ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ В СТРУКТУРЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Historical knowledge and historical memory in the structure of historical culture

В каждую эпоху и в любом обществе изучение и познание истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняются господствующим тенденциям данного времени и места.

Арнольд Джозеф Тойнби¹

Анализ актуальной ситуации в науке, в т.ч. и в исторической, – всегда сложная и нетривиальная задача, рассмотрение которой настоятельно необходимо ввиду существенного воздействия выбранного варианта ее решения на современное историческое познание. Характеризуя ситуацию в историческом познании (в 2006 г.²) Л.П. Репина пишет: «Современная историографическая ситуация создала условия для появления нового исследовательского поля, связанного с историей исторической культуры [выделено мной – М.Р.]»³. Словарь «Теория и методология исторической науки» предлагает такое определение понятия историческая культура – «понятие, отражающее различные формы отношения человеческих групп к прошлому, в том числе и к тому прошлому, которое они признают своим собственным. Историческая культура – та часть культуры, которая связана со временем как сущностным элементом человеческой жизни. Изучение исторической культуры предполагает анализ способов социального производства исторического опыта и форм его манифестации в жизни сообществ»⁴.

Но рискну предложить собственное/рабочее/упрощенное определение этого понятия: историческая культура – система формирования исторических представлений, получения и презентации исторического знания, свойственная определенной социокультурной общности и презентируемая системой видов историографических источников. Это определение синтезирует утверждение Л.П. Репиной: «Комплексное исследование целостного феномена исторической культуры (и исторической традиции) может опереться на новый подход, в основу которого положен синтез социокультурной и интеллектуальной истории, что предполагает анализ явления интеллектуальной сферы в широком контексте социального опыта, исторической ментальности и общих процессов духовной жизни общества, включающем и теоретическое, и идеологическое, и обыденное сознание»⁵, – и исследовательские подходы источниковедения историографии⁶.

Цель настоящей статьи – предложить динамическую модель исторической культуры в корреляции с модификацией исторического знания, выделив ее системообразующие составляющие и акцентировав внимание на двух, наиболее существенных – историческом нарративе и исторической памяти,– и интегрировав несколько схем интерпретации, представляющихся мне наиболее эффективными, На основе этой модели можно будет наметить основные характеристики взаимодействия исторического знания и исторической памяти в актуальной социокультурной ситуации, которую в самом общем виде можно охарактеризовать как становление постпостмодерна, когда уже определились основные черты не только новой социальной реальности, но и соответствующего ей исторического знания, существенной, если не основополагающей, характеристикой которого стала проблематизация исторической памяти. Именно концепция «мест памяти» П. Нора⁷, точнее ее трансформация на исходе 1980-х, зафиксировала перелом от деконструкции «мест памяти», присущей постмодерну, к искусственной коммеморации, свойственной уже постпостмодерну.

К задачам на пути достижения этой цели можно отнести (1) выстраивание иерархии интерпретационных схем; (2) выявление их взаимных связей в различных, сменяющих друг друга во времени, моделях исторического знания и, наконец, (3) попытку применить сконструированную модель к актуальной ситуации в сфере взаимодействия исторического знания и исторической памяти. Исходная аксиома при рассмотрении проблемы взаимодействия исторического знания и исторической памяти – понимание того, что при многообразии социальных функций исторического знания и их трансформациях на протяжении, как минимум, последних трех столетий, инвариантной функцией исторического знания является формирование идентичности в социумах с историческим типом социальной памяти.

Иерархия интерпретационных схем

При решении первой задачи пойдем от общего к частному и предложим следующие схемы интерпретации:

– смена типов рациональности/моделей науки;

– модификация «словаря» исторической науки;

– трансформации нарратива.

Типы рациональности/модели науки⁸ задают нам максимально широкий контекст рассмотрения проблемы, объединяя, с одной стороны, понимание базисных характеристик мировоззрения эпохи, существенной частью которого является историческая культура, в контекст которой, в свою очередь, помещается историческая память, и, с другой стороны, системообразующие характеристики исторической науки, воспринимаемой как историко-культурный социальный феномен в системе соответствующей исторической культуры, в рамках которой и происходит ее «встреча»/«разлука» с исторической памятью.

На протяжении нового и после-нового (постмодерн) времени последовательно сменяют друг друга три типа рациональности и соответствующие им модели науки: классическая (от Френсиса Бэкона и Рене Декарта до Г.В.Ф. Гегеля – в философии, эксплицирующей тип мировоззрения⁹) – неклассическая (с одной стороны, определяемая открытиями в физике микромира и получившая философское обоснование в эмпириокритицизме; с другой, – философски эксплицированная в раз-ных вариантах философии жизни и экзистенциализма) – постнеклассическая (маркерами которой стали работы постпозитивиста Томаса Куна «Структура научных революций» (1962)¹⁰ и. П. Бергера и Т. Лукмана «Социальное конструирование реальности» (1967)¹¹).

Некоторые разногласия вызывает неоклассическая модель науки. Во-первых, на мой взгляд, весьма проблематично соотнести ее с каким-либо особым типом рациональности. Во-вторых, дискуссионным является вопрос о времени ее формирования. Причем, этот вопрос не носит чисто хронологический характер, фактически это вопрос о соотнесении неоклассической модели с вышеупомянутыми типами рациональности/моделями науки. Если неоклассическая модель фактически сменяет постнеклассическую, являясь вариантом выхода из ее кризиса¹², то следует задуматься над экспликацией нового типа рациональности. Но, на мой взгляд, неоклассическая модель возникает параллельно с неклассической и скорее выступает как маргинальная/сопутствующая в контексте неклассического и постнеклассического типов рациональности¹³. В контексте рассматриваемой здесь проблемы неоклассическая модель исторической науки нужна только для характеристики современной исторической культуры и имеет весьма косвенное отношение к формированию исторической памяти.

«Словари» исторической науки – в основе этой схемы интерпретации предложенная Ф. Анкерсмитом концепция смены словарей исторической науки: словарь описания и объяснения – словарь интерпретации – словарь репрезентации¹⁴. Словари исторической науки явно кор-релируют с моделями науки, конкретизируя их применительно к историческому познанию: словарь описания и объяснения – классический тип рациональности, словарь интерпретации – неклассический тип, словарь репрезентации – постнеклассический тип.

Трансформации нарратива – схема интерпретации взаимоотношений исторического знания и исторической памяти. Здесь необходимо дать небольшое пояснение, суть которого в том, что все термины, связанные с нарративом, употребляются в их самом простом значении. Под историческим нарративом понимается хронологически организованный рассказ, сочетающий функции описания и объяснения¹⁵. Последнее принципиально важно и отличает нарратив от хроники. Соответственно, исторический метанарратив – универсальная система описания и объяснения в глобальном масштабе, преимущественно национально-государственного уровня. Исторический мастернарратив – нарратив национально-государственного масштаба, подчиняющий себе локальное историописание. Не вдаваясь в дискуссию о терминах (о которых, как известно, не спорят, а договариваются), отмечу лишь, что в ситуации доминирования классического типа рациональности и превалирования нарратива в исторической культуре (XIX век) понятия метанарратив и мастернарратив могут выступать как практически синонимичные.

Я исхожу из очевидного предположения, что именно нарратив, с одной стороны, «обслуживает» историческую память, а с другой стороны, – подпитывается ею. Если вернуться к концепции деконструкции «мест памяти»/искусственной коммеморации П. Нора, то можно сформулировать объясняющую гипотезу: деконструкция «мест памяти» предполагает, в первую очередь, извлечение их из того нарратива, которому они имманентны, в условиях кризиса доверия к нему¹⁶, а искусственная коммеморация непременно должна была породить процесс ренарративизации – создания подобающих контекстов «мест памяти», что и происходит в условиях постпостмодерна. «Места памяти» как опора конструирования идентичности явно предполагают наличие нарратива, хотя бы и имплицитное.

Классическая модель науки – словарь описания и объяснения – становление мета(мастер)нарратива – естественная коммеморация¹⁷

Классическая модель науки предполагает поиск объективной истины, т.е. такой истины, которая имманентна объекту исследования и не зависит ни от индивидуальности познающего субъекта, ни от социокультурной ситуации. Философскую экспликацию этой модели дали Френсис Бэкон, боровшийся с «идолами заблуждения» и Рене Декарт, провозгласивший принцип универсального сомнения и сформулировавший весьма несложные правила метода для универсального разрешения сомнения. В «Рассуждении о методе…» (1637) Декарт оптимистично предрекал: «…если воздерживаться от того, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть»¹⁸.

Естественно, что первоочередная задача исторической науки в ее классической модели – дать описание объективной реальности прошлого, установив «объективные» факты путем т.н. критики исторического источника¹⁹ (дискурсивные маркеры этого подхода, сохранившегося по сию пору, – «источник, содержащий факты», «добытые из источника факты», а также уже упомянутая «критика исторического источника»).

Нарратив в такой познавательной ситуации не проблематизируется, а рассматривается, вероятно, как описание исторической реальности, чему способствует становление научного метода, ведущее к утверждению научного характера исторического знания, в т.ч. репрезентированного в форме нарратива. К тому же и словарь описания и объяснения ко-герентен пониманию нарратива как хронологически организованного рассказа, сочетающего функции описания и объяснения. В этот период, как пишет П. Нора, произошло «искоренение памяти под захватническим натиском истории»²⁰. Таким образом, исторический нарратив в это время обеспечивает естественную коммеморацию.

Хотя несоответствие нарратива словарю описания издавна замечали некоторые историки. Например, лорд Болингброк, ратуя в «Письмах об изучении и пользе истории» за критический подход к историческому познанию, утверждал: «Защищенный от обмана, я могу смириться с неосведомленностью…»²¹ Но наиболее ярко описывает отношение к становящемуся в начале XIX в. метанарративу высказывание главы скептической школы в русской историографии М.Т. Каченовского: «Без сом-нения, весьма приятно извинять свое невежество ненадобностью наук, и утешительно выдумывать причины, для чего можно без них обойтись; но писатель, занимающийся словесностью, должен трудиться не для сидельцев мучных лавок, не для бородатых защитников двуперстного сложения, не для охотников рассказывать вздор о Бове Королевиче и о Мамаевом побоище, а для читателей образованных, для таких, которые чтя Бога, храня Веру и любя Отечество, сверх того еще знают, в каких случаях призыванием сих священных имен подкрепляются полезные истины, предлагаемые сочинителем [выделено мной – М.Р.]»²².

Неклассическая модель науки – словарь интерпретации – начало кризиса доверия к историческому метанарративу – разрушение естественной коммеморации

Неклассическая модель науки, формирующаяся, преимущественно, под влиянием физики микромира, проблематизирует познающего субъекта, составляющего единую систему с объектом исследования и воздействующего на объект в процессе исследования. Маркером неклассической модели в исторической науке является становление истории истории (историографии): смещение акцента с того, «как оно было на самом деле», к тому, «как об этом написали историки». Естественно, что здесь уже применим словарь интерпретации. Важно подчеркнуть, что в неклассической модели науки речь идет, по преимуществу, об интерпретации факта при его инкорпорации в нарратив. При этом трудно не согласиться с А. Мегиллом, который замечает: «…все призывы к синтезу – это попытка навязать интерпретацию. Вполне законно приводить доводы в пользу какой-то интерпретации как [выделено автором – М.Р.] интерпретации…»²³

Словарь описания и объяснения некоторое время (до лингвистического поворота) сохраняет свои функции применительно к факту. Да и дискурс использованной выше конструкции «как об этом написали историки» отсылает нас к словарю описания и объяснения и демонстрирует сложности дискурсивного преодоления классической модели науки.

Очевидно, осознание «авторской»/индивидуальной/субъективной природы нарратива не могло не подрывать доверия к нему.

Постнеклассическая модель науки – словарь репрезентации – кризис нарратива – кризис коммеморации

Постнеклассическая модель науки предполагает «социальное конструирование реальности» (П. Бергер и Т. Лукман). И хотя Ф. Анкер-смит отказался от разработанного им понятия «нарративная субстанция»²⁴ в пользу словаря репрезентации²⁵, понятие «нарративная субстанция», на мой взгляд, весьма точно фиксирует понимание природы и функции нарратива. Но и переход к словарю репрезентации закономерен ввиду кризиса нарратива в ситуации постмодерна, стремления его деконструировать, что сопровождалось востребованностью микроистории, которой в полной мере соответствует словарь репрезентации.

Актуальное состояние: прошлое как наследие и как «чужая страна» – искусственная коммеморация

Предпримем попытку охарактеризовать с точки зрения заявленных выше схем интерпретации актуальное состояние взаимодействия исторического знания и исторической памяти. Вероятно, постнеклассический тип рациональности сохраняет свои позиции, хотя наблюдается рост интереса к неоклассической модели исторической науки, что фактически и констатировал А.В. Лубский. Естественно предположить, что при устойчивости постнеклассической рациональности должен бы сохранить status quo и словарь репрезентации, но, как мне представляется, он вступает в конкуренцию с новыми нарративами, во множестве порождаемыми в ходе процесса ренарративизации, являющегося наиболее ярким проявлением ситуации постпостмодерна в историческом знании.

О.М. Медушевская охарактеризовала актуальную²⁶ ситуацию в историческом познании следующим образом: «Профессиональное сообщество историков находится в ситуации смены парадигм <…> По отношению к философии исторического познания следует говорить не столько о смене, сколько о сосуществовании и противоборстве двух взаимоисключающих парадигм. Одна из них, неотделимая от массового повседневного исторического сознания [выделено мной – М.Р.], опирается на многовековую традицию и в новейшее время идентифицирует себя с философией уникальности и идиографичности исторического знания <…> Другая парадигма истории как строгой науки, стремящаяся выработать совместно с науками о природе и науками о жизни общие критерии системности, точности и доказательности нового знания»²⁷.

Мне уже неоднократно приходилось писать о том, что при всем уважении к автору и согласии с предложенной ею концепцией «когнитивной истории», не могу согласиться с приведенной выше характеристикой актуального исторического знания. Дело не в «парадигмальных» различиях и «противоборстве парадигм», а в параллельном сосуществовании истории как науки (в т.ч. как строгой науки, принадлежащей нео-классической модели) и социально ориентированного историописания, которое – это принципиально важно – может быть реализовано исключительно как нарратив. И сама О.М. Медушевская отметила: «В силу своей адекватности повседневному историзму массового сознания [кур-сив мой. – М.Р.] парадигма нарративной логики преобладает в мире»²⁸.

Итак, можно предположить, что актуальное историческое знание, оформившееся с начала XXI в. в ситуации постпостмодерна, характеризуется разрывом научной и социально ориентированной истории²⁹. Это утверждение может показаться излишне радикальным, но оно подтверждается разнонаправленностью на протяжении всего XX в. тенденций исторической науки и трансформаций исторического нарратива. Mainstream исторической науки – фрагментация, ведущая и приведшая к осознанию невозможности построения когерентной истории³⁰ и, соответственно, к невозможности/проблематичности актуального мастернарра-тива. Разделяя убеждение многих историков, что т.н. «школа “Анналов”» олицетворяет историческую науку XX в., не могу не процитировать П. Нора: «Враждебность “Анналов” в отношении событийной, политической, военной, дипломатической, биографической истории в принципе не означала приговора национальной истории, но на деле подготавливала его, потому что национальная история писалась как линейный рассказ о причинно-следственных связях [выделено мной – М.Р.]»³¹.

Второй весьма существенный и при этом общепризнанный фактор развития исторического знания в XX в. – антропологический поворот, одним из результатов которого было утверждение позиции инаковости при рассмотрении исторического прошлого. Как ни парадоксально это может выглядеть, но позиция инаковости чужда обыденному историческому сознанию. В частности, Дж. Тош, рассуждая об отличии профессионального (научного) исторического знания от обыденного исторического сознания, отмечает в качестве существенной черты исторической науки именно подход с позиции инаковости³². Размышляя о функциях критической (научной) истории, А. Мегилл пишет: «Критическая историография ничего не предписывает настоящему. Она только показывает то, что было иным и удивительным – даже поразительным [выделено мной – М.Р.] – в прошлом. Если в историописании утрачивается это качество удивлять, то оно одновременно утрачивает и свое академическое, научное оправдание»³³. При этом Мегилл вполне определенно высказывается о взаимоотношениях исторической науки и исторической памяти: «Критическая историография должна находиться на некотором расстоянии от памяти, во всех смыслах последней…»³⁴.

Наиболее интересную трактовку этой проблемы дал Д. Лоуэнталь. Уже название его обширного труда «Прошлое – чужая страна» (1985) недвусмысленно заявляет основную идею – идею инаковости прошлого. Но в Предисловии к русскому изданию, уже в новой социокультурной ситуации, он обращает внимание на то, что такой подход неприемлем для массового сознания, и вскрывает механизм этого неприятия: «…обычной публике все эти предписания представляются неприемлемыми. Такое совершенно чуждое нам прошлое воспринимают с трудом, в особенности если нам хотелось бы погреться в отблеске его славы, или же ощутить себя по возможности комфортно. А потому мы вызываем в воображении таких предшественников, которые в большей степени похожи на нас самих. Большинство людей во все времена считали прошлое не чужой, но, напротив, вполне знакомой, даже “прирученной” областью»³⁵. Продуктивным, по крайней мере для рассматриваемой нами проблемы, представляется осуществленное Лоуэнталем различение истории и наследия: «“Приручая” таким образом прошлое, мы привлекаем на свою сторону несметное число нынешних причин. Легенды о возникновении и длительности, о победах или бедствиях, проецируют настоящее на прошлое, а прошлое, в свою очередь, на настоящее. Они ставят нас в один ряд с предками, чьи добродетели мы разделяем и чьи пороки скрываем. Однако подобное сообщество – еще не собственно история, как ее понимают историки. Это наследие [здесь и далее выделено мной – М.Р.]. Такое различение имеет решающий характер. История исследует и объясняет прошлое <…> Наследие упрощает и проясняет прошлое, привнося в него современные цели и намерения». И афористично подводит итог: «История… – это взгляд одного века на другой. Напротив, наследие относится к прошлому как к достоянию века нынешнего. Увиденное глазами истории, прошлое – чужая страна, если мы смотрим на него как на наследие, оно вполне знакомо и привычно»³⁶. Но уже задолго до Лоуэнталя Ф. Ницше в своей рефлексии современного ему исторического знания «О пользе и вреде истории для жизни» (1873) отметил стремление человека сближать прошлое с настоящим в рамках «монументальной истории». Немецкий философ пишет: «Если человек, желающий создать нечто великое, вообще нуждается в прошлом, то он овладевает им при помощи монументальной истории…»³⁷, но при этом замечает, что монументальная история «всегда будет сближать разнородные элементы, обобщать и, наконец, отождествлять их; она всегда будет смягчать различия мотивов и побуждений, чтобы за счет causae представить effectus в монументальном виде, именно как нечто типичное и достойное подражания…»; и афористично подводит итог: «Монументальная история вводит в заблуждение при помощи аналогий…»³⁸.

Попытаемся скоординировать различные параметры интерпретационной модели, но теперь, в отличие от выстраивания иерархии интерпретационных схем в начале статьи, – снизу вверх:

– социально ориентированное историописание, по определению, существует в форме нарратива;

– проблематизация нарратива в методологии исторической науки последней трети XX в. и устойчивый вывод о его неверифицируемости³⁹ – один из факторов подрыва доверия к нарративу и перехода от метанарратива к «местам памяти», точнее, на первом этапе – к их деконструкции путем извлечения их из нарратива, которому они имманентны;

– переход от деконструкции «мест памяти» к искусственной коммеморации порождает процесс ренарративизации, поскольку «места памяти» предполагают наличие нарратива (хотя бы и неэксплицированного), без которого они не могут быть опознаны/восприняты в качестве «мест памяти»;

– процесс ренарративизации, – существенная характеристика актуальной исторической культуры, – ведет отнюдь не к созданию когерентного мета(мастер)нарратива, а к противостоянию/«войне» нарративов; к описанию этого процесса вполне применимо замечание П. Нора: «Конец истории-памяти умножил число отдельных памятей, которые потребовали своей истории»⁴⁰;

– произошел разрыв исторической науки и социально ориентированного историописания;

– словарь репрезентации, характерный для микроистории последней трети XX в., некогерентен ренарративизации; вероятно, он может обеспечивать идентичность постмодернистского типа, но не может конкурировать с нарративом в конструировании исторической памяти;

– естественно, в новых условиях не может быть «возвращения» к словарю описания и объяснения, жестко привязанному к классической модели науки; вероятно, может быть по-прежнему востребован словарь интерпретации, но при осознании его субъективности и, соответственно, невозможности удовлетворения потребности в конструировании общей исторической памяти;

– если признать, что описанные процессы разворачиваются в контексте постнеклассической рациональности, то необходим новый словарь – словарь интерсубъективного конструирования реальности, который будет способен возобновить контакт исторической науки и социально ориентированного историописания на методологической основе социологии знания.

Необходимо отметить, что Анкерсмит, солидаризируясь с А. Данто, проводил различие между репрезентацией истории и исторической наукой: «…Данто был прав, требуя различных познаний для репрезентации и науки. Репрезентация предполагает постулирование существования логических моделей, подобных нарративным субстанциям, которые в случае чисто научного исследования являются избыточными. Эти логические модели придают языку репрезентации непрозрачность, неизвестную науке: каждое утверждение, которое мы делаем о прошлом, поглощается гравитационным полем рассматриваемой нарративной субстанции и обязано ему своим нарративным значением. В науке мы заинтересованы только в истинности или законности утверждений; в исторической репрезентации истинность утверждений о прошлом более или менее считается само собой разумеющейся <…> Логические модели, требуемые в соответствии с теорией замещения репрезентации, символизируют дистинкцию науки и репрезентации»⁴¹. Вопрос соотношения получения научного знания и его репрезентации был рассмотрен мною ранее⁴², но здесь важно подчеркнуть, что в этом случае речь идет о репрезентации научного знания, а не о конструировании нарратива в целях искусственной коммеморации.

Таким образом, мы имеем дело с искусственной коммеморацией, суть которой еще в конце XX в. П. Хаттон выразил вполне афористично: «Современное историческое мышление отражает ценности современной культуры, которая демонстрирует не столь сильное благоговение перед прошлым, и возлагает большие надежды на новшества будущего. <…> В настоящее время нам приходится говорить скорее о полезности прошлого, чем о его влиянии на нас [выделено мной – М.Р.]»⁴³. Впрочем, Ницше, размышляя о «критической истории», прозорливо подметил истоки этой особенности исторического нарратива: «это как бы попытка создать себе a posteriori такое прошлое, от которого мы желали бы происходить в противоположность тому прошлому, от которого мы действительно происходим…»⁴⁴.

Мы не затрагивали здесь весьма актуальную проблему «политики памяти»⁴⁵. Но вполне очевидно, что инструментом этой политики является нарратив. Политика памяти может быть эффективной, т.е. отвечающей потребностям социума, только на основе рефлексии нарратива и механизмов его конструирования. При этом оказывается важным отношение к прошлому как к «наследию», а не как к «чужой стране». Как разрешить эту коллизию между установкой исторической науки на инаковость и потребностью в конструировании исторической памяти?...

---

БИБЛИОГРАФИЯ

Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: Прогресс-Традиция, 2003(a). 492 с.

Анкерсмит Ф. Нарративная логика: семантический анализ языка историков. М.: Идея-Пресс, 2003(b). 360 с.

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Медиум, 1995. 323 с.

Болингброк. Письма об изучении и пользе истории: пер. с англ. М.: Наука, 1978. 359 с.

Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. М.: Научный мир, 2003. 393 с.

Гуссерль Э. Философия, как строгая наука // Логос: международный ежегодник по философии культуры. М.: Книгоиздательство «Мусагетъ», 1911. Кн. 1. С. 1-56.

Декарт Р. Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках // Декарт Р. Соч.: в 2 т.: пер. с лат. и фр. М.: Мысль, 1989. Т. 1. С. 250-296.

Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах // Культурология. XX век: антология. М.: Юристъ, 1995. С. 213-255.

Каченовский М.Т. Нестор. Руския летописи на Древле-Славенском языке // Вестник Европы. 1811. Ч. 59. № 18. С. 127-149.

Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977. 302 с.

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. 159 с.

Лоуэнталь Д. Прошлое – чужая страна. СПб.: «Русский остров»; «Владимир Даль», 2004. 623 с.

Лубский А.В. Альтернативные модели исторического исследования. М.: Изд-во «Социально-гуманитарные знания», 2005. 351 с.

Маловичко С.И. Непонимание как форма сосуществования разных типов исторического знания // Диалог со временем. М.: ИВИ, 2014. Вып. 46. С. 129-145.

Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. История как строгая наука vs социально ориентированное историописание. Орехово-Зуево: Изд-во МГОГИ, 2013. 252 с

Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2007. 479 с.

Медушевская О.М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008. 361 с.

Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Соч.: в 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 158-230.

Нора П. Между памятью и историей: проблематика мест памяти // Франция – память / под ред. П. Нора и др. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1999(a). С. 17-50.

Нора П. Предисловие к русскому изданию // Франция – память / под ред. П. Нора и др. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1999(b). С. 5-14.

Репина Л.П. Историческая культура как предмет исследования: введение // История и память: историческая культура Европы до начала нового времени / под. ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2006. С. 5-55.

Румянцева М.Ф. Историческая память и презентация истории: неоклассическая vs классическая – неклассическая – постнеклассическая модели исторической науки // Событие в истории, памяти и нарративах идентичности: [сб. ст.] / отв. ред. Л.П. Репина. М.: Аквилон, 2017. С. 18-48.

Румянцева М.Ф. Проблема коммеморации: метанарратив – места памяти – ренарративизация // Диалог со временем. 2016. Вып. 54. С. 16-31.

Стёпин В.С. Теоретическое знание: структура, историческая эволюция. М.: Прогресс-Традиция, 2003. 743 с.

Теория и методология исторической науки: терминол. слов. / отв. ред. А.О. Чубарьян, Л.П. Репина; 2-е изд., испр. и доп. М.: Аквилон, 2016. 543 с.

Тойнби А. Дж. Постижение истории: сборник: пер. с англ. М.: Прогресс, 1991. 731 с.

Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М.: «Весь Мир», 2000. 295 с.

Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. 527 с.

Франция – память / под ред. П. Нора и др. СПб., 1999. 328 с.

Хаттон П. История как искусство памяти: пер. с англ. СПб.: Владимир Даль, 2003. 479 с.

---

REFERENCES

Ankersmit F.R. Istoriya i tropologiya: vzlet i padeniye metafory. M.: Progress-Traditsiya. 2003(а). 492 s.

Ankersmit F. Narrativnaya logika: semanticheskiy analiz yazyka istorikov. M.: Ideya-Press. 2003(b). 360 s.

Berger P., Lukman T. Sotsialnoye konstruirovaniye realnosti. Traktat po sotsiologii znaniya. M.: Medium. 1995. 323 s.

Bolingbrok [G.S.-Dzh] Pisma ob izuchenii i polze istorii: per. s angl. M.: Nauka. 1978. 359 s.

Ven P. Kak pishut istoriyu. Opyt epistemologii. M.: Nauchnyy mir. 2003. 393 s.

Gusserl E. Filosofiya. kak strogaya nauka // Logos: mezhdunarodnyy ezhegodnik po filosofii kultury. M.: Knigoizdatelstvo «Musaget». 1911. Kn. 1. S. 1-56.

Dekart R. Rassuzhdeniye o metode. chtoby verno napravlyat svoy razum i otyskivat istinu v naukakh // Dekart R. Soch.: v 2 t.: per. s lat. i fr. M.: Mysl. 1989. T. 1. S. 250-296.

Diltey V. Tipy mirovozzreniya i obnaruzheniye ikh v metafizicheskikh sistemakh // Kulturologiya. XX vek: antologiya. M.: Yurist. 1995. S. 213-255.

Kachenovskiy M.T. Nestor. Ruskiya letopisi na Drevle-Slavenskom yazyke // Vestnik Evropy. 1811. Ch. 59. № 18. S. 127-149.

Kun T. Struktura nauchnykh revolyutsiy / per. s angl. I.Z. Neletova. M.: Progress. 1977. 302 s.

Liotar Zh.-F. Sostoyaniye postmoderna. M.: Institut eksperimentalnoy sotsiologii; SPb.: Aleteyya. 1998. 159 s.

Louental D. Proshloye – chuzhaya strana / per. s angl. A.V. Govorunova. SPb.: Izdatelstvo «Russkiy ostrov». Izdatelstvo «Vladimir Dal». 2004. 623 s.

Lubskiy A.V. Alternativnyye modeli istoricheskogo issledovaniya. M.: Izdatelstvo «Sotsialno-gumanitarnyy znaniya». 2005. 351 s.

Malovichko S.I. Neponimaniye kak forma sosushchestvovaniya raznykh tipov istoricheskogo znaniya // Dialog so vremenem. M.: IVI. 2014. Vyp. 46. S. 129-145.

Malovichko S.I., Rumyantseva M.F. Istoriya kak strogaya nauka vs sotsialno oriyentirovannoye istoriopisaniye. Orekhovo-Zuyevo: Izd-vo MGOGI. 2013. 252 s

Megill A. Istoricheskaya epistemologiya. M.: «Kanon+» ROOI «Reabilitatsiya». 2007. 479 s.

Medushevskaya O.M. Teoriya i metodologiya kognitivnoy istorii. M.: RGGU. 2008. 361 s.

Nitsshe F. O polze i vrede istorii dlya zhizni // Nitsshe F. Soch.: v 2 t. M.: Mysl. 1990. T. 1. S. 158-230.

Nora P. Mezhdu pamyatyu i istoriyey: problematika mest pamyati // Frantsiya – pamyat / pod red. P. Nora i dr. SPb.: Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta. 1999. S. 17-50.

Nora P. Predisloviye k russkomu izdaniyu // Frantsiya – pamyat / pod red. P. Nora i dr. SPb.: Izdatelstvo Sankt-Peterburgskogo universiteta. 1999. S. 5-14.

Repina L.P. Istoricheskaya kultura kak predmet issledovaniya: vvedeniye // Istoriya i pamyat: istoricheskaya kultura Evropy do nachala novogo vremeni / pod. red. L.P. Repinoy. M.: Krug. 2006. S. 5-55.

Rumyantseva M.F. Istoricheskaya pamyat i prezentatsiya istorii: neoklassicheskaya vs klassicheskaya – neklassicheskaya – postneklassicheskaya modeli istoricheskoy nauki // Sobytiye v istorii. pamyati i narrativakh identichnosti: [sb. st.] / otv. red. L.P. Repina. M.: Akvilon. 2017. S. 18-48.

Rumyantseva M.F. Problema kommemoratsii: metanarrativ – mesta pamyati – renarrativizatsiya // Dialog so vremenem: almanakh intellektualnoy istorii. M.: IVI. 2016. Vyp. 54: Spetsialnyy vypusk: Natsionalnaya identichnost i fenomen istoricheskoy pamyati. S. 16-31.

Stepin V.S. Teoreticheskoye znaniye: struktura. istoricheskaya evolyutsiya. M.: Progress-Traditsiya. 2003. 743 s.

Teoriya i metodologiya istoricheskoy nauki: terminol. slov. / otv. red. A.O. Chubarian. L.P. Repina; RAN. In-t vseobshchey ist. 2-e izd.. ispr. i dop. M.: Akvilon. 2016. 543 s.

Toynbi A. Dzh. Postizheniye istorii: sbornik: per. s angl. M.: Progress. 1991. 731 s.

Tosh Dzh. Stremleniye k istine. Kak ovladet masterstvom istorika: per. s angl. M.: Izdatelstvo «Ves Mir». 2000. 295 s.

Uayt Kh. Metaistoriya: Istoricheskoye voobrazheniye v Evrope XIX veka. Ekaterinburg: Izd-vo Uralskogo un-ta. 2002. 527 s.

Frantsiya – pamyat / pod red. P. Nora i dr. SPb.: Izd-vo Sankt-Peterburgskogo un-ta. 1999. 328 s.

Khatton P. Istoriya kak iskusstvo pamyati: per. s angl. SPb.: Vladimir Dal. 2003. 479 s.