «партии». Самарин, опровергая своих оппонентов, использовал невнятность теоретического и логического фундамента их рассуждений, умело атакуя обе позиции (и Кавелина, и Белинского). С одной стороны, он заметил, что «смирение само по себе, как свойство, может быть достоинством, может быть и пороком, признаком силы и слабости, смотря по тому, от чего оно происходит и перед чем народ или человек смиряется...»⁴⁷, сняв таким образом абсолютизацию этого качества. Он также указал на произвольность в различении и противопоставлении общечеловеческих и национальных добродетелей. С другой стороны, Самарин выступил против тезиса Кавелина об отсутствии личностного начала в ранней и вообще допетровской русской истории: «Общинный быт славян основан не на отсутствии личности, а на свободном и сознательном ее отречении от своего полновластия»⁴⁸. Активная, творческая сила «славянской души», недооцененная в версии ее «смирения и покорности», у Самарина реставрировалась в качестве коллективного достояния, делегировалась верховной (княжеской) власти и воплощалась в церковной общине.

По-видимому, реагируя на вызов нового оппонента в лице критика-преемника «Отечественных записок» В. Н. Майкова о двух диаметрально противоположных «физиономиях» у каждого народа⁴⁹, Белинский размышлял в одной из последних публикаций об амбивалентности народного характера с усилением «возрастной» аргументации и звериных аналогий. «Народ – вечно ребенок, всегда несовершеннолетен. Бывают у него минуты великой силы и великой мудрости в действии, но это минуты увлечения, энтузиазма. Но и в эти редкие минуты он добр и жесток, великодушен и мстителен, человек и зверь»⁵⁰. В таком случае образованное общество выступало по отношению к народу в качестве взрослого наставника. Противоположная диспозиция характерна для славянофилов, объявивших народ хранителем сокровенной тайны⁵¹ (по Белинскому, она сводилась к «инстинкту» и «непосредственности»).

Чрезвычайно интересно использование в качестве синонима национального характера в русской публицистике и литературной критике 1830–40-хгг. понятия «национальной (народной) физиономии». Им оперировали как славянофилы, так и западники, и Белинский, и граф Уваров. Рассуждая о «соглашении» в народности из знаменитой триады старого и нового этапов в развитии России, министр писал в 1833 г.: «Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна»⁵².

Разумеется, эта метафора была производной от свойственного романтическому историзму уподобления коллективных субъектов (народов, сословий, классов) особым личностям с присущими им индивидуальностями. Между тем, иногда данная метафора имела буквальное прочтение и использовалась как исследовательский инструмент⁵³. Вероятно, этому способствовало популярность физиогномики – учения о возможности прочитать по лицу характер человека. Традиция, как минимум, уходит корнями в предыдущее столетие, когда получила распространение теория швейцарского мистика и филантропа И. К. Лафатера о многообразии человеческих лиц. Она сохранила значение и в первой половине следующего века, оказывая влияние на литературную практику⁵⁴. Кроме того, эта теория находила спонтанное подкрепление в обыденном опыте при недоступности более изощренных приемов наблюдения и обобщения их результатов. Дагеротипия, не приемлемая, по всеобщему убеждению, в области художественной литературы, оказывалась востребованной в квазинаучном или служебном путешествии.

«Статистическое описание Сербии», составленное в 1830 г. капитаном генерального штаба А. Г. Розелион-Сашальским⁵⁵, содержит любопытный образец подобного портретирования: «Физиономия сербов сохранила всю близость к чертам прочих единоплеменных. Они весьма редко имеют совершенно черный цвет волос, но наиболее русый. Лица их, в коих правильности и даже красота не суть редкие явления, представляют выражение мужества и вместе с тем доброхотства, которое обещает готовность всякую минуту предаться приятным ощущениям и удовольствиям сообщества, что находится в разительной противоположности с отталкивающей угрюмостью турок. Это есть признак, по которому почти всегда можно распознать серба, хотя бы он был в турецкой одежде»⁵⁶. Двигаясь на ощупь, интуитивная этнопсихология такого рода, тем не менее, с неизменной четкостью воспроизводила, как явствует из отрывка, полярность условного Запада и Востока («своего» и «чужого», славянского и турецкого стереотипа).

Пятнадцатью годами позднее, путешествуя по Далмации, Хорватии, Воеводине, Сербии, славянофил Ф. В. Чижов составил целую классификацию физиономий. В ее основе находились типажи Российской империи в следующей иерархической последовательности: русские, украинцы (малороссияне), поляки; иногда к ним прибавляются итальянцы, которым Чижов благоволил. Физиономист либо идентифицировал окружающих с тем или иным, весьма условным типажом, либо (реже) констатировал гибридное смешение. Психологические характеристики соответствуют этническим клише в указанном узком диапазоне и колеблются между полюсами: простота (открытость) – хитрость (скрытность). В географическом отношении им соответствуют координаты Восток–Запад (исключение – средиземноморский Юг); Восток же теперь ассоциирован не с деспотией и варварством, но с нравственной и религиозной истиной – православием. Так, по Чижову, в деятелях хорватского возрождения «... видно что-то непрямое. Они любят нас, русских, иначе и не встречали бы с радушием, но [это] радушие, подмешанное западом. В физиономиях не видно ничего определенного. Одни – настоящие русские, другие – решительные – малороссияне, третьи – поляки»⁵⁷. Однако в процессе непосредственного общения эта элементарная схема давала сбой: «Сейчас бросилось мне в глаза различие между характером русского и серба – эти больше похожи на наших малороссиян. Вечно сиромахи, вечно бедны, между тем как у нас последняя копейка ребром. <...> Хорваты и в этом больше на нас похожи»⁵⁸. Таким образом, нарушалась географическая или, точнее, конфессиональная детерминанта. Православные сербы оказывались в промежуточном пространстве искаженной нравственности.

Свою классификацию «внутренних физиономий» с опорой на натурализм ранее разработал, пожалуй, первый русский славист-романтик Ю. И. Венелин: «Познание как человека, так и народа не состоит в одном познании наружного обличья, наряда и образа жизни; еще больше необходимо и познание внутреннего человека. Внутренняя физиономия грека представляет лицо саркаста (едкой насмешки); внутренность римлянина есть физиономия беспощадного гордеца; душевный облик араба выражает энтузиазм, доходящий до волшебства; лицо тевтонских племен представляет удивление неразгаданному. А лицо славянина?... Хм!»⁵⁹. Ответить на этот вопрос Венелин попытался с помощью анализа народной поэзии. В этом отношении, как и по своему национальному характеру, задунайские славяне резко отличаются от остальных славянских племен. К их песням примешана кровь, а доминантой характера оказывается «ожесточение», шокирующие нравственность «цивилизованного» читателя⁶⁰.

В объяснении героического характера задунайских славян, сравниваемых с гомеровскими греками, спартанцами, запорожцами и кавказскими абреками (они «заразились» героизмом после переселения казаков на Терек и Кубань), Венелин использует классифицирующую метафору «царства зверей» с иерархией от пугливого зайца до кровожадного льва: «Все животные стоят неподвижно на своих степенях, и улучшить их нравственную природу невозможно: у них нет души бессмертной! Один только человек подвижен среди всего царства неподвижных дышущих, он только подвижен по своим степеням от малодушия до жестокости, он может быть даже жесточе тигра и боязливее зайца; вот почему нет животного презрительнее человека, и нет тоже животного, которое заслуживало бы больше сочувствия и сострадания и уважения как человек, а это потому именно, что он подвижен по лестнице пороков и добродетелей, т.е. может портиться и исправиться, страдать и исцеляться»⁶¹. Вопреки последней сентенции, то есть игнорируя человеческую исключительность и снимая проблему моральной оценки, Венелин аналогично расставил европейские народы на лестнице «ожесточения», где верхние ступени заняли мадьяр, словак, волох и серб, а в самом низу – «бедный жидок», которого можно «пустым мушным мешком прогнать через Карпаты в Галицию». Конечно, позиции народов изменчивы во времени, одни опускаются вниз, другие возвышаются, но балканские славяне волею исторических обстоятельств «удержали свой ожесточенный, возвышенный характер»⁶².

В объяснении феномена народной поэзии и, следовательно, «внутренней физиономии» задунайских славян Венелин отдал дань географическому детерминизму в его рельефной версии: «Отличительная черта в поэзии бодрых и горячих народов есть резкость, подобная резкости их природы; она отличается тоже внезапностью оборотов, подобною внезапности новых картин между гор и ущелий. <...> Вспышка души их (горцев. – М. Б.) настоящий полет трескучей бомбы, метящей в гору, в скалу <...> Чувство болгарина, этого старого русака, и серба, этого неугомонного германца, распяливается между подножием и макушкою гигантских предметов, глаз его парит на высоту подобно орлу, и спускается к подножию подобно соколу, и снует на душу думу высокую, глубокую. Такова природа горца!»⁶³. Вследствие применения ландшафтной экспозиции пространство славянской души разрывалось. Венелин опроверг миф о сонном характере восточных народов, наоборот, их черта – бодрость и болтливость. Именно бодрость способствует развитию такой функции человека, сравнимой с пищеварением (вспомним, что автор по образованию медик), как «сказколюбие». Горцам противопоставлен человек севера, которому свойственна только «людимость» (общительность). С другой стороны турки и балканские славяне объединяются в искусстве мужской беседы, порождающей эпос. «В этом отношении они составляют совсем отдельный мир от Европы»⁶⁴. Романтическая экзальтация увела Венелина далеко от идеи славянского единства, которой она изначально питалась: задунайские племена с их героическим ожесточением превращались в привлекательно-пугающих антиподов по отношению к русским.

Большая умеренность в оценках свойственна О. М. Бодянскому, который воспроизвел в диссертации о народной славянской поэзии все околонаучные штампы эпохи, названные выше. Правда, он попытался разбавить натуралистическое толкование различий в фольклорных традициях социологическими или ситуативно-психологическими аргументами⁶⁵. Для Бодянского «из всех славянских племен северные и южные руссы – самые несходственные между собой...». Протяжные песни первых продиктованы меланхоличностью характера, у вторых – песни «лавою» исторгаются «из самого сердца»⁶⁶.

И все же наиболее значимым «другим» (среди инославянского окружения) в русских поисках «народности» к середине XIX в. стали балканские славяне, в первую очередь черногорцы, чей портрет к этому времени уже оброс романтическими клише⁶⁷. Момент идеализации, свойственный романтическому взгляду, ярко проявился в способах визуального оформления опыта путешественника, в стремлении к созданию сюжетных или жанровых картин. В частности, у побывавшего в Черногории в 1840-х гг. славянофила А. Н. Попова читаем: «Беззаботно ли черногорец курит свою трубку, сидя на камне, или стоит, опершись на ружье и задумчиво глядя в сторону, каждое его положение просится в картину. Это зависит от прекрасного костюма и южной живости характера, который каждому движению придает смысл»⁶⁸.

В привлекательности балканского примера, и собственно черногорской экзотики, можно усмотреть компенсаторную подоплеку. По свидетельству И.С.Аксакова, «...покойный мой брат [Константин] <...> бывало, угнетался самим обликом р[усского] мужика, именно отсутствием в нем определенной животной породистости»⁶⁹. В таком случае на выручку угнетенному, забитому и ослабленному русскому мужику приходили «породистые» братья-славяне – смелые, сильные, гордые воины-коллективисты.

Наметившаяся в спорах 1830–40-х гг. тенденция к построению национального характера по принципу антимонии в 50–60-е отлилась в формуле Аполлона Григорьева о колебаниях русской души между смирением и буйством. Обращение к героическим образцам «славянского характера», распространенного на Балканах, явилось аргументом в пользу ее активного полюса, а возникший попутно стереотип «братьев-славян» в какой-то мере отражал социальное одиночество и политическое бессилие русской интеллектуальной элиты предреформенного периода.

БИБЛИОГРАФИЯ

• Азадовский М. К. История русской фольклористики. [Т. 1]. М.: Учпедгиз, 1958. 480 с.
• Аксаков К. С. [Рец. на:] Народное чтение. Книжка первая. СПб., 1859. // Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика / Сост., вступ. статья и комент. А. С. Курилова. М.: Современник, 1982. С. 238–240.
• Алпатов М. А. Русская историческая наука и западная Европа (XVIII – первая половина XIX в.). М.: Наука, 1985. 271 с.
• Антидот (Противоядие) // Осмнадцатый век. Кн. IV. М., 1869. С. 225–463.
• Аншаков Ю. П. Русские журналы как источник изучения исторического прошлого южнославянских народов и русско-югославянских связей (30-е – середина 50-х гг. XIX в.) // Двести лет новой сербской государственности. К юбилею начала Первого сербского восстания 1804–1813 гг. СПб.: Алетейя, 2005. С. 130–149.
• Бадалян Д. А. Понятие «народности» в русской культуре XIX века // Исторические понятия и идеи в России XVI–XIX веков. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге; Алетейя, 2006. С. 108–122.
• Барсуков Н. П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1894. Т. VIII. 637 с.
• Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1953-1959. Т. I, V, VII, IX, X.
• Белов М. В. У истоков сербской национальной идеологии: специфика формирования и механизмы развития (конец XVIII – середина 30-х гг. XIX века). СПб.: Алетейя, 2007. 544 с.
• Белов М. В. Русский офицер в роли этнографа: А. Г. Розелион-Сашальский описывает Сербию // Studia Balkanica. К юбилею Р. П. Гришиной. М.: Ин-т славяноведения РАН, 2010. С. 58–68.
• Белов М. В., Витальева А. И. Эдмунд Бёрк – ранний идеолог Британской империи // Диалог со временем. 2011. No 34. С. 74–99.
• Берлин И. Гердер и просвещение // Он же. Подлинная цель познания. М.: Канон+, 2002. С. 412–512.
• Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII – XIX веков. М.: ОГИ, 2005. 504 с.
• Богданов К. А. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. М.: Новое литературное обозрение, 2006. 352 с.
• Бодянский И. О народной поэзии славянских племен. Рассуждение на степень магистра философского факультета первого отделения, кандидата московского университета. М.: Тип. университета, 1837. 154 с.
• Венелин Ю. Об источниках народной поэзии вообще и о южнорусской в особенности. М.: Тип. Н. Степанова, 1834. 60 с.
• Венелин Ю. О характере народных песен у славян задунайских. М.: Тип. Н. Степанова, 1835. 118 с.
• Вишленкова Е. Визуальный язык описания «русскости» в XVIII – первой четверти XIX вв. // Ab Imperio. 2005. No 3. С. 97–146.
• Вишленкова Е. Визуальная антропология империи, или «увидеть русского дано не каждому». Сер. WP6. Гуманитарные исследования. М.: ГУ ВШЭ, 2008. 56 с.
• Вортман Р. «Официальная народность» и национальный миф российской монархии XIX в. // Россия. Russia. М.–Венеция. 1999. No 3 (11). Культурные практики в идеологической перспективе. С. 233–234.
• Вортман Р. Национализм, народность и российское государство // Неприкосновенный запас. 2001. No3 // Сайт «Журнальный зал». URL: http://magazines.russ.ru/nz/2001/3/vort-pr.html (время доступа 10.03.2011).
• Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003. 560 с.
• Гаврилова Л. М. «Антидот» и теория «официальной народности». (Из истории русской дворянской историографии XVIII века) // Наука и культура России XVIII века. Сб. статей. Л.: ЛВВМИУ, 1984. С. 248–258.
• Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. М.: Издание К. Т. Солдатенкова, 1888.
• Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества / Отв. ред. А. В. Гулыга. М.: Наука, 1977. 703 с.
• Гершензон М. О. П. В. Киреевский // Он же. Грибоедовская Москва. П. Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М.: Московский рабочий, 1989. С. 315–364.
• Гоголь Н. В. Несколько слов о Пушкине // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. Избранные статьи и письма. М.: Государственное изд-во художественная литература, 1959. С. 33–39.
• Гордон А. В. Российское Просвещение: значение национальных архетипов власти // Европейское Просвещение и цивилизация России / Отв. ред. С. Я. Карп, С. А. Мезин. М.: Наука, 2004. С. 114-128.
• Дементьев А. Г. Очерки по истории русской журналистики 1840–1850 гг. М.–Л.: Государственное изд-во художественной литературы, 1951. 504 с.
• Дневник путешествия Ф. В. Чижова по славянским землям в 1845 г. (18 мая – 12 августа) / [Публ. И. В. Козьменко] // Славянский архив. М.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 127–260.
• Доклады министра народного просвещения С. С. Уварова императору Николаю I / Публ. М. М. Шевченко // Река времен. Книга истории и культуры. Кн. 1. М.: Элиас Лак, 1995.
• Досталь М. Ю. Об элементах романтизма в русском славяноведении второй трети XIX в. (по материалам периодики) // Славяноведение и балканистика в отечественной и зарубежной историографии. М.: Ин-т славяноведения и балканистики АН СССР, 1990. С. 4-116.
• Достян И. С. Об описании Сербии, сделанном в 1830 г. русским офицером Розелион-Сашальским // Славянское возрождение: Сб. статей и материалов. М.: Наука, 1966. С. 104–116.
• Дурновцев В. И., Бачинин А. Н. Михаил Петрович Погодин // Историки России XVIII – начала XX века. М.: Скриптория, 1996. С. 174–193.
• Кавелин К. Д. На умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры / Сост. и вступ. статья В. К. Кантора. М.: Правда, 1989. 656 с.
• Казаков Н. И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст– 1989. Литературно-теоретические исследования. М.: Наука, 1989. С. 5–41.
• Калоева И. А. Изучение южных славян в России в XVIII – первой половине XIX в. М.: ИНИОН РАН, 2002. 116 с.
• Киреевский И. В. Избранные статьи / Сост., вступ. статья и коммент. В. Котельникова. М.: Современник, 1984. 383 с.
• Ключевский В. О. И. Н. Болтин // Соч. в 9-ти т. Т. VII. М.: Мысль, 1989. С. 234–261.
• Кузнецова Т. В. Россия в мировом культурно-историческом контексте: парадигма народности. М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999. 152 с.
• Лазари де А. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество / Пер. с польск. М. Лескинен, Н. Филатова. М.: Наука, 2004. С. 47–59.
• Лаптева Л. П. История славяноведения в России в XIX веке. М.: Индрик, 2005. 848 с.
• Лескинен М. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности. М.: Индрик, 2010. 368 с.
• Лескинен М. В. Стереотип «веселого поляка» в описаниях польского национального характера эпохи просвещения и Романтизма // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2011. No 2.
• Лещиловская И. И. Концепции славянской общности в конце XVIII – первой половине XIX в. // Вопросы истории. 1976. No 12. С. 75–92.
• Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина // Он же. Карамзин. СПб.: Искусство–СПб., 1997. С. 10–310.
• Майков В. Н. Стихотворения Кольцова. Статья вторая и последняя // Литературная критика / Сост. и вступ. ст. Ю. Сорокина. Л.: Худож. литература, 1985. С. 125–176.
• Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М.: Искусство, 1969. 304 c.
• Мацейовский В. Характерные черты славян и немцев // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1858. Кн. 1. С. 237–246.
• Мейнеке Ф. Возникновение историзма. М.: РОССПЭН, 2004. 480 с.
• Милисавац Ж. Историjа Матице српске. Д. 1. Време националног буђења и културног препорода. 1826–1864. Нови Сад: Матица српска, 1986.
• Миллер А. И. Триада графа Уварова. [2007] // Сайт «Полит.ру». URL: http://polit.ru/lectures/2007/04/11/uvarov.html (время доступа 10.03.2011).
• Миллер А. И. «Народность» и «нация» в русском языке XIX века: подготовительные наброски к истории понятий // Российская история. 2009. No 1. С. 151–165.
• Миллер А. И. Приобретение необходимое, но не вполне удобное: трансфер понятия нация в Россию (начало XVIII – середина XIX в.) // Imperium inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700–1917) / Ред. М. Ауст, Р. Вульпиус, А. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 42–66.
• Монтескье Ш. О духе законов. Кн. 14 // Избранные произведения / Общая ред. и вступ. ст. М. П. Баскина. М.: Государственное изд-во политической литературы, 1955. С. 350–361.
• Московитянин. 1845. Ч. 1. No 1. Ч. 2. No 3.
• Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI – начала XVIII века. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999. 400 с.
• Надеждин Н. И. Европеизм и народность в отношении к русской словесности (1836) // Он же. Литературная критика. Эстетика / Сост. и вступ. статья Ю. В. Манна. М.: Художественная литература, 1972. С. 394–444.
• Надеждин Н. И. Об исторической истине и достоверности (1837) // Сочинения в 2 т. / Ред. и вступ. статья З. А. Каменского. Т. 2. СПб.: РГХИ, 2000. С. 760–795.
• Павленко Н. И. Михаил Погодин. М.: Памятники исторической мысли, 2003. 359 с.
• Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. Кн. 3 // Сочинения. Т. XXII. М.–Л.: Государственное изд-во, 1925. 364 с.
• Попов А. Путешествие в Черногорию. СПб.: Тип. Э. Праца, 1847. 329 с.
• Проскурина В. Спор о «свободоязычаи»: Фонвизин и Екатерина // Новое литературное обозрение. 2010. No 5 (105) // Сайт «Журнальный зал». URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2010/105/pro11.html (время доступа 10.03.2011).
• Пушкин А. С. <О народности в литературе> // Полн. собр. соч. Т. XI. М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1949.
• Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 439. «Сербия». Д. 6. Статистическое описание Сербии. 123 л.
• Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время. В поисках утраченного. М.: Языки русской культуры, 1997. 800 с.
• Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история. В 2 т. СПб. Наука, 2003–2006. Т. 1. 632 с. Т. 2. 751 с.
• Самарин Ю. Ф. О мнениях «Современника» исторических и литературных (1847) // Сочинения / Сост., вступ. статья и комметн. Н. И. Цимбаева. М.: РОССПЭН, 1996. С. 411–482.
• Сербский летопис. 1825. Ч. 1.
• Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М.: Новое изд-во, 2005. С. 120–154.
• Собестианский И. М. Учения о национальных особенностях характера и юридического быта у древних славян. Историко-критическое исследование. Харьков: Тип. Гуава, 1892. 336 с.
• Софронова Л. А. Принципы отчуждения романтического героя // Категории и концепты славянской культуры. Труды Отдела истории культуры. М.: Ин-т славяноведения РАН, 2008. С. 46–60.
• Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественноисторической мысли XVIII – начала XIX века. СПб.: Наука, 2004. 277 с.
• Суровецкий Л. Исследование начала народов славянских. Рассуждение, читанное в торжественном заседании варшавского общества любителей наук, 24 января 1824 года // Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1846. Кн. 1. От. III. Материалы иностранные. С. 1–82.
• Фонвизин Д. И. Собр. соч. в 2 т. / Сост., подгот. текстов, вступ. статья и коммент. Г. П. Макогоненко. Т. 2. М.–Л.: Гослитиздат, 1959. 742 с.
• Фрейдзон В. И. Представления и идеи славянской общности в первой половине XIX века // Вопросы истории. 1979. No 9. С. 61–78.
• Хомяков А. С. Соч. в 2-х т. Т. 1. Работы по историософии / Вступ. статья, сост. и подгот. текста В. А. Кошелева. М.: МФФ; Медиум, 1994. 590 с.
• Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л.: Наука, 1977. 256 с.
• Шанский Д. Н. Из истории русской исторической мысли: И. Н. Болтин. М.: Изд-во МГУ, 1983. 150 с.
• Шевченко М. М. Понятие «теория официальной народности» и изучение внутренней политики Николая I // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 2002. No 4. С. 89–104.
• Ширле И. Учение о духе и нравах народов в русской культуре XVIII века // «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе»: К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи / Отв. составитель А. В. Доронин. М.: РОССПЭН, 2008. С. 119–137.
• Ebbinghaus A. “National” (narodnyj) und “nationale Eigenheit” (narodnost’) in der russischen Literaturkritik der 1820er Jahre // Russische Begriffsgeschichte der Neuzeit. Beiträge zu einem Forschungsdesiderat / Hrsg. von P. Thirgen. Köln: Böhlau, 2006. S. 51–79.
• Kra P. The concept of national character in 18th century France. [2002] // Сайт “Cromohs. URL: http://www.cromohs.unifi.it/7_2002/kra.html (время доступа 10.03.2011).
• Maurer M. “Nationalcharakter” in der frühen Neuzeit: ein mentalitätsgeschichtlicher Versuch // Transformationen der Wir-Gefühls. Studien zum nationalen Habitus / Hrsg. von R. Blomert, Y. Kuzmics und A. Treibel. Frankfurt a.M.: Suhrkamp Verlag, 1993. S. 45–81.
• Rogger H. National Consciousness in Eighteenth-Century Russia, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1960. 319 p.

• Romani R. National Character and Public Spirit in Britain and France, 1750–1914. Cambridge: University Press, 2002. 358 p.