ДИКТАТ ВЛАСТИ И ПУТЬ К ЛИЧНОМУ ВЫБОРУ: ИДЕЯ ЖЕРТВЫ ЗА ВЕРУ В РОССИИ РАННЕГО НОВОГО ВРЕМЕНИ
Dictate of power and the path to individual choice: idea of sacrifice for faith in early modern Russia

Категории, идеи, топика жертвы и жертвенности занимают важное место в развитии культуры, в частности литературы. Древнерусским книжникам как наиболее образованным интеллектуалам своего времени свойственно постижение и категоризация постоянно меняющейся действительности. Частная жизнь человека, его самоидентичность выходят на первый план в литературе, начиная с XVII в., и становятся важнейшим объектом авторского и читательского внимания. Рефлексия авторов все чаще касается не только конфессиональной (православной) идентичности¹, но и необходимости разрешения конфликтов, в которые включается личность, обладающая множеством социальных ролей².

Топика жертвы, выраженная в ритуалах (включая тексты), присутствует с древнейшего времени как «связующая нить» мира людей и мира природы. Христианство приносит осмысление жертвы как жертвенности в сотериологической и эсхатологической перспективе. В «пере-ходном» XVII веке усиливается жертвенность как осмысление индивидуальной судьбы автора / героя. Именно в это время развиваются художественные и мировоззренческие категории, принципиальные отличные от имевших место в предшествующей книжности Древней Руси. Важным моментом для понимания проблемы является соотношение «земной» и «небесной» логики в толковании идеи жертвы за веру. В соответствии с небесной логикой жертва связана с метафизической стороной жизни человека и как религиозный ритуал участвует в деле спасения его души. Мирская логика использования категории постулирует необходимость жертвы под разного рода «идеологическими» предлогами.

На определенном этапе взаимодействия светской и религиозной культуры в границах слова «жертва»³ появляются представления о «секуляризованной» жертве человека, отличающиеся от воззрений, принятых в христианстве⁴. Словарь Академии Российской закрепляет языковой опыт Нового времени и, помимо основного значения слова «жертва», дает «преносные» значения: ‘иногда называется человек невинно в каком-нибудь случае погибший’, ‘отречение выгод своих в пользу чью’⁵. Наиболее устойчивым фактором подобных изменений считается «обмирщение»⁶: наметившаяся в XVI в. тенденция к секуляризации и десак-рализации понятия «жертва» с особой силой даст о себе знать в русской культуре XVII в. Сложность эпохи заключается в том, что одновременно действовали совершенно противоположные процессы, в частности связанные с движениями «ревнителей благочестия», разного рода полемистов, старообрядцев и т.д.⁷ Истоки и православная традиция сохраняли свою значимость для восприятия человеком Древней Руси (не)добро-вольных страданий. Первостепенным для исследования бытования идеи жертвы за веру должно быть внимание к ее оттенкам, тем более что речь идет о такой идее, которая, в отличие от многих других утративших влияние на человека ментальных конструктов переходного времени, оставалась значимой для всех сторон противостояния⁸.

Потрясения в России XVII в. отразились на личностном самосозна-нии, находящемся в поисках собственной идентичности⁹. Идейные про-тивники – Аввакум и Никон – будут ощущать себя не иначе как жертвами, пострадавшими со стороны власти: интерпретация идеи в конечном счете стала зависеть от субъекта и его целей и допускала политическую трактовку, в частности при характеристике взаимоположения частного человека, общества и государства.

Спекулятивная логика государственной жертвы

Идея страдания за веру в результате действий представителей власти в Древней Руси репрезентировалась преимущественно через аллюзии на библейские или исторические события. Книжная топика мученичества как противостояния тирану находила наиболее яркие и бесчисленные аналогии в событиях раннего христианства. На Руси тема жертвы за веру осваивалась зачастую парадоксальным образом¹⁰ и полноценно раскрылась только в эпоху татаро-монгольского нашествия. Помимо собственно страдания за веру, в памятниках, посвященных этим событиям, так или иначе прослеживается тема вынужденного страдания со стороны властвующей стороны. Подчиненное положение Орде отразилось на содержании и поэтике мученических житий русских князей Михаила Черниговского, Михаила Ярославича Тверского и др.

Показательно сравнение Андреем Курбским в «Истории о великом князе Московском» Ивана Грозного не только с Иродом, Нероном и другими тиранами прошлого, но и с Батыем, от которого пострадал Михаил Черниговский, тезоименитым которому был боярин М.И. Воротынский: «По роду влекоми от великаго Владимера, от пленицы великого князя Михаила Черниговского, иже убиен от безбожнаго Батыя за то, иже боги его насмевал и Христа Бога пред мучителем так сильным и грозным со дерзновением проповѣдал. Но и тѣ сродницы его, кровию венчавшееся, преложени суть, пострадавшие неповинне, к пострадавшему за Христа и преставлени мученики к мученику»¹¹.

Курбский не ограничивается историческими аллюзиями и изображает Грозного через апокалиптический образ дракона, называя «внутрен-ним врагом» христианства. Создаваемая опальным князем эсхатологическая картина в первую очередь включает в себя образ царя, приносящего жертвы собственной гордыне, разврату и другим грехам. Пострадавшие, убитые или изгнанные Грозным прославляются как новомученики. Важ-но, что Курбский говорит о несоответствии личности Грозного христианскому образу идеального самодержца, но не о государе или государстве как таковых. Его аргументация основывается на канонических убеждениях, поэтому он подчеркивает тему врагов христианства, жертвами которых становятся мученики за веру: внешними врагами православия в XVI–XVII вв. устойчиво считались иноверцы, особенно мусульмане, но в не меньшей степени католики, протестанты, евреи и др.

Обсуждение идеи жертвы за православное государство становится наиболее активным в XVI–XVII вв. Церковная и общественная полемика переходного времени часто приводила к тому, что аргументация, заимствованная из тех или иных религиозных источников, принимала в какой-то степени спекулятивный характер, возможно, даже неосознанно. Логика Курбского в трактовке событий «приземленна» ровно в той же степени, что и логика Грозного, – и тот и другой стремятся выставить себя жертвами антихристианского, как им кажется, поведения другого¹². Причины подобных явлений, думается, нужно искать в исторической психологии этого времени: эти тенденции, не являясь еще в полной мере «обмирщением», постепенно вели к нему посредством индивидуально-личностных стремлений доказать собственную правоту, в т. ч. обосновать и оформить ее художественно (нужно отдать должное литературному мастерству большинства участников полемики).

Противостояние государству среди древнерусских книжников отнюдь не имело системного характера, и значительным упрощением сложившегося конфликта было бы утверждение, что они постоянно ощущали себя на положении жертвы в отношении государства¹³. Конфликт имел скорее культурный, чем общественно-политический характер. Использование глубинного христианского подтекста жертвы за веру в качестве инструмента убеждения вызывало понятное сопротивление со стороны интеллектуалов. Возможно, что и в случае Курбского главной причиной подобной трактовки были не столько действия Грозного и личная обида, сколько редкая образованность и новаторство личности князя. Не каждый книжник мог вступить в открытый конфликт с государем, однако не каждый мог аргументировать свою позицию на том уровне, на котором делал это Курбский. По смелости обличение Курбского можно сравнить с противостоянием Грозному митрополита Филиппа, осуждавшего кровопролития и поплатившегося за это жизнью. Курбский хорошо знал позицию Грозного и видел, что тот спекулировал понятиями, когда, например, писал ему о том, что тот пренебрег службой и возможностью пострадать не только за государство, но и за царя: «И тако ли душу свою за нас полагают, еже убо душу нашу желают от мира сего на всяк час во он век препустити?»¹⁴.

В то же время Курбский активно продуцировал риторику собст-венной жертвенности за веру. В сходной ситуации окажется Никон, который в письмах к Алексею Михайловичу из ссылки постоянно проводил аналогии между евангельской историей и собственной биографией, сопоставляя свое поведение с судьбой гонимых властью Иоанна Златоуста, митрополита Филиппа, наконец, Иисуса Христа. Существенно, что канонизация Филиппа осуществлялась в тесной связи с образом Иоанна Златоуста, и зачастую именно в паре святители воспринимались книжниками XVII века при сравнении тех или иных героев с их образами¹⁵.

Когда Никон просит царя отомстить воеводе Р.Ф. Боборыкину, на-рушившему неприкосновенность церковных земель, он постулирует го-товность пожертвовать собой: «Мы же не точию, Христа ради, поноше-ние и укорения прияти, но умрети готовы есмы. Тебѣ мало мнится, еже положити душу свою за друга своего, обаче у Бога нѣсть больши сея любве, ея же ради Сам нас Христос ради умре»¹⁶. В письме из Ферапонтова монастыря после Соборов 1666–1667 гг. Никон словно напоминал царю о смерти Филиппа в правление Ивана Грозного, говоря о нежелании умереть «правды ради» в царствование Алексея Михайловича: «Аз убо, о царю, не точию страдати всѣизволяю, но и умрети готов есмь правды ради, только бы не во твое царство, якоже и выше рекох. А я же нынѣ мучим есмь, не свѣмъ себе грѣшша, ничто же достоино таковых мукъ, яко недостоин и человѣческия пищи, подобныя ми, развѣе нужнова хлѣба и воды. А что патриарси и судьи с ними судили, ни едина вина обрѣлась, достойна сицевых, ими же аз мучим есмь»¹⁷.

Жизненная установка на подражание Христу была характерна для Никона на протяжении всей его жизни, однако возобладала к ее концу¹⁸. Актуализация темы жертвы талантливыми книжниками оказалась на-прямую связана с процессами секуляризации как ее трактовки властью, так и самоидентичности противников этой власти.

Жертва на войне: священное vs мирское

Идеи жертвы за веру и отечество в обстановке войны тесно связаны с общехристианской темой страданий за отстаиваемые ценности и идеалы. В 1480 г. ростовский архиепископ Вассиан Рыло в Послании на Угру призывал Ивана III и его войско к жертвенному подвигу ради веры и церкви, в конечном счете ради православного народа: «Аще ли убо ты, о крѣпкый, храбрый царю, и еже о тебѣ христолюбивое воиньство до крове и до смерти постражут за православную христову вѣру и за Божиа церкви, яко истиннии присная церковная чада, в ней иже породишася духовною и нетлѣньа банею, святым крещениемъ, якоже мученици своею кровию, блажени бо и преблажени будут в вѣчном наслѣдии, улучивше сие крещение, по немже не възмогут согрѣшити, но восприимут от Вседержителя Бога вѣнца нетлѣнны и радость неизреченную, ихже око не видѣ и ухо не слыша, и на сердце человѣку не взиде»¹⁹.

Данный текст во многом уникален и находится в ряду первых изве-стных русских текстов, созданных для призыва воинов к мученической смерти. Отголоски его влияния идут гораздо дальше XV в.: И.М. Кудрявцев отметил содержательное и композиционное сходства Послания на Угру и послания митрополита Макария Ивану IV²⁰. «Учительное послание» Макария от 13 июля 1552 г. (день осады Казани) также было обращено к царю и его войску²¹. Макарий, по-видимому, обладавший незаурядными ораторскими способностями, использует прием амплификации для того, чтобы в итоге подвести слушателей к идеям смерти за веру и посмертного воздаяния: «…аще случится кому отъ православныхъ христiянъ, на той брани, до крови пострадати за святыя церкви и за святую вѣру христiянскую и за множество народа людей православныхъ, и потомъ живымъ быти: и тѣ, постинѣ, пролитiемъ своея крови, очистятъ прежнiе свои грѣхи <…> и нетокмо прощенiе грѣховъ отъ Бога получатъ, за пролитiе своея крови, но и сугубы мзды воспрiимутъ, въ нынѣшнемъ вѣцѣ приложенiе лѣтъ и здравiе животу, но и въ будущемъ вѣцѣ сугубы мзды воспрiимутъ за пролитiе своея крови. А еже случится кому нынѣ отъ православныхъ христiянъ, на томъ вашемъ Царьскомъ ополченiи, нетокмо кровь свою пролiяти, но и до смерти пострадати за святыя церкви, и за православную вѣру христiянскую, и за множество народа людей православныхъ, ихъже Христосъ искупи отъ мучителства честною своею кровiю, и его Христово слово исполнити: "ничтоже тоя любви болши, еже положити душу свою за брата своего"…»²².

Последняя цитата из Евангелия от Иоанна (Ин 15: 13) традиционно призывает к жертвенности²³. В кодексе деятеля Контрреформации иезуита Петра Скарги «Воинская вера, то есть поучения, молитвы и примеры, относящиеся к этому сословию» в числе первых расположены следующие короткие поучения с этой же цитатой:

1. Христианский воин прославлен, поскольку в нем крепка любовь к «другам», к Речи Посполитой, к Святой Вере и Церкви, ради чего он жертвует собой, а ведь «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя» (Ин 15: 13)

2. В рыцарском деле всякий может стать любимым Господом и найти вечное спасение – ведь солдату легко поститься, не спать, утруждать свою плоть, он проливает кровь за Христа, служит Господу Богу²⁴.

Е.В. Белякова, проследившая изменения в отношении к убийству в канонических памятниках Древней Руси этого времени, характеризует подобные высказывания иерархов как новое явление в церковной идеологии: «воины приравниваются к мученикам и жертвам, освобождающимся от грехов пролитием собственной крови»²⁵.

Напомним, что Иван Грозный в Первом послании Курбскому в порыве гнева утверждал, что «мучеников же в сие время за веру у нас нет»²⁶, явно «проговариваясь» о том, что и смерть на войне он расценивает как не столько жертву за православную веру, сколько жертву за государство и государя²⁷. Разделял некоторые убеждения Грозного и Алексей Михайлович, упрекавший Никона в том, что тот делает чересчур много для его развенчания: «Для чего он, Никон, такое бесчестие и укоризну великому государю блаженной памяти Ивану Васильевичу всея Руси написал? А о себе утаил, как он низверг без Собору Павла, епископа Коломенского, и ободрал с него святительские одежды, и сослал в Хутынский монастырь, и там его не стало безвестно»²⁸. Сам Алексей Михайлович не был чужд жертвенного военного пафоса и неоднократно высказывался о том, что готов «всем пожертвовать», в т.ч. войском и жизнью, ради победы над противником: «Я принял на себя обязательство, что, если Богу будетъ угодно, я принесу въ жертву свое войско, казну и даже кровь свою для ихъ избавленiя»²⁹.

Наделенный незаурядными литературными способностями³⁰, владевший риторическими приемами, Алексей Михайлович писал в «Молебном послании к мощам митрополита Филиппа» (март, 1652) о значимости их перенесения из Соловецкого монастыря в Москву: «…не бо и мы своею силою или многооружнымъ воинствомъ укрѣпляемся, но Божiею помощiю и вашими святыми молитвами вся намъ на пользу строятся»³¹. Он прямо говорит о равноценном с государственной армией значении перенесения мощей Филиппа для защиты страны. Тема укрепления воинства занимала важное место в ораторском искусстве XVII в.³² В частности, в проповедях Симеона Полоцкого из сборника «Вечеря душевная» (1683) – «Слово к православному запорожскому воинству» (л. 86 об.–93) и «Слово к православному воинству» (л. 93 об.–99 об.) – звучат мотивы праведности сражения православного народа и славной и душеспасительной смерти на поле боя.

Заново обрели популярность в XVII в. сюжеты, связанные с борьбой против Ордынского ханства. Как отмечает А.С. Елеонская, «особенно активно [старопечатный] Пролог пополнялся произведениями на воинскую тему»³³. Впрочем, такой «милитаристской» тенденции была противопоставлена сильная агиографическая традиция, стремившаяся выделить духовный подвиг. Например, агиографическая переработка воинского повествования «Повести о разорении Рязани Батыем» в Распространенной редакции XVII в.³⁴, вероятно, говорит о понимании некоторыми участниками литературного процесса взаимозаменяемости ярко выраженного воинственного пафоса и мученического подвига.

В целом христианский долг защиты родины и веры активно подкреплялся патриотической государственной риторикой. Нельзя утверждать, что эта ситуация кардинально отличалась от предшествующего контекста, однако отличия ощущаются, и довольно существенные. Динамика идеи жертвы за веру способствовала включению в «жертвенное поле» решающего голоса земной власти, заинтересованной в соответствующем восприятия как военного, так и государственного³⁵ подвига, особенно актуального для территориальных притязаний России во второй половине XVII в.³⁶ Смерть не только за веру, но и за царя и государство становилась своего рода общим местом, идеологическим конструктом и активно разрабатывалась в проповедях и придворной литературе.

Выбор идентичности: жертвы власти или жертвы за веру?

Восприятие мира разделенным на небесное и земное измерения потребовало в XVII в. уточнений – личность, существующая в земном мире, все больше ищет опору в себе самой, и логика обращения к небесному миру в вершинных текстах русской литературы меняется. Для авторов раннего Нового времени тема жертвы имеет иной характер по сравнению с предшествующей книжностью, где жертва понималась или как осуждаемое греховное действие (в связи с нехристианским поведением), или как духовная жертва, мученичество, добровольные страдания (жертвенность). Уже в творчестве Курбского и Грозного земная и небес-ная логика вступают в противоречие. Хотя оба стремились использовать религиозную логику ответственности личности за грехи, христианская в генезисе жертва за веру все чаще оказывалась между метафизикой и политикой, ритуалом и долгом. Наряду с конфессиональной идентичностью важнейшее значение получает самоидентичность.

Именно в методах противопоставления себя власти через роль жертвы сблизятся идейные противники патриарх Никон и протопоп Аввакум. Сопоставляя принципы и цели изложения событий в их автобиографических повествованиях, С.К. Севастьянова отмечает, что Никон «сосредоточен в основном на своих бедах, личных переживаниях, вызванных тяжестью заключения и несправедливым к нему отношением царя и людей, с ним рядом пребывающих», для Аввакума же «личная тема превращается в факт общественного значения»³⁷. Представляется, однако, что с Аввакумом дело обстоит гораздо сложнее. Как показывают многочисленные исследования, при всей своей связи с древнерусской традицией и литературным процессом он демонстрирует независимость творчества, преодолевая осознаваемую им «шаблонность» роли мученика³⁸. Для Аввакума жертва за веру – осознанное конструирование собственной идентичности, пафос которого заключается в сознании своей исключительной правоты³⁹. Его жертвенная самоидентичность прослеживается в автобиографическом «Житии» как наиболее концентрированном описании жизни и личности «многострадального юзника темничного, горемыки, нужетерпца, исповѣдника Христова»⁴⁰. В восприятии жертвы за веру он словно намеренно прокладывает себе другой путь, нежели тот, по которому шли его предшественники и современники. В дальнейшем за протопопом как безусловным лидером пойдут его сторонники, увидевшие в нем новый образец мученика за веру⁴¹.

Несомненно, Аввакум воспринимал страдания в духовном контексте, в «этикетной» ориентации на образцы, что было общей тенденцией религиозного опыта, глубокого переживания жизни во Христе, характерного и для других верующих. По точному замечанию А.Н. Робинсона, «идеалы, символы и образы раннего христианства <…> писатели раскола стали применять к самим себе, своей жизни, борьбе и страданиям. Эти обстоятельства сыграли важную роль в формировании особой "психологии творчества"»⁴². У Аввакума это подразумевает преодоление собственно цитатного или сюжетно-мотивного плана: для него жертва за веру – не только отсылка к Священному Писанию, но и непосредственное личное переживание. Бытовой и сакральный миры у него находятся в состоянии конвергенции, что проявляется как в построении сюжета и своеобразном языке его сочинений, так и в художественном и реальном образе протопопа: «И ты, правовѣрне, без сомнѣния держи предание святых отецъ, Богъ тебя благословит, умри за сие, и я с тобою же долженъ. Станемъ добре, не предадимъ благовѣрия, не по што нам ходить в Персиду мучитца, а то дома Вавилонъ нажили!»⁴³.

В отношении любого человека можно выделить доминантную роль. В случае такой уникальной личности, как протопоп Аввакум, эта роль могла просто не иметь аналогов. Топика жертвы или жертвенные аллюзии скорее вторичны по отношению к внутренней жизни автора: движение мысли Аввакума к Богу осуществлялось как бы изнутри его личности⁴⁴. Всей своей жизнью Аввакум противопоставляет рационально-идеологическим тенденциям своего времени иррационально-мета-физическое восприятие жертвы за веру. Жертвенная смерть и защита веры в сознании автора противостоит любому действию светской и духовной власти, движимой антихристом, и в конечном счете получает жизнеутверждающий пафос победы старой веры.

Разнообразие и историческая динамика рассмотренной литературной топики говорит о предельной сложности восприятия идеи жертвы за веру в конце XVI – XVII в. Зеркальная сюжетная ситуация жертва государства / жертва за государство (отечество) соответствовала остро переживаемым авторами внутренним противоречиям и окружающей действительности. Активно используемая участниками властного дискурса патриотическая риторика на протяжении XVII века поддерживала конфессиональную и культурную идентичность, основополагающей аргументацией для чего было религиозное убеждение в спасении посредством жертвы за веру или даже в обретении мученического венца.

Процесс формирования жертвенной самоидентичности, преодолевающей собственно риторику и книжную традицию, требовал аргументации другого типа и, по-видимому, других условий. Церковная рефор-ма в случае Аввакума задействовала ресурсы яркой личности и талантливого писателя. Аввакум погружает себя в насыщенный трагизмом контекст, подтверждая право на него всей своей судьбой. Отстаивание старой веры, жертвенная гибель за нее стали для него фактором самоидентичности, и его сочинения – едва ли не первый опыт в русской литературе подобного использования жертвенной темы. Жертва Аввакума в конечном счете получает значение для дальнейшего развития темы не только жертвы за веру, но и жертвы вообще.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссией. Т. 1. СПб.: Тип. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1841. 614 с. [Akty istoricheskie, sobrannye i izdannye Arkheograficheskoyu komissiei. Vol. 1. St Petersburg, Tip. Ekspeditsii zagotovleniya gosudarstvennykh bumag, 1841. 614 p.].

Белякова Е. В. Отношение к войне и убийству в канонических памятниках XIV–XVI вв. // Миротворчество в России. Церковь, политика, мыслители. От раннего средневековья до рубежа XIX–XX столетий. М.: Наука, 2003. С. 39–62. [Belyakova E. V. Otnoshenie k voine i ubiistvu v kanonicheskikh pamyatnikakh XIV–XVI vv. // Mirotvorchestvo v Rossii. Tserkov', politika, mysliteli. Ot rannego srednevekov'ya do rubezha XIX–XX stoletii. Moscow, Nauka, 2003. P. 39–62.].

Бубнов Н.Ю., Демкова Н.С. Вновь найденное послание из Москвы в Пустозерск «Возвещение от сына духовнаго ко отцу духовному» и ответ протопопа Аввакума (1676 г.) // Труды Отдела древнерусской литературы. Л.: Наука, 1981. Т. 36. P. 127–150. [Bubnov N.Yu., Demkova N.S. Vnov' naidennoe poslanie iz Moskvy v Pustozersk «Vozveshchenie ot syna dukhovnago ko ottsu dukhovnomu» i otvet protopopa Avvakuma (1676 g.) // Trudy Otdela drevnerusskoi literatury. Leningrad, Nauka, 1981. Vol. 36. P. 127–150.].

Елеонская А.С. Тема борьбы против ордынского ига в старопечатном Прологе // Куликовская битва в литературе и искусстве / отв. ред. А.Н. Робинсон. М.: Наука, 1980. С. 101–114. [Eleonskaya A.S. Tema bor'by protiv ordynskogo iga v staropechatnom Prologe // Kulikovskaya bitva v literature i iskusstve / red. A.N. Robinson. M.: Nauka, 1980. P. 101–114.].

Елеонская А.С. Русская ораторская проза в литературном процессе XVII века. М.: Наука, 1990. 222 с. [Eleonskaya A.S. Russkaya oratorskaya proza v literaturnom protsesse XVII veka. Moscow, Nauka, 1990. 222 p.].

Живов В.М. Из церковной истории времен Петра Великого: Исследования и материалы. М.: Новое лит. обозрение, 2004. 360 с. [Zhivov V.M. Iz tserkovnoi istorii vremen Petra Velikogo: Issledovaniya i materialy. Moscow, Novoe lit. obozrenie, 2004. 360 p.].

Житие протопопа Аввакума // Понырко Н. В. Три жития – три жизни. Протопоп Аввакум, инок Епифаний, боярыня Морозова. Тексты, статьи, комментарии. СПб.: Пушкинский Дом, 2010. С. 45–106. [Zhitie protopopa Avvakuma // Ponyrko N. V. Tri zhitiya – tri zhizni. Protopop Avvakum, inok Epifanii, boyarynya Morozova. Teksty, stat'i, kommentarii. St Petersburg, Pushkinskii Dom, 2010. P. 45–106.].

История о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева / изд. Н. Новиковым. СПб.: Тип. Акад. наук, 1776. [22], 1–224, 245–260, 241–400 с. [Istoriya o nevinnom zatochenii blizhnego boyarina Artemona Sergeevicha Matveeva / izd. N. Novikovym. St Petersburg, Tip. Akad. nauk, 1776. [22], 1–224, 245–260, 241–400 p.].

Кудрявцев И. М. «Послание на Угру» Вассиана Рыло как памятник публицистики XV в. // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л. : Изд-во Акад. наук СССР, 1951. Т. 8. С. 158–186. [Kudryavtsev I. M. «Poslanie na Ugru» Vassiana Rylo kak pamyatnik publitsistiki XV v. // Trudy Otdela drevnerusskoi literatury. Moscow, Leningrad, Izd-vo Akad. nauk SSSR, 1951. Vol. 8. P. 158–186].

Курбский А.М. История о делах великого князя московского / изд. подг. К.Ю. Ерусалимский. М.: Наука, 2015. 942 с. [Kurbskii A.M. Istoriya o delakh velikogo knyazya moskovskogo / izd. podg. K.Yu. Erusalimskii. Moscow, Nauka, 2015. 942 p.].

Лобакова И.А. Воинское повествование и агиографическая традиция в литературе XVII в. (на мат-ле Распространенной редакции «Повести о разорении Рязани Батыем») // Труды Отдела древнерусской литературы. СПб.: Дмитрий Буланин, 1993. Т. 48. С. 297–303 [Lobakova I.A. Voinskoe povestvovanie i agiograficheskaya traditsiya v literature XVII v. (na materiale Rasprostranennoi redaktsii «Povesti o razorenii Ryazani Batyem») // Trudy Otdela drevnerusskoi literatury. St Petersburg, Dmitrii Bulanin, 1993. Vol. 48. P. 297–303.].

Макарий, митр. История русской церкви [Makarii, mitr. Istoriya russkoi tserkvi]. ГПНТБ СО РАН [сайт]. URL: http://www.spsl.nsc.ru/history/makary/mak5203.htm

Мочалова В.В. Бартоломей Новодворский – идеал христианского рыцаря // «Вертоград многоцветный»: сб. к 80-летию Б.Н. Флори. М.: Индрик, 2018. С. 423–440 [Mochalova V.V. Bartolomei Novodvorskii – ideal khristianskogo rytsarya // «Vertograd mnogotsvet-nyi»: sb. k 80-letiyu B.N. Flori. Moscow, Indrik, 2018. P. 423–440.

Опарина Т. А. Иван Наседка и полемическое богословие киевской митрополии. Новосибирск: Наука, 1998. 429 с. [Oparina T. A. Ivan Nasedka i polemicheskoe bogoslovie kievskoi mitropolii. Novosibirsk, Nauka, 1998. 429 p.].

Павел Алеппский. Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским / пер. с араб. Г. Муркоса. Вып. 4. М.: Университет. тип., 1898. X, 195 с. [Pavel Aleppskii. Puteshestvie Antiokhiiskogo Patriarkha Makariya v Rossiyu v polovine XVII veka, opisannoe ego synom, arkhidiakonom Pavlom Aleppskim / per. s arab. G. Murkosa. Iss. 4. Moscow, Universitet. tip., 1898. X, 195 p.].

Панченко А. М. Русская культура в канун Петровских реформ. Л.: Наука, 1984. 205 с. [Panchenko A. M. Russkaya kul'tura v kanun Petrovskikh reform. L.: Nauka, 1984. 205 p.].

Первое послание Ивана Грозного Курбскому // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / текст подг. Я. С. Лурье и Ю. Д. Рыков. М.: Наука, 1981. С. 12–52. [Pervoe poslanie Ivana Groznogo Kurbskomu // Perepiska Ivana Groznogo s Andreem Kurbskim / tekst podg. Ya. S. Lur'e i Yu. D. Rykov. Moscow, Nauka, 1981. P. 12–52.].

Первое послание Курбского Ивану Грозному в сборнике конца XVI – начала XVII века / подг. Б.Н. Морозов // Археографический ежегодник за 1986 год. М.: Наука, 1987. С. 277–289. [Pervoe poslanie Kurbskogo Ivanu Groznomu v sbornike kontsa XVI – nachala XVII veka / podg. B. N. Morozov // Arkheograficheskii ezhegodnik za 1986 god. Moscow, Nauka, 1987. P. 277–289.].

Плюханова М. Б. О национальных средствах самоопределения личности: самосакрализация, самосожжение, плавание на корабле // Из истории русской культуры. Т. 3 (XVII – начало XVIII века). 2-е изд. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 380–459. [Plyukhanova M.B. O natsional'nykh sredstvakh samoopredeleniya lichnosti: samosakralizatsiya, samosozhzhenie, plavanie na korable // Iz istorii russkoi kul'tury. Vol. 3 (XVII – nachalo XVIII veka). 2^nd^ Ed. Moscow, Yazyki russkoi kul'tury, 2000. P. 380–459.].

Попович А. И. «Изображая жертву»: пафос обличения и мученичества в сочинениях Ивана Грозного и Андрея Курбского // Проблемы исторической поэтики. Т. 18. 2020. № 4. (в печати) [Popovich A. I. «Izobrazhaya zhertvu»: pafos oblicheniya i muchenichestva v sochineniyakh Ivana Groznogo i Andreya Kurbskogo // Problemy istoricheskoi poetiki. Vol. 18. 2020. № 4. (in print)].

Письмо патриарха Никона царю Алексею Михайловичу (июнь 1668) // Севастьянова С.К. Эпистолярное наследие патриарха Никона. Переписка с современниками. Исследование и тексты. М: Индрик, 2007. С. 438–449 [Pis'mo patriarkha Nikona tsaryu Alekse-yu Mikhailovichu (iyun' 1668 g.) // Sevast'yanova S.K. Epistolyarnoe nasledie patriarkha Nikona. Perepiska s sovremennikami. Issledovanie i teksty. Moscow, Indrik, 2007. P. 438–449.].

Послание на Угру Вассиана Рыло / подг. текста Е.И. Ванеевой, пер. О.П. Лихачевой, коммент. Я.С. Лурье // Библиотека литературы Древней Руси. СПб.: Наука, 1999. Т. 7. С. 386–399. [Poslanie na Ugru Vassiana Rylo / podg. E.I. Vaneevoi, per. O.P. Likhachevoi, komment. Ya.S. Lur'e // Biblioteka literatury Drevnei Rusi. SPb., 1999. Vol. 7. P. 386–399.].

Послание патриарха Никона о ссоре с Романом Боборыкиным // Севастьянова С.К. Эпистолярное наследие патриарха Никона. Переписка с современниками. Исследование и тексты. М.: Индрик, 2007. С. 399–409. [Poslanie patriarkha Nikona o ssore s Romanom Boborykinym // Sevast'yanova S. K. Epistolyarnoe nasledie patriarkha Nikona. Perepiska s sovremennikami. Issledovanie i teksty. Moscow, Indrik, 2007. P. 399–409.].

Робинсон А. Н. Борьба идей в русской литературе XVII века. М.: Наука, 1974. 404 с. [Robinson A. N. Bor'ba idei v russkoi literature XVII veka. Moscow, Nauka, 1974. 404 p.].

Сапожникова О.С. Иоанн Златоуст и митрополит Филипп (к вопросу об образах, прообразах и моделях) // Книжные центры Древней Руси. Книжники и рукописи Соловецкого монастыря. СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. С. 183–213. [Sapozhnikova O.S. Ioann Zlatoust i mitropolit Filipp (k voprosu ob obrazakh, proobrazakh i modelyakh) // Knizhnye tsentry Drevnei Rusi. Knizhniki i rukopisi Solovetskogo monastyrya. SPb., 2004. P. 183–213.].

Севастьянова С.К. Эпистолярное наследие патриарха Никона. Переписка с современниками. Исследование и тексты. М.: Индрик, 2007. 776 с. [Sevast'yanova S.K. Epistolyarnoe nasledie patriarkha Nikona. Perepiska s sovremennikami. Moscow, Indrik, 2007. 776 p.].

Словарь Академии Российской: в 6 ч. СПб.: Императ. Акад. наук, 1790. Ч. 2. XIII, [52] с., 1200 стлб. [Slovar' Akademii Rossiiskoi : v 6 ch. St Petersburg, Imperat. Akad. nauk, 1790. Part 2. XIII, [52] s., 1200 columns.].

Соболева Л.С., Голендухина М.А. Полифония самоидентичности в «Житии» протопопа Аввакума // Сибирский филологический журнал. 2019. № 4. С. 46–60 [Soboleva L.S., Golendukhina M.A. Polifoniya samoidentichnosti v «Zhitii» protopopa Avvakuma // Sibirskii filologicheskii zhurnal. 2019. № 4. P. 46–60.

Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. М : Тип. Н.С. Всеволожскаго, 1822. Ч. 3. [4], III, [11], 540 c. [Sobranie gosudarstvennykh gramot i dogovorov, khranyashchikhsya v Gosudarstvennoi kollegii inostrannykh del. Moscow, Tip. N.S. Vsevolozhskago, 1822. Part 3. [4], III, [11], 540 p.].

Успенский Б.А. Влияние языка на религиозное сознание // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту: [Б.и.], 1969. Вып. 236. (Труды по знаковым системам. Т. 4). С. 159–168. [Uspenskii B.A. Vliyanie yazyka na religioznoe soznanie // Uchen. zap. Tartuskogo gos. un-ta. Tartu, [B.i.], 1969. Iss. 236. (Trudy po znakovym sistemam. Vol. 4). P. 159–168.].

Хант П. Самооправдание протопопа Аввакума // Труды Отдела древнерусской литературы. Л.: Наука, 1977. Т. 32. С. 70–83. [Hunt P. Samoopravdanie protopopa Avvakuma // Trudy Otdela drevnerusskoi literatury. Leningrad, Nauka, 1977. Vol. 32. P. 70–83.].

Шмидт С.О. Становление российского самодержавства: Исследование социально-поли-тической истории времени Ивана Грозного. М.: Мысль, 1973. 359 с. [Shmidt S.O. Stanovlenie rossiiskogo samoderzhavstva: Issledovanie sotsial'no-politicheskoi istorii vremeni Ivana Groznogo. Moscow, Mysl', 1973. 359 p.].

Шунков А.В. «Переходный текст» русской литературы второй половины XVII – начала XVIII века: проблемы поэтики: автореф. дис. … докт. филол. н. Томск: [Б.и.], 2015. 37 с. [Shunkov A. V. «Perekhodnyi tekst» russkoi literatury vtoroi poloviny XVII – nachala XVIII veka: problemy poetiki: avtoref. dis. … dokt. filol. n. Tomsk, [B.i.], 2015. 37 p.].