ЛОРД КЛАРЕНДОН И АНТИКВАРНОЕ ИСТОРИОПИСАНИЕ
Lord Clarendon and antiquarian historical writing

С выходом в свет знаменитой монографии Фрэнка Фасснера¹ в исторической науке прочно укрепилось представление о завершившейся к середине XVII в. т.н. историографической революции. Произошедшие в английском и шире – европейском – историописании изменения во многом характеризовались переходом к проблемно-ориентированной истории и секулярному по своей направленности типу исторического сознания – параметрам, отражавшим, по мнению Фасснера, «стремление среднего класса к утилитарно организованному знанию». «Новая история» отличалась критическим отношением к нарративным источникам, ранее почитаемым авторитетам; научные идеи постепенно вытесняли схоластически выстроенные схемы повествования; на смену провиденциализму пришла вера в объективность исторического прогресса. Фасснер связывал начало этого процесса с исканиями английских антиквариев конца елизаветинского правления, а сочинение Кларендона рассматривал как наиболее последовательное воплощение произошедших изменений: разрыв с традициями прежнего историописания был для него уже в середине XVII в. необратимым.

Развивая идею об историографической революции раннего Нового времени, Фасснер ограничивал доказательную базу не только анализом «технологий» и «стратегий» историописательной практики английских интеллектуалов этой эпохи, но и собственно репертуаром отобранных им сочинений и авторов. Оставляя за рамками исследования значительную по объему информацию, он опустил существенные для антикварного дискурса детали. В его обобщающих главах не нашлось места для анализа лингвистических методов английских антиквариев, воспринимавшихся ими в качестве важнейших средств сугубо исторической реконструкции и интерпретации; недифференцированным представлено и их отношение к античным авторитетам, среди которых явное предпочтение отдавалось латинским авторам; недостаточно четко обозначены познавательные перспективы средневекового прошлого, как известно, кардинально и позитивно переосмысленные в антикварном наследии; упущены почти полностью методы библейской экзегезы, а также не определено отношение антиквариев к ренессансной и более широко античной риторике и композиции, столь показательное для формировавшейся в позднетюдоровской Англии историописательной традиции. Оставленные без внимания особенности антикварного дискурса конца XVI – первой половины XVII в.² во многом повлияли на фрагментарность суждений Фасснера о главном сочинении Кларендона³ и обусловили в известной мере его во многом поспешную оценку.

Определение всего комплекса антикварных текстов как исторических нарративов не вызывала у Фасснера сомнений, однако эта характеристика не бесспорна. Так, Г. Берман⁴ относил сочинения Дж. Селдена и Г. Спелмана к области «исторической юриспруденции», сближая антикварный дискурс не столько с историческим знанием, сколько с развитием правовой рефлексии (при этом юридические трактаты могли вклю-чать целые фрагменты «антикварного» характера⁵). Особое место в систематизации антикварного знания занял жанр лексикографии, к которому относятся выдающиеся труды Г. Спелмана и Дж. Коуэлла. Комплекс трактатов о знати и знатности (их перечень далеко не исчерпывается сэлденовскими «Титулами достоинства»), а также многочисленные геральдические штудии, созданные в русле антикварной традиции, были ориентированы на фиксацию (а точнее – сознательное конструирование) социальных иерархий и групп. Реконструкция прошлого в таких построениях оказывалась желательным, но не необходимым элементом.

Крайне уязвим для критики тезис о том, что антикварное движение стало переломным моментом в формировании группы «профессиональных историков»⁶: ни один из антиквариев XVI–XVII вв., включая Кемдена (глава коллегии герольдов) и Селдена (практикующий юрист) не позиционировал антикварные штудии в качестве основного занятия; более того, именно включенность в социопрофессиональные сообщества (юристов, судей, герольдов, духовенства) продолжала определять не только тематическую и стилистическую специфику текстов, но и в воспринималась как залог достоверности сообщаемой информации.

Стремясь подчеркнуть революционный характер происходивших изменений, Фасснер настаивает на «эмпирическом» (в бэконовском смысле) характере исследовательских методов антиквариев⁷, доказательности их суждений и достоверности хорографических описаний⁸. На деле картина оказывалась гораздо более многогранной. При всей своей значимости документы, приводившиеся антиквариями в их оригинальной форме, а также их критика представляли собой лишь часть доказательной базы нарратива. Обязательным элементом встраивания в уже существующую традицию, дополнительной гарантией достоверности и авторитетности мнения автора служило обращение к четко определяемому кругу античных авторов, а точнее – к кругу узнаваемых цитат (преимущественно из произведений Аристотеля, Цицерона, позднеримских юристов и географов). При этом если интеллектуалы первого ряда (У. Ламбард, У. Кемден, Дж. Селден, Дж. Додридж) действительно обращались к большому количеству первоисточников, то авторы второго ряда тиражировали как цитаты классиков, так и целые фрагменты из ставших авторитетными текстов своих современников⁹.

Параллельно определился и круг тех средневековых текстов (начиная от хроник и заканчивая юридическими трактатами), использование которых помогало антиквариям актуализировать столь важное для них представление о континуитете английской истории. Речь шла отнюдь не только об использовании информативного ресурса величайших средневековых хроник – Генриха Хантингтонского, Ордерика Виталия, Матвея Парижского и др.; не менее важное место в антикварном историописании занимало воспроизведение мифологем британской истории и этногенетических мифов, прежде всего гальфридианского мифа о покорении Британии Брутом и разделении острова между его сыновьями Локрином, Альбанактом и Камбром. Нельзя сказать, что это воспроизведение было полностью некритичным; однако рефлексия антиквариев была на-правлена отнюдь не на критическое изучение мифа, а на его эвристический потенциал в контексте процессов нациестроительства, обретавшего разнящиеся векторы при Тюдорах и Стюартах.

Таким образом, антикварный нарратив являл собой не самодостаточный микрокосм с завершенной и последовательной системой поставленных проблем и доказательств, а, напротив, открытую систему, интертекст. Множественность способов легитимации явления – от апелляций к глубоко архаичным компонентам до формулировки рационализирующих теорий – вообще была характерной чертой культуры раннего нового времени¹⁰. Дискуссионные вопросы, для ответа на которые антикварии собирали и организовывали кластеры документальных и риторических доказательств, как правило возникали за пределами конкретных нарративов¹¹, в рамках более широких общественно-политических дискуссий. Антикварное историописание оказалось невероятно плодотворной почвой, питавшей политико-правовые конфликты предреволюционной Британии. При этом специфика отбиравшегося материала и применяемая к его исследованию методология, во многом определявшаяся профессиональной принадлежностью авторов, формировала и специфику «антикварного ответа»; он был плодотворным, но не единственным и тем более не универсальным – ни в охвате потенциальной аудитории, ни в тематике освещенных сюжетов, ни в используемом языке.

Связь Кларендона с т.н. «новой историей» существенна, но далеко не во всем бесспорна. Подобно современникам-антиквариям, он выглядит последовательным в критическом отношении к источникам. Точность исторической реконструкции для него зависела не только от критического прочтения письменных свидетельств и объективного отношения к материальным артефактам прошлого, но и от организации подчиненного задачам такого рода исследования стилистического, лексического и даже грамматического пространства исторического повествования. Тщательно отбирая свидетельства, он отдает предпочтение проверенной, в его представлении, достоверной информации. Активно цитируя источники (чаще всего без сокращений), он выбирает свидетельства очевидцев, официальную корреспонденцию, парламентскую документацию и протоколы заседаний армейских советов и, как представляется, стремится к известному «сталкиванию» зафиксированных таким образом мнений участников описываемых им событий. Ему не чужд и определенный формализм, когда его собственное мнение основывается на уже высказанном, но при этом авторитетном суждении.

Язык повествования у Кларендона, подобно языку Кемдена, Кока, Спелмана и Селдена и многих других его современников, сложен для современного восприятия. Лишенный какого-либо намека на стилистическое совершенство, он далек, вопреки утверждениям М. Броунли, от т.н. последовательной (риторически организованной) речи¹². Отражая традиционное для антиквариев негативное отношение к ренессансной композиции, а также к любым предписаниям соблюдать соответствующие стили в зависимости от предмета изложения, такой «неорнаментированный» язык, согласно рекомендациям Т. Бландевилла, более всего подходил для исторической прозы. Тем не менее выбор слов и отдельных выражений почти всегда взвешен и оправдан, что создает неповторимый, присущий только Кларендону повествовательный ритм.

Проблемно-ориентированная история – не самым точным образом сформулированная черта «нового» историописания – на деле означала определенный сдвиг в традиционной заточенной под нужды средневековых хроник организации материала. В средневековом историописании, предрасположенном к хронологическому, но не всегда последовательному ранжированию повествовательных блоков, отсутствовали лю-бые значимые формы контекстуализации и последовательной верифика-ции событий. Недостаток подобного рода связей отчасти компенсировался за счет телеологизма: присутствие божественного плана, предопределенность исторических событий придавала средневековой хронике известный смысл, организуя таким образом наполненное событийными лакунами и вымыслами повествование. Отсутствие последовательно воспроизводимых связей во многом оправдывал и хронологический срез – масштаб описываемого линейного течения событий: акцент на эпохах, династиях и, наконец, отдельных правлениях искусно создавал иллюзию царившего в средневековых хрониках порядка.

В антикварном историописании не столько изменился хронологический охват излагаемого материала, сколько определилось иное базовое измерение объекта исторической реконструкции. Не ослабляя интереса к отдельно взятому событию и его фиксации, уже тюдоровские историки сместили акцент на групповое (обладающее смысловым единообразием) измерение исторических фактов, предвосхитив тем самым столь характерный для просветителей подход, определивший постепенное превращение объединенных на уровне сходства и родства событий в значимое для структуры исторического повествования явление¹³.

Групповое измерение событий видоизменило традиционный линейный принцип организации исторического нарратива, придав самому повествованию известную цикличность и иного рода определенность, но не исключило характерной для средневековых хроник хронологической предопределенности. Создаваемые циклами однопорядковых событий блоки (явления), сохраняя не только внутреннюю, но и внешнюю последовательность, закономерным образом усложняли пространными отступлениями общую хронологию повествования. Связь между событиями на уровне явления и между отдельными явлениями на уровне интуитивно конструируемого процесса оставалась при этом случайной, все еще не поддающейся рациональному толкованию последовательностью. Отсутствовали причинно-следственные объяснения.

Вопреки утверждениям Фасснера, выстраивавшиеся в текстах антиквариев группы явлений формировали не столько объективирующие реальный смысл событий аналитические конструкты (в привычном для нас понимании – проблемы), сколько темы или же в более широком смысле – тематические блоки, определявшие содержательный репертуар исторического сочинения. Актуализация таких тем и их место в структуре повествования определялись, с одной стороны, индивидуальными предпочтениями самого автора и потребностями аудитории, для которой предназначалось это произведение – с другой. Написанная таким образом история была, скорее, тематически обусловленным, чем проблемно-ориентированным повествованием. Благодаря этому создаваемые антиквариями тексты были преисполнены авторской индивидуальности, отличались особой вовлеченностью повествователя, буквально определявшего структуру описываемых событий. Индивидуальная неповторимость антикварных текстов не исключала легко распознаваемые в них общие черты, объединявшие их создателей в единое интеллектуальное целое. Антикварное сознание требовало в интересах историописания первоначально «свернуть» реконструированные факты и события сначала в тематический блок, а затем – в организованный из этих сконструированных блоков текст с присущими ему особенностями, чтобы затем при каждом прочтении вербально организованная действительность могла «разворачиваться» перед самим читателем.

«Сворачивание» и повторное «разворачивание»¹⁴ действительности в свою очередь подчинялось в сознании антиквариев вполне определенной цели. Ее исходным концептом оказывалось неизменное стремление использовать характерные для общества раннего Нового времени «процедуры» поддержания и воспроизведения исторической памяти¹⁵. Опираясь в своей реконструкции и изложении фактов на древние, средневековые, а также введенные в оборот их современниками исторические ресурсы, антикварии ориентировались не только на запросы своих влиятельных патронов, но также на интеллектуальные и политические потребности образованной элиты британского общества. Провозглашаемый каждым из них объективный подход к свидетельствам прошлого и настоящего, при всей его несомненной значимости, все-таки определялся потребностями времени. В этом смысле доминирующие общественные идеалы определяли как стратегию «сворачивания» действительности в антикварных текстах, так и допустимые механизмы ее «разворачивания» уже за пределами их вербального пространства.

Динамика такого «развертывания» подразумевала, что созданный антикварием текст первоначально воскрешал в сознании современника известные образы и ассоциации, затем соотносящиеся с ними факты и события, потом – определенные переживания и только далее – возможные умозаключения. Стремясь контролировать отдельные фазы такой процедуры, антикварии тщательно выверяли структуру и содержание создаваемых и текстов: общая картина прошлого должна была покоиться на известных образах и вызывать определенные ассоциации. Известность и узнаваемость образов, хотя и допускала некоторую свободу в определении соответствующих их восприятию фактов и событий, но ограничивалась господствующими стереотипами. Целостность образов и предопределенных таким образом ассоциаций гарантировала возможные оттенки их восприятия и самое главное – предопределяла потенциальные ракурсы умозаключений. Текст, его форма и способы организации становились важнейшими рычагами, управлявшими общественным сознанием элиты и контролировавшим ее историческую память.

Процедуры поддержания и воспроизведения исторической памяти, содержащиеся в антикварных текстах, при всей их нормативности, опять-таки не исключали индивидуальных решений. В этом смысле корпоративность антикварного сознания на деле оказывалась достаточно гибкой: если предлагаемая новация не нарушала культивируемой этим сообществом нормы, ее охотно принимали и даже заимствовали.

Среди подобных новаций существует ряд предложенных антиквариями решений, потенциальное значение которых для развития истори-описательных стратегий и самого антикварного дискурса было достаточно велико. Такого рода решения вызывали у читающей и интересующейся историческим прошлым британских островов публики весьма определенные ассоциации. Их смысловые рамки не только выстраивали в сознании современников необходимые, с точки зрения автора, логические связи, но и определяли контекст конечного восприятия собиратель-ных образов, метафор, а также излагаемой вереницы событий и фактов. Такое «подталкивание» читателя к желательному итогу, провоцируемое отдельными антикварными текстами или группой связанных между со-бой текстов, обеспечивало поддержание определенного типа исторической памяти и его регулярное воспроизведение. Наиболее характерными для англичан конца XVI – первой половины XVII века были три типа исторической памяти¹⁶, механизмы которых устойчиво ориентировали современников либо на последовательную романизацию германского прошлого британских островов, либо на повторную германизацию уже изрядно романизированной усилиями предшественников национальной истории, либо, наконец, – на разумное сочетание каждого из упомянутых концептов. Рождавшиеся в связи с римской историей ассоциации и параллели не только украшали и героизировали таким образом интерпретированное национальное прошлое, но и с легкостью вычерчивали величественный профиль династий, отдельных монархов, а также преемственность в публично-правовых и административно-судебных институтах. Германизация усиливала вариации этнополитического и этноконфессионального, ориентируя восприятие современников на признание специфики и неповторимости пройденного пути. Умеренное сочетание романских и германских концептов обеспечивало необходимые при объективном подходе эволюционную преемственность и разрыв.

Если романизирующий тип исторического сознания относился к числу повсеместно признаваемого, то два последующих типа исторической памяти, характеризовавших антикварный дискурс тех лет, весьма избирательно оценивались как интеллектуальным сообществом той по-ры, так и определявшей его основные вкусы политической элитой. Повторно германизирующий национальную историю подход вызывал наи-большее недовольство среди облеченных властью патронов, поскольку нарочито подчеркиваемая национальная специфика не всегда могла кон-курировать со значительно романизированными континентальными примерами. Очевидно, комбинированный подход при всей его эклектич-ности был более приемлемым, хотя и уступал романизирующему подходу в яркости и емкости конечных формулировок.

Каждый из указанных подходов с характерной для него картиной исторического прошлого и механизмами ее поддержания либо, как ро-манизирующий вариант, уже упрочивал собственные позиции, либо, как германизирующий или комбинирующий оба концепта, – усиленно пробивал себе дорогу к интеллектуальному пространству английского общества раннего Нового времени. И там, где речь шла о завоевании позиций, акцент на новаторском характере самих репрезентирующих прошлое технологий оказывался особенно очевидным. Технологии, конечно, понятие условное, но именно оно, с присущей такого рода обобщениям суммарностью, удачно отражает и схематизирует процесс постепенной адаптации менее привычных форм исторической памяти. Антикварии, заинтересованные в укоренении менее популярных взглядов на прошлое, широко использовали интеллектуальные и ментальные ресурсы англичан с тем, чтобы предлагаемые в их сочинениях варианты «рас-познания» прошлого аккумулировали если не широко распространенные приемы его репрезентации, то, во всяком случае, «запускали» в со-знании современников без отказа работающие механизмы.

Кларендон, как известно, оставался в стороне от волновавших английских историков конца XVI – первой половины XVII в. сюжетов и, более того, не использовал в своем тексте столь характерных для антикварного дискурса античных и варварских параллелей. Тем не менее древность в широком смысле этого слова интересовала его и, как следует из написанного им в 1670 г. эссе «О должном отношении к древности», во вполне определенном ключе. Он относился критически не только к тому, что называл «ренессансной одержимостью древними текстами», но и к тому, что приводило к «безрассудному преклонению нашего знания перед античностью»¹⁷. Кларендон был убежден в самодостаточности современного ему исторического и более широко – научного знания и в этом смысле дистанцировался от «одержимого древностями» антикварного движения¹⁸. Он признавал значительными произошедшие в эпоху Средневековья изменения и полагал при этом, что успехи европейской культуры в целом были предопределены не столько ее отношением к античному наследию, сколько таящимися в ней самой возможностями. Временной разрыв, отделявший «античное общество и культуру от современности», в его представлениях был настолько велик, что европейцы (и англичане) были в полном смысле этого слова «обречены» на поиск собственного пути развития.

Подобно многим антиквариям, он интересовался нормандским завоеванием Британии, но при этом, в отличие от Кемдена и Селдена, писал об однозначном начиная с XI столетия развитии английской истории. «Нормандское христианство, освежающее и ободряющее дух англичан» не только смягчило «врожденную грубость нашего народа», но и обеспечило культурную интеграцию англичан в «континентальное сообщество¹⁹. После прихода нормандцев каждая веха английской истории выполняла, по мнению Кларендона, свою функцию, исправляя недостатки и совершенствуя достижения предшествующих эпох.

Для Кларендона стюартовская Англия по уровню своего развития во многом превосходила все другие известные периоды национальной истории, но, как и все предшествовавшие эпохи, несла в себе определенную функциональную нагрузку²⁰, отягощенную, однако, потрясшими страну бедствиями. «Великий мятеж» был испытанием, ниспосланным свыше «избравшей неверный курс монархии» и «погрязшей в грехе» нации. Собственно, детальному разбору этих двух обстоятельств и была посвящена его «История».

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Паламарчук А.А., Федоров С.Е. Антикварный дискурс в раннестюартовской Англии. Санкт-Петербург: Алетейя, 2013. 213 p. Palamarchuk A. A., Fyodorov S. E. Antikwarnyj diskurs w rannestuartowskoj Anglii. Sankt-Peterburg: Aleteia, 2013. 213 p.

Репина Л.П. Память и историописание // История и память. Историческая культура Европы до начала нового времени / под ред. Л.П. Репиной. Москва: Кругъ, 2006. С.27-28 [Repina L. P. Pamjat’ I istoriopisanje // Istorija I pamjat’. Istoricheskaja kultura Ewropy do nachala nowogo wremeni / Pod red. L. P. Repinoj. Moskwa: Krug, 2006. S. 27-28].

Федоров С. Е. Honor Redivivus: Риторика представлений современников о стюартовской аристократии // Вестник С.-Петерб. ун-та. Серия 2. Вып. 4. 1998. С. 16-25. [Fyodorov S.E. Honor Redivivus: Ritorika predstavlenij sovremennikow o stuartowskoj aristokratii // Vestnik S-Peterb. Un-ta, Serija 2. Vyp.4. 1998. S. 16-25].

Федоров С.Е. О некоторых особенностях представлений об аристократии в Англии раннего нового времени // Проблемы социальной истории и культуры средневековья и раннего нового времени / под ред. Г. Е. Лебедевой. Санкт-Петербург, 2000. С. 160-179. [Fyodorov S. E. O nekotoryh osobennostjah predstavlenij ob aristokratii w Anglii rannego novogo vremeni // Problemy socialnoj istorii I kultury srednevekowja I rannego nowogo vremeni / pod red. G.E. Lebedevoj. Sankt-Peterburg, 2000. S. 160-179].

Федоров С.Е. Антикварное историописание: История и современность в яковитской Англии. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2007. 69 c. [Fyodorov S.E. Antikwarnoe istoriopisanie: istorija I sovremennost w rannestuartowskoj Anglii Sankt-Peterburg: Izdatelstwo Sankt-Peterburgskogo universiteta, 2007. 69 s].

Федоров С.Е., Паламарчук А.А. Рассуждение о формуле власти // Средние века. 2020. Т. 81. Вып.1. С. 21-30 [Fyodorov S. E., Palamarchuk A. A. Rassuzdenije o formule wlasti // Srednie veka.. 2020. Т. 81. Vyp.1. S. 21-30].

Эдуард Гайд, лорд Кларендон. История Великого мятежа / пер. А.А. Васильева и С.Е. Фе-дорова; ком. А.А. Паламарчук и Е.А. Терентьевой. В 2-х тт. СПб.: Алетейя, 2019. [Eduard Gaid, Lord Klarendon. Istorija velikogo mjatehza / per. A.A. Vasilieva, S.E. Fyodorova; komm. A.A. Palamarchuk, E.A. Terenyevoj. W 2 tomah. Sankt-Peterburg: Aleteia, 2019].

A Collection of Several Tracts of the Right Honourable Edward, Earl of Clarendon. London: T. Woodword and J. Peele, 1727. 770 p.

Arakelian P. The Myth of a Restoration Style Shift // The Eighteenth century: Theory and Interpretation. 1979. Vol. 20. P. 225-247.

Berman H. J. The Origins of Historical Jurisprudence: Coke, Selden, Hale // The Yale Law Journal. 1994. Vol. 103. №7. P. 1651 – 1738.

Brownley M.W. Clarendon and the Rhetoric of Historical Form. Philadelphia: University of Pennsilvania Press, 1985. 239 p.

English Historical Scholarship in Sixteenth and Seventeenth Centuries / Ed. by L. Fox. Oxford: Oxford University Press, 1956. 153 p.

Ferguson A. Clio Unbound. Perception of the Social Past and Cultural Past in Renaissance England. Durham: Duke University Press, 1979. 443 p.

Fulbecke W. A Parallel or Conference of the Civil Law, the Canon Law and the Common Law in this Realme of England. London: printed by A. Islip, 1601-1602. 109 p.

Fussner F. The Historical Revolution. English Historical Writing, 1580 – 1640. London: Routledge & K. Paul Limited, 1962. 343 p.

Fussner F. Tudor History and the Historians. London: Basic Books, 1970. 312 p.

Fynlayson M. Historians, Puritanism and the English Revolution. Toronto: University of Toronto Press, 1983. 219 p.

Hicks P. Bolingbroke, Clarendon, and the Role of Classical Historian // Eighteenth-Century Studies. 1987. Vol. 20. No. 4. P. 445-471;

Levine J. Humanism and History. The Origins of Modern English Historiography. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1987. 297 p.

Levy F. Tudor Historical Thought. San Marino: Huntington Library, 1967. 305 p.

Lord Clarendon. The History of the Rebellion and Civil Wars in England / Ed. W. Mackrey. 6 vols. Oxford, 1888 (repr. 1958; 1992).

Radstone S. Reconceiving Binaries: the Limits of Memory // History Workshop Journal. 2005. Vol. 51. No. 1. P. 134-135.

Ridley Th. A View of the Civile and Ecclesiastical Law. L.: Printed by Adam Islip, 1607. 563 p.

Seaward P. Clarendon, Tacitism, and the Civil Wars of Europe // Huntington Library Quarterly. 2005. Vol. 68. No. 1-2. P. 289-311.

Shapiro B. A Culture of Fact. England, 1550–1720. Ithaca: Cornell University Press, 2003. 296 p.

Shapiro B. Probability and Certainty in Seventeenth Century England. Princeton: U.P., 1983. 360 p.

Terentyeva, E. A., Palamarchuk, A. A. The Rise of National Historical Writing in France: Andre Duchesne and his Historical Methodology // Vestnik Sankt-Peterburgskogo Universiteta-Istoriya. 2015. Вып. 2. С. 80-92.