ИСКУССТВО “СОЧЕТАТЬ” К.А. ФЕДИНА: ЛИЧНЫЙ ОПЫТ СОВЕТСКОГО ПОСЛА КУЛЬТУРНОЙ ДИПЛОМАТИИ
Konstantin Fedin’s art of “combining”: personal experience of a Soviet ambassador of cultural diplomacy

В настоящее время Константин Александрович Федин не входит в ту когорту советских писателей, которая привлекает внимание широкой аудитории: его произведения не включены в школьную программу и редко переиздаются. Личность и творчество Федина интересуют в основном профессионалов: литературоведов, биографов, музееведов. Историки обращаются к этой фигуре при изучении личных и институциональных аспектов управления культурной политикой: долгие годы Федин являлся руководителем Московской писательской организации и почти два десятилетия первым секретарем (1959–1971) и председателем правления Союза писателей СССР (1971–1977)¹. В центре изучения оказываются прежде всего довоенный и военный периоды жизни Федина, когда формировался его литературный стиль, появились наиболее значимые произведения. Послевоенный этап, внешне благополучный, отмеченный почетными званиями и высокими должностями, причислением к ряду живых классиков советской литературы, но скудный в творческом отношении, конформный, рассматривается обычно из перспективы участия Федина в политических кампаниях против Б. Пастернака, А. Солженицына и др. Вклад писателя во внешнеполитические репрезентации СССР на международной арене в период Холодной войны изучен, напротив, слабо: упоминаются лишь его контакты в зарубежной писательской среде либо оценивается влияние европейской культурной традиции на его творчество².

Между тем, фигура Федина довольно заметна в советском культурно-дипломатическом ландшафте. В послевоенный период он оказался тесно вплетен в ткань международной коммуникации СССР, являясь членом Президиума Советского комитета защиты мира (СКЗМ), председателем Общества советско-германской дружбы (с 1957 г.), участником многочисленных встреч с иностранными литераторами и читателями. Этот опыт, от первого лица раскрывающий стратегии актора совет-ской культурной дипломатии, его чувства, мысли, восприятие лозунгов, запечатлелся в дневниках писателя, которые хранятся в его личном фонде в Российском государственном архиве литературы и искусства. Федин вел записи в течение почти всей жизни, считая, что настоящая биография художника должна быть не описанием фактов его бытия, но объяснением того, как поняты им эти факты³. Некоторым зарубежным поездкам Федин посвящал отдельные дневниковые тетради, подробно описывая этапы их подготовки, свои отношения с советскими и иност-ранными органами, курирующими культурные связи, личные впечатления от путешествий. Аналитическая информативность источника данного типа возрастает вследствие продолжительности деятельности Федина в культурно-дипломатической сфере – на его век приходится смена трех ключевых периодов развития системы внешнеполитических репрезентаций СССР: ожидания перемен эпохи позднего сталинизма, хрущевского культурного наступления и последующего периода экстенсивного развития⁴. Помещение эго-документов в более широкие социокультурные контексты дает возможность проанализировать особенности символической коммуникации периода Холодной войны и выявить пространства свободы «полпредов без мандата». Такая исследовательская пер-спектива позволяет внести вклад в актуальные дискуссии о логике и эффективности культурной дипломатии СССР⁵, государственно-частном партнерстве в международных отношениях эпохи биполярного противостояния⁶, транснациональных сетях интеллектуального сообщества⁷.

«Право же – никогда не соблазнялся дипломатической работой!» Сталинские писатели в когорте послов советской культуры

С началом Холодной войны Советский Союз приступил к поиску новых инструментов духовной мобилизации собственных граждан и зарубежной общественности, линия идеологического фронта пролегала сквозь творческое и научное сообщество. Опираясь на авторитет освободителя человечества от фашизма, доказавшего превосходство своей идеологической системы победой в войне и быстрым восстановлением хозяйства, советская система культурной дипломатии пыталась завоевать симпатии иностранной аудитории, расширить круг «симпатизантов СССР» с маргинальной группы левых интеллектуалов до широкой международной общественности. В традициях межвоенного сталинизма ме-диаторами советских внешнеполитических репрезентаций в этот период оставались писатели, обладавшие значительным символическим капиталом – авторитетом, известностью, широкими контактами в зарубежной среде. Они могли обеспечить успешное исполнение «дипломатического спектакля» на внешней и внутренней сцене благодаря мастерству публичного выступления, политической компетентности, дисциплинированности, которую обеспечивала система отбора и постоянной духовной мобилизации вовлеченных. Культурные дипломаты первой послевоенной волны совмещали множество международных публичных пози-ций: так, И. Эренбург являлся одновременно членом президиума Всемирного совета мира, комитета Международных премий мира, председателем советско-французского общества дружбы и т.д.⁸; А. Корнейчук, А. Фадеев– членами президиума Всемирного совета мира.

Константин Федин был вовлечен в культурно-дипломатическую работу в 1949 г.. Для партийных кураторов выбор его в качестве участника международной коммуникации обусловливался, вероятно, рядом причин, которые сглаживали возможные риски, связанные с не вполне канонической для советского писателя биографией (в ней отсутствовали участие в революционной борьбе и «большевистский стаж»), а также подозрениями в идеологических уклонах и шпионаже в пользу Германии⁹. Решающее значение для этого выбора имела демонстрируемая Фединым лояльность как результирующая его личных качеств: веры в социалистическую идею, гибкости его характера¹⁰, ощущения бессилия перед системой, а также трагического опыта столкновения с властными механизмами сталинизма в сфере литературы. Длительная работа в роли журналиста и редактора в довоенный период позволила ему овладеть официальной риторикой, четко усвоить пределы допустимого в публичном самовыражении и придерживаться их под воздействием не только внешнего принуждения, но и самоцензуры. Анализируя в дневнике дух «советского времени» и новое положение литературы, где воз-можность творчества существовала, если писатель безоговорочно подчинялся идеологии и «вождям» пролетарского искусства¹¹, Федин, внутренне отторгая такой порядок, приходил к его оправданию и примирению с действительностью. «Мы обязаны связать себя с нашим вре-менем, ибо иначе мы обречены на бесплодие. Даже тогда, когда мы ви-дим заблуждения эпохи, мы – писатели – обязаны разделять эти заблуждения»¹², – обосновывал он свою конформистскую позицию.

Тяжелые годы, пережитые Фединым в середине 1940-х, когда разгромной критике подверглось написанное с любовью к литературному учителю произведение «Горький среди нас» и нависла опасность политического процесса по обвинению в шпионаже, сделали его еще более податливым, осторожным и «удобным» для власти, в т.ч. в роли «посла» культурной дипломатии. Работа в качестве специального корреспондента газеты «Известия» на Нюрнбергском процессе (1945 – февраль 1946 г.) подтвердила перспективность его использования за границей. Присуждение в 1949 г. звания лауреата Сталинской премии первой степени за романы «Первые радости» (1945) и «Необыкновенное лето» (1947–1948), прославлявшие вождя, стало символическим знаком прощения и включения в когорту ведущих советских писателей.

Федин также обладал набором значимых качеств, необходимых для выполнения возложенных функций. Опыт длительного пребывания в Европе позволял ему чувствовать себя относительно спокойно и уверенно в новой роли: как свидетельствует сам писатель, он не испытывал удивления новичка перед «ихней» жизнью, а, возвращаясь домой, не поражался разницей¹³. Федин прекрасно владел немецким языком и мог поддержать привычный для западной творческой интеллигенции стиль общения, расположить к себе иностранную аудиторию. Такие навыки у (не)официальных послов советской культурной дипломатии встречались довольно редко: во время поездок за границу в конце 1940-х–1950-е гг. Федин зачастую был единственным представителем СССР, говорившим по-немецки¹⁴. Кроме того, он был известен за рубежом. Еще до войны, при содействии Горького, он познакомился с И. Бехером, Л. Фейхтвангером, Л. Франком, Л. Арагоном и другими представителями европейского литературного бомонда. Его произведения, в которых большое внимание уделялось теме западноевропейской современности, вызывали интерес определенного круга иностранных читателей. Возможно, некоторое значение для кураторов культурной дипломатии СССР имела способность Федина держать себя: его представительная внешность, интеллигентность, умение расположить собеседника, прекрасно модулирующий голос (наследие актерского прошлого) выгодно представляли культурного советского человека.

Совокупность личных и профессиональных качеств, приемлемых для партийно-государственных руководителей, обеспечила включение Федина в пул неофициальных послов. Его позиционировали как глубокого знатока европейской культуры, требуя участия чуть ли не в каждом советском мероприятии, связанном с Западной Европой¹⁵. Для многочисленных культурно-дипломатических институций: Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (далее – ВОКС), СКЗМ, Иностранной комиссии Союза писателей и даже Комитета советских женщин – он стал одной из центральных презентационных фигур внутри страны и за рубежом. Конференции (конгрессы, съезды) международных организаций, встречи с зарубежными представителями, участие в праздничных мероприятиях (неделях, месячниках дружбы), выступления в зарубежных и советских СМИ по международным вопросам превратились Федина в общественно-политическую «нагрузку». Культурно-дипломатическая миссия пронизывала даже частные пространства – лечение за границей, домашнюю и дачную жизнь.

Согласие самого Федина на участие в этих мероприятиях зачастую не требовалось: его назначала Инстанция или соответствующая организация международной культурной связи, опирающаяся на авторитет Политбюро ЦК КПСС. Если речь шла о поездках заграницу, на решение могло влиять мнение советских послов и иностранных контрагентов, которые в своих обращениях указывали на подходящего советского представителя¹⁶. Одна из типичных записей в дневнике иллюстрирует подневольность писателя в категориях долженствования и неизбежности: «Сегодня был в ВОКСе, уклониться от поездки невозможно. Через три дня должен выехать, вместе со всей делегацией в Румынию. […] Телеграмма от Тихонова: 6.11 в Москве должны собраться все советские делегаты на Всемирный конгресс сторонников мира»¹⁷. Обязательность исполнения такого дипломатического «поручения» в сталинский период не только не предполагала возражения или отказа, но и полностью вытесняла личную жизнь: когда в 1952 г. во время одной из поездок серьезно заболела жена Федина, глава делегации К. Симонов два дня не доводил до него эту информацию, чтобы не отвлекать его от встречи с канцлером ФРГ¹⁸.

«Моя подпись под письмом была согласована со мной по телефону»: пространства принуждения в советской системе культурной дипломатии

Анализируя опыт взаимодействия Федина с советскими институциями, можно обозначить специфику использования ведущих писателей в рамках культурно-дипломатической деятельности в послевоенный пе-риод. Несмотря на попытки согласования мероприятий между многочисленными структурами и даже конфликты за первенство в определении и координации отдельных направлений сотрудничества, система не смогла обеспечить долгосрочное перспективное планирование с детальной проработкой отдельных мероприятий. Ориентиром становилось представление о наличии некоего спектра приемлемых (кажущихся эффективными, политически выгодными) возможностей, которые следовало оперативно использовать при наличии благоприятной внутренней и внешней конъюнктуры. Для работы культурно-дипломатических организаций были характерны частая отмена или изменение сроков проведения мероприятий, перетасовка персонального состава делегаций, позднее информирование участников, сказывавшееся на качестве их выступлений. Подобное «управление в ручном режиме» выливалось для низовых акторов в продолжительные турне по нескольким странам (городам) с посещением множества разноплановых мероприятий и выполнением бесконечного числа сопутствующих поручений. К примеру, отправляясь в 1952 г. в поездку на конференцию по защите детей, Федин дополнительно проводил встречи в обществе дружбы, в литературных редакциях, выпускающих его произведения за границей, делал доклады в университетах, а на обратном пути осуществлял сопровождение иностранных делегатов одной из миротворческих конференций, возвращавшихся на родину через Москву¹⁹.

Подобное выстраивание схемы культурно-дипломатической деятельности усложняло положение «неофициальных послов» и снижало их эффективность. Реактивный режим работы держал их в состоянии постоянной мобилизации на всех этапах: от планирования поездки до отчета о ней. Несмотря на предварительную подготовку и обязательное инструктирование делегаций в соответствующем отделе ЦК или ВОКСе, окончательную ясность относительно программы пребывания они получали от советских дипломатических работников только по прибытии к месту назначения, поэтому внесение корректив в заготовленные выступления зачастую требовали дополнительных усилий или произносимые речи ограничивались общими фразами. Судя по дневниковым записям Федина о зарубежных поездках, насыщенность графика и темп мероприятий были изнурительны: «мучительная гонка», «20 дней непрерывных встреч, едва держась на ногах», «не распоряжался собой», «нет времени на сон». Однако и после окончания поездки культурно-дипломатические обязанности членов делегаций не прекращались: они выступали с отчетами на собраниях, публиковали статьи о путешествии, транслирующие идеологически выверенный рассказ о международном положении и культурных связях СССР для внутренней аудитории. Несогласованность работы вовлеченных в советскую культурную дипломатию институций приводила к частым срывам планов и к выработке уклонистских стратегий, о которых речь пойдет ниже. В 1951 г. Федин записывает: «13.09 Вдруг приезжает представитель ВОКСа и уговаривает поехать не в Чехословакию, а в Австрию… 14.09 Звонок из ВОКСа: просят оставить в силе договоренность на счет Чехословакии, – Австрия же отпадает… 30.09 …звонок из ВОКСа. Вновь перемена: я должен все-таки направляться в Австрию! При этом в самое ближайшее время: если удастся оттянуть отъезд до 12 октября, то это счастье»²⁰.

Приняв на себя полномочия актора советской культурной дипломатии, Федин оказался вовлечен в непрекращающуюся серию имиджевых мероприятий. Формализованные выступления на празднованиях, посвященных дружбе и международному сотрудничеству, публикации юбилейных статей, сводившиеся к воспроизводству официального дискурса, в основном, тяготили его. Пример Федина, а также других сталинских писателей, позволяет в некоторой степени объяснить эффект формализации международного дискурса в СССР. По возвращении из Германии, где он принимал участие в Конгрессе немецких писателей 1950 г. и получил поручение сделать тематическую статью, Федин писал: «Странно то, что сложилось мучительное убеждение, будто моя личность, мое индивидуальное отношение к вещам не нужны. Моей рукой перестала водить моя воля. […] Я занят… боязнью, что оно (слово) может отозваться чем-нибудь отлично от резонанса на общепринятые и общераспространённые мысли. […] Эти москитно-маленькие, но непрестанные уроки не могут не возыметь огромного по результату действия: перестаешь верить, что ты способен выражать себя самостоятельно, без подсказок, поправок, подпорок и перевязок, и обречен на превращение в механизм, управляемый всяким любителем прописей»²¹. Позже формализация советской культурно-дипломатической деятельности еще больше пронизывала всю систему: даже за авторитетных писателей выступления сочинялись сотрудниками ведомств. После вечера, посвященного образованию Общества советско-германской дружбы, председателем которого Федин оставался до конца жизни, он записывает: «Впервые прочитал речь, подготовленную за меня сотрудниками ВОКС. Чувствовал себя граммофоном…»²².

Тем не менее, заключив «сделку совести» с системой, Федин видел свою главную задачу в демонстрации положительного образа СССР на международной арене. Такая установка полностью соответствовала его убеждениям. Не сомневаясь в фундаментальных идеологических основаниях советского государства, он рьяно убеждал иностранную аудиторию в правильности социалистических идей. Очевидные для него недостатки повседневной жизни в Советском Союзе и наблюдаемые материальные достижения западных стран не приводили его к выводу о превосходстве капитализма, не разрушали ценности и идеалы советского строя. Устойчивость его убеждений, как представляется, обеспечивала признание и принятие порядка, в котором советская риторика расходилась с реалиями, рационализация советской отсталости через увязывание ее с огромным дореволюционным отставанием и разрушительными последствиями Великой Отечественной войны, а также укорененное представление об агрессивности капиталистического мира и миролюбии СССР, блокировавшее доверие, симпатию и расположение к странам Запада и обеспечивающее поддержку собственного правительства.

Работа с зарубежными аудиториями, настроенными скептически и даже враждебно к СССР, провоцировала у Федина всплески ораторского вдохновения: он реагировал отрицанием любых обвинений, часто даже переходя на агрессивный тон. Воспринимая западную критику как часть политической игры против Советского Союза, Федин считал своей задачей отразить ее и не дать новых поводов для антисоветской пропаганды, особенно во время пребывания в капиталистических странах. Самоконтроль и настороженное отношение к зарубежным собеседникам, многие из которых представлялись ему шпионами, облегчали для него решение этой задачи. Жалуясь на внешнее давление и самоцензуру на страницах дневника, на публике писатель резко отвергал предположение зарубежных визави о том, что советским литераторам дают руководящие указания и лишают их творческого начала: «На встрече с профессорами Йенского университета несмелый профессор задает вопрос: пишем ли мы в СССР о чем хотим, или нам дают Richtlinien? Я становлюсь агрессивным и очень молодею. Настолько, что под конец читаю Гете в оригинале и в переводах Жуковского и Лермонтова… Встреча была во всех отношениях необыкновенна…»²³.

Тема свободы и принуждения акторов культурной дипломатии оставалась актуальной и в хрущевский период культурного наступления. Особенно ярко это противоречие иллюстрируется на примере знаменитого письма, опубликованного в «Литературной газете» в ответ на протест французских писателей против вторжения советских войск в Венгрию. Федин записывает в дневнике: «Моя подпись под письмом была согласована со мной по телефону. Содержание письма нельзя не разделить, оно говорит о трагических фактах, как они были и как оцениваются нами: выбор был ведь один – либо фашизм в Венгрии, либо подавление его… нами. Поскольку оказались против него бессильны венгры (либо поскольку… были с ним!)». Не имея возможности уклониться от давления и принуждения со стороны системы, писатель под прикрытием размышлений о неудачной риторике письма тем не менее критикует эту акцию: «Но редакция письма не на особой высоте, и оно должно было быть короче, чтобы быть вполне сильным. Тема “выбора” должна быть контрастнее выражена. У нас есть места риторические, чего совсем нет в очень кратком выступлении французов (наших друзей и “попутчиков” – Сартра, Веркора и др.), и слишком много наших подписей – количеством тут не возьмешь. Словом, это должно было быть сделано лучше и прозвучать значительнее»²⁴.

Столь же ясно писатель осознавал свое бессилие перед непрекращающимся надзором границей, осуществляемым переводчиками, руководителями делегаций, сотрудниками посольств. В попытке нормализовать для себя ситуацию недоверия со стороны системы, Федин возмущался не фактом слежки, а непрофессиональными методами работы спецслужб: «[…] Решил сходить в цирк, но т.к. билетов не было, попросил контролера достать место в какой-нибудь ложе, очень хотел попасть в цирк. Наверно моя настойчивость внушила подозрение, – меня взяли на прицел. […] В цирке ко мне подсел человек, который под видом газетного репортера, желал записать мои впечатления от новой программы. Было смешно и преглупо из-за приключения со старым, тупым сыщиком… Я отбрил его грубейшим образом, высмеяв и почти прогнав от себя, и он ретировался… Но если в столь изящном деле работают идиоты, вроде моего “репортера”, не имеющего представления о газетчиках, то нет ничего проще настоящим разведчикам, вышколенным на Западе, выуживать на Востоке все, что им требуется»²⁵.

Будучи плотно интегрированным в систему внешнеполитических репрезентаций СССР, Федин часто размышлял о возможных путях повышения эффективности ее работы, призывая к отказу от формального произнесения ритуальных речей и к использованию иных инструментов пробуждения доверия зарубежной общественности: «Разъезжаю по гостиницам. Кланяюсь. Пожимаю руки, произношу тосты. Что проку?... Все делается для “связи” литератур, совершенно абстрактной, потому что когда наши гости возвращаются к себе домой, они забывают нас как людей, – в силу одинаковости нашего поведения, мы сливаемся в одно лицо, и это лицо ест, пьет, произносит все один и тот же тост, и гости помнят только, что они тоже ели, пили и произносили все тот же тост, только на своем языке. Как после такого ритуала, можно стать “друзьями”? А ведь в завоевании друзей и мог бы только быть смысл такого общения»²⁶. Конкретные меры вносились писателем и на совещаниях по подготовке масштабных мероприятий с участием советских представителей. Например, перед поездкой в Вену на конференцию в защиту детей Федин предлагал представителям инстанций взять с собой «ноты, книги, радиопленки с записями детских хоров, концертов, письма от школьников для детей других стран – вообще побольше вещественных свидетельств мирного быта и разумного воспитания в СССР, чтобы все это продемонстрировать. Раздать и подарить их на конференции. Каждый такой маленький знак внимания принимается обычно иностранцами как откровение и получает резонанс в далеких уголках земного шара. …Встреча, посвященная детям, их счастью и будущему, казалось бы, должна протекать более оригинально». И здесь же фиксируются свидетельства инертности партийных деятелей, привыкших работать по стандартному сценарию: «Мои предложения были записаны, их обещали рассмотреть… но, разумеется, осталось мало времени и пр., и пр»²⁷.

Особенно жестко звучала критика Федина в адрес советских послевоенных институтов гостеприимства, в частности их стремления к приукрашиванию действительности и отсутствия вкуса: «[…] на всем пути нашего следования видно было, как постарались вокруг прибрать, почистить, устранить лишних людей. Поистине, ужасен наш “Интурист" с его базарным вкусом комендантов и распорядителей, с его рыночными красотами пейзажей в багетных рамах под бронзу, с бумажными сервиетками в стаканах, с плюшевыми драпри и конфетными коробками на буфетах – со всем этим шиком заброшенной провинции, рассчитанным на то, чтобы казаться культурненькими и до чортиков богатыми во всем. Наивность здесь беспредельна, и она борется… с вреднейшей халтурой, компрометирующей наилучшие намерения и чувства нашего народа в глазах чужеземца. Нет, я никогда больше не хотел бы сопутствовать приезжающим к нам в гости интуристам!»²⁸.

«Оба гостя говорили о вещах, которые не предают гласности»:

стратегии уклонения и неформальная коммуникация

интеллектуального сообщества

Положение, в котором тяжесть общественных «нагрузок» и принуждение к выполнению почти лишали возможности заниматься профессиональной (любимой) деятельностью, не являлось уникальным опытом Федина: в той или иной степени его переживали все советские «медийные лица», задействованные в структурах культурной дипломатии. Как и от других, от Федина оно потребовало выработки адаптационных стратегий к роли посредника в международной коммуникации. Невозможность отказа от возложенных обязанностей, страх вызвать неудовольствие партийных кураторов и лишиться достигнутого статуса обусловили использование выжидательной тактики: писатель не проявлял инициативы и не вызывался выполнять «поручения», в ситуации навязывания и давления соглашался либо пытался уклониться от поручений под разными предлогами. Опыт коммуникации с вышестоящими инстанциями, постоянные контакты с представителями партийно-госу-дарственного аппарата позволяли Федину прогнозировать вероятность успеха той или иной тактики: ссылок на болезнь, бюрократических проволочек, позволяющих затягивать, делать невозможным участие, срывать сроки планируемых мероприятий: «Из КЗМ запрашивали согласен ли поехать в Англию на конгресс… квакеров. Согласился. Опыт показывал, что такие предложения редко реализуются... Сколько таких проектов отпадало, не успев возникнуть? На днях запрашивали о готовности ехать в Венгрию, но, когда Нина [дочь Федина] перезвонила уточнить детали, сказали, что надобность во мне миновала. Франция, Англия, Чехословакия – отпали, и внезапно опять Венгрия – съезд венгерских писателей. Уклониться невозможно: н а з н а ч е н и е»²⁹.

Любопытно, что всего через несколько месяцев после смерти Сталина, в фединском арсенале приемов сотрудничества с культурно-дип-ломатическими институциями появляется демонстративный отказ от выполнения общественных нагрузок: «ВОКС предпринимал разные меры, чтобы убедить меня поехать в Германию – телефонные звонки, телеграммы. Я послал официальный отказ Денисову. Но приехала целая делегация на дачу и предприняла серьезную атаку: оказывается “решение о моей поездке уже принято” и ВОКС “не может ничего изменить”, “решение основано на настоятельных требованиях из Германии”, чтобы я прибыл – просят немцы, предлагает наш посол и т.д. Я ответил: считайте меня умершим. И отказался…»³⁰.

С другой стороны, спектр мотивов участия в международной коммуникации был достаточно широк. Интерес к путешествиям за границу, стремление к общению с выдающимися коллегами, желание учиться и пробовать себя в новой роли, ощущение личной ответственности за принятые обязательства, особенно в качестве председателя Общества советско-германской дружбы, примиряли Федина с тяжелым бременем «неофициального посла». Он признавался себе на страницах дневника, что занятие общественной деятельностью становилось для него не только уступкой внешнему давлению, но и внутренней потребностью, корыстной, выросшей из тщеславия, самооправдания и приспособления к действительности. То, что он «отзывался на просьбы и нес поручения» представлялось ему исполнением важного общественного долга «перед товарищами, или даже перед народом!»³¹.

Придание смысла этой принудительной работе в некоторой степени компенсировало отказ Федина от писательского призвания. Попытки найти ответ на вопрос: «сколько сил отдавать общественности, а сколько своей литературе?» – превращали каждое его решение об участии в культурно-дипломатической деятельности в напряженный поиск компромисса, нередко предполагавший уступки в пользу «общего блага».

Несмотря на то, что зарубежные поездки и встречи являлись регламентированными символическими акциями, пронизанными внутренней и внешней дисциплиной, в них было место для неформальной коммуникации, которая, по признанию Федина, оказывалась эмоционально богаче формализованных практик³². Она необязательно означала выход из «образа» советского посла и возникала обычно в ходе знакомства и общения с лично интересными, вызывающими доверие людьми, преимущественно симпатизантами СССР: «Принесло радость общение с исландским писателем Халдором Лакснесом – большой разговор о литературе, языке, архитектонике романов и т.д. Из всех встреч с западными писателями он мне ближе кого бы то ни было, и я бесконечно рад этому… Мы расстались дружески не потому, что это было “положено”, а в силу живой искренности»³³.

В свою очередь, Федин стремился оказать поддержку своим партнерам по неформальной коммуникации: он использовал свое положение для поддержки зарубежных деятелей культуры в организации гастролей, выставок и т.д. в СССР, в обеспечении им выплаты гонораров советской стороной. Эти усилия служили писателю доказательством собственной полезности, оправданием того выбора, который заставил его пожертвовать литературой.

В силу географической направленности культурно-дипломатичес-ких усилий Федина частыми стали встречи с восточногерманской писательницей Анной Зегерс. В рамках полуофициальных встреч на даче писателя или в барвихинском санатории, где отдыхала Зегерс, велись беседы и о политических аспектах социалистической интеграции, нередко выливавшиеся в критику политики обеих стран: «Зегерс мне рассказывала о сплошной коллективизации сельских хозяйств в ГДР и о новой волне ухода людей в ФРГ. Она не понимает, зачем нужно это сейчас? И я не понимаю…»³⁴ В непубличных разговорах более остро звучали проблемы социалистической литературы, когда Зегерс делилась своими нелестными «наблюдениями за действительностью – немцы строят социализм из материала, служившего райху. Люди приспосабливаются, но в прошлом они служили Гитлеру и многие остаются прежними. Есть ли место для оптимизма, если писатель будет верен такой действительности – главный вопрос для немецкой литературы»³⁵.

Неформальная коммуникация с зарубежными литераторами служила советским интеллектуалам не только вентилем в пронизанной принуждением системе культурно-дипломатической работы, но и пищей для размышлений о необходимой корректировке целевых установок за границей. Так, например, беседы с И. Бехером об истинных причинах высказываемого западными литераторами интереса к социали-стическим странам натолкнули Федина на мысль о том, что «надо быть настороже к такой “тяге” на Восток. …надо изучать великолепно-разветвленную пропаганду Запада среди интеллигенции востока Германии. Она обрабатывает почти каждую область интеллектуальной жизни в совершено “индивидуальном” плане, зная чуть не всякую слабую струнку, чуть не каждого отдельного интеллигента»³⁶.

Степень своеволия акторов советской культурной дипломатии простиралась в сферу использования реноме миротворцев для достижения личных и профессиональных преференций. Подобные поведенческие стратегии мы можем наблюдать на примере не столько К. Федина, сколько И. Эренбурга, еще более активно вовлеченного в советское миротворческое движение. По свидетельству Федина, ссылавшегося на личные разговоры с Эренбургом, «чтобы обороняться от критики и нападок на «Оттепель», он решительно использует свое положение “борца за мир”, т.е. популярность среди иностранных литераторов и журналистов… В сущности, его оборона с позиций “сторонника” принесла ему не литературную, а “личную” победу: его никто не собирался ущемлять. Потому что он полезен на своем месте – в международном движении за мир». Дальнейшие беседы с другим актором культурно-дипломатической сцены – К. Симоновым – еще раз подтверждают действенность стратегии использования международного авторитета для давления на систему: «Симонов рассказал об истории Эренбурга. Почему его раскритикованную «Оттепель» выпустили “молнией”. Он хотел ее напечатать в журнале «Советская литература» на иностранном языке, когда ему отказали, решил опубликовать в журнале «В защиту мира». Это послужило поводом к выпуску “молнией”»³⁷.

Подобные тактики, невозможные для Федина в силу личных причин, вызывали у писателя чувство неприятия. Так, в ситуации конфликта с журналом «В защиту мира», одним из редакторов которого как раз являлся Эренбург, Федин отказался переделывать свою статью о конфликте в Корее и дополнить свое возмущение на страницах дневника выпадами против коллеги по писательскому цеху: «Когда горит и тлеет зажженная Корея, я не могу писать “братья возлюбим друг друга”. Лучше я промолчу. Лучше пусть напишет Эренбург. Он может написать на любой лад»³⁸.

* * *

Таким образом, портретный ряд послевоенных деятелей советской культурной дипломатии позволяет нам наметить линии преемственности и разрыва с предыдущей эпохой советского культпоказа, когда центральными репрезентантами советской международной политики в области культуры оставались сталинские писатели – И. Эренбург, А. Фадеев, А. Корнейчук, К. Симонов, К. Федин. В позднем сталинизме их международный авторитет использовался для позиционирования СССР в новой роли миротворца, расширения круга влияния с узкой группы «симпатизантов СССР» левого толка на широкую аудиторию производителей и потребителей европейской культуры, смягчение образа конфликтного внешнеполитического курса социалистического лагеря в глазах зарубежной аудитории. В период «культурного наступления», начавшегося с середины 1950-х гг., произошла стремительная демократизация практик международной коммуникации: вовлечение в эту сферу широких слоев советского населения и появление новых целевых групп в зарубежной аудитории, в том числе переориентация с европейского ареала на страны третьего мира, потребовало изменения культурно-дипломатических стратегий СССР. Важным фактором влияния выступали и внешнеполитические повороты, обусловленные глобальной политикой СССР: вторжение в Венгрию 1956 г., Карибский кризис 1962 г., подавление Пражской весны 1968 г. и т.п. От советских «полпредов без мандата» это потребовало большей гибкости и использования новых медиумов репрезентации, что стало для традиционной писательской элиты (особенно для Федина) непреодолимым вызовом, отягощенным скептической субъективной оценкой оттепельных перемен в стране и в мире³⁹. Уже пожилой К. Федин, облеченный всевозможными общественными постами, по должности продолжал поддерживать международные связи, встречать иностранные делегации, исполнять почетные обязанности председателя Общества советско-германской дружбы. Однако данная деятельность все больше подвергалась формализации. К тому же, в конце 1950 – начале 1960-х гг. наметился антиэлитарный культурный поворот и в агентном поле советской культурной дипломатии: сталинских писателей стремительно вытеснили деятели науки, спортсмены и космонавты, более адекватно, с точки зрения системы, репрезентирующие глобальную позицию СССР.

БИБЛИОГРАФИЯ

David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union. University of Pittsburgh Press 2015. 296 p.

Gould-Davies N. The Logic of Soviet Cultural Diplomacy // Diplomatic History. 2003. Vol 27 (2). P. 194–214.

Hollander P. Political Pilgrims: Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China, and Cuba 1928-1979. Oxford: University Press 1981. 526 p.

Metger J. Studio Moskau. Westdeutsche Korrespondenten im Kalten Krieg. Paderborn: Schoening, 2016. 288 s.

Nagornaia O., Nikonova О. Sowjetische Kulturdiplomatie in Osteuropa in der Nachkriegszeit. Ein Überblick über die neuesten Veröffentlichungen // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 66 (2018). № 2. S. 274–298.

Брайнина Б.Я. Федин и Запад. М., 1983. 352 c.

Власть и художественная интеллигенция. М.: Международный фонд «Демократия», 1999. 872 с.

Кабанова И.Э. «Великий перелом» в эго-документах К.А. Федина конца 1920 – начала 1930-х годов // Эпоха «Великого перелома» в истории культуры: сборник научных статей / под ред. И.Ю. Иванюшиной, И.А. Тарасовой. Саратов, 2015. С. 244-245. URL: https://elibrary.ru/download/elibrary_24785737_59762246.pdf

Колобов Е.Ю. Создание и деятельность Союза писателей РСФСР (1957–1965 гг.). Автореф. дис. к.и.н. М., 2016. 24 с.

Нагорная О.С. «…когда СССР стал сильным и могучим… многие народы нуждаются в нашей дружбе»: аспекты изучения культурной дипломатия в социалистическом лагере (1949-1989) // Диалог со временем. 2015. № 53. С. 269–278.

Оклянский Ю.М. Уроки с репетитором, или Министр собственной безопасности // Дружба народов. 2014. № 5 // URL: http://magazines.russ.ru/druzhba/2014/5/10o.html

Попов А. Lost in translation: гиды-переводчики «Интуриста» и оправдание советской действительности // НЛО. 2016. № 6. С. S. 54–65.

Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 1817. – Федин Константин Александрович (1892–1977) – писатель

Советская культурная дипломатия в годы Холодной войны: сборник документов /под ред. О.С. Нагорной и др. Челябинск: Каменный пояс, 2017. 340 c.

Федин К.А. Автобиография // Советские писатели. Автобиографии в 2-х тт. М.: Гос. изд-во худ. литературы, 1959.

Фрезинский Б.Я. Судьбы Серапионов. СПб.: Академический проект, 2003. 592 с. Опубликовано на сайте URL: https://coollib.com/b/296128

REFERENCES

David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union. University of Pittsburgh Press 2015. 296 p.

Gould-Davies N. The Logic of Soviet Cultural Diplomacy // Diplomatic History. 2003. Vol 27 (2). P. 194–214.

Hollander P. Political Pilgrims: Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China, and Cuba 1928-1979. Oxford: University Press 1981. 526 p.

Metger J. Studio Moskau. Westdeutsche Korrespondenten im Kalten Krieg. Paderborn: Schoening, 2016. 288 s.

Nagornaia O., Nikonova О. Sowjetische Kulturdiplomatie in Osteuropa in der Nachkriegszeit. Ein Überblick über die neuesten Veröffentlichungen // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 66 (2018). № 2. S. 274–298.

Braynina B.Ya. Fedin i Zapad. M., 1983. 352 c.

Vlast i hudozhestvennaya intelligentsiya. M.: Mezhdunarodnyiy fond “Demokratiya“, 1999. 872 s.

Kabanova I.E. «Velikiy perelom» v ego-dokumentah K.A. Fedina kontsa 1920 – nachala 1930-h godov // Epoha «Velikogo pereloma» v istorii kulturyi: sbornik nauchnyih statey / pod red. I.Yu. Ivanyushinoy, I.A. Tarasovoy. Saratov, 2015. S. 244-245. URL: https://elibrary.ru/download/elibrary_24785737_59762246.pdf

Kolobov E.Yu. Sozdanie i deyatelnost Soyuza pisateley RSFSR (1957–1965 gg.). Avtoref. dis. k.i.n. M., 2016. 24s.

Nagornaya O.S. «… kogda SSSR stal silnyim i moguchim… mnogie narodyi nuzhdayutsya v nashey druzhbe»: aspektyi izucheniya kulturnoy diplomatiya v sotsialisticheskom lagere (1949–1989) // Dialog so vremenem. 2015. Vyp. 53. S. 269–278.

Oklyanskiy Yu.M. Uroki s repetitorom, ili Ministr sobstvennoy bezopasnosti // Druzhba narodov. 2014. # 5. URL: http://magazines.russ.ru/druzhba/2014/5/10o.html

Popov A. Lost in translation: gidyi-perevodchiki «Inturista» i opravdanie sovetskoy deystvitelnosti // NLO. 2016. # 6. S. 54–65.

Rossiyskiy gosudarstvennyiy arhiv literaturyi i iskusstva. F. 1817. – Fedin Konstantin Aleksandrovich (1892-1977) – pisatel

Sovetskaya kulturnaya diplomatiya v godyi Holodnoy voynyi: sbornik dokumentov /pod red. O.S. Nagornoy i dr. Chelyabinsk: Kamennyiy poyas, 2017. 340c.

Fedin K.A. Avtobiografiya // Sovetskie pisateli. Avtobiografii v 2-h tt. M.: Gos.izd-vo hud. literaturyi, 1959.

Frezinskiy B.Ya. Sudbyi Serapionov. SPb.: Akademicheskiy proekt, 2003. 592s. Opublikovano na sayte URL: https://coollib.com/b/296128