«НЕБО ЕЩЕ СВЕТЛО, ТОЛЬКО ВОТ ТУЧИ УЖЕ СГУЩАЮТСЯ» РОССИЯ В ВОСПРИЯТИИ ПРУССКОГО ДИПЛОМАТА КУРДА ФОН ШЛЁЦЕРА
“The sky is still light, but the clouds are already gathering”: Russia in the perception of the Prussian diplomat Kurd von Schlözer

Старые письма, как своеобразный монолог истории, являются ценным источником, позволяющим прикоснуться к познанию прошлого. Современники происходивших событий выступают в роли тихого голоса истории, а сами письма – хранителями этих нередко забытых голосов, свидетельствами ушедших лет, тонкой линией, связывающей разделенные порой несколькими сотнями лет времена, страны и поколения. В этой связи особое значение имеют письма иностранцев из тех стран, где волею судеб им суждено было провести часть своей жизни в мыслях о родине и в познании новой культурно-исторической традиции, окружавшей их на какое-то время. В некотором смысле читатель этих посланий, которого от описываемых событий отделяет значительный временной промежуток, занимает то же положение, что и автор писем, носитель иной системы культурных ценностей и традиций. И один, и другой, по сути, открывают для себя неизвестную им страну.

К такого рода источникам относятся петербургские письма прусского дипломата и историка Курда фон Шлёцера, брата российского консула в Штеттине в 1844–1859 гг. Августа Людвига Нестора фон Шлёцера (1808–1899), сына известного в Петербурге немецкого дворянина, российского консула в Любеке Карла фон Шлёцера (1780–1859) и внука знаменитого историка Августа Людвига фон Шлёцера (1735–1809). Петербургскую личную корреспонденцию Шлёцера издал в 1921 г. в Германии его племянник, Август Людвиг Леопольд фон Шлёцер. Несмотря на то, что с момента публикации прошло уже почти сто лет, исследование этого исторического источника как в зарубежной, так и в отечественной историографии практически не проводилось. Вместе с тем, корреспонденция Шлёцера содержит интересные сведения о внутреннем развитии и внешнеполитическом потенциале Российской империи в самом начале проведения Великих реформ, передает важную информацию о российских государственных деятелях, высшем петербургском обществе. До нас дошло более 120 писем, автор которых с немецкой точностью и педантичностью передавал из Петербурга ценную информацию и интересные новости. В 2019 г. был опубликован перевод этих писем на русский язык¹.

Подающий надежды историк Курд фон Шлёцер уже в студенчестве и после окончания обучения в университетах Гёттингена и Берлина получал высокие оценки результатов своей научной деятельности. Во вре-мя проживания в Париже Шлёцер с подачи известного востоковеда Жозефа Туссена Рено стал иностранным членом Азиатского общества; его знания и манера повествования так приглянулись немецкому филологу, ректору университета города Галле Готфриду Бернгарди, что тот пригласил Шлёцера преподавать в Галле. Однако молодой историк выбрал иной путь. После поступления на работу в прусское министерство иностранных дел Шлёцер получил первое в своей жизни назначение – на пост секретаря Прусской королевской дипломатической миссии в Санкт-Петербурге, где ему довелось работать с начала 1857 г. вплоть до июля 1862 г.

Петербург сразу же закрутил молодого дипломата в притягательном водовороте столичной жизни. «Я живу здесь непрекращающейся очаровательной жизнью, – писал с восторгом Шлёцер. – Все люди восхитительно любезны, погода прелестная, званые обеды поистине шикарны, город в своем зимнем одеянии роскошен, – вкратце, я необычайно весел. Мой посланник <…> в первый день Рождества при минус 20-ти градусах в течение почти трех часов совершал со мной объезды, чтобы ввести меня в круги дипломатического корпуса и придворной знати» [26].

По роду своей деятельности Шлёцеру в России удалось обзавестись широким кругом знакомств: это и верноподданные Прусского королевства, проживавшие в Российской империи, и аккредитованные в России дипломаты зарубежных государств, и российские государственные деятели. Кроме того, в его письмах постоянно фигурируют несколько персонажей, личным знакомством с которыми Шлёцер очень дорожил.

Важную информацию о состоянии дел в Российской империи Шлёцер получал в ходе частых бесед с бароном А.Л. фон Штиглицем, крупнейшим российским финансистом, банкиром и промышленником, меценатом и благотворителем. Еще будучи председателем Биржевого комите-та Санкт-Петербурга, Штиглиц в 1857 г. стал соучредителем Главного общества российских железных дорог, а спустя три года – управляющим Государственным банком России. Барон принимал участие во всех крупных финансовых делах официального Петербурга на внешнем и внутреннем рынках, через его банкирский дом Россия поддерживала отношения с банкирскими домами Нидерландов, Великобритании, Франции. К прусскому дипломату барон был особенно благосклонен, приглашал его на частые светские рауты в своем доме, вводил его в высший свет, открыто беседовал с ним на разные темы. «Он остается для меня, – писал Шлёцер, – интересным, любезным человеком, о котором я многое узнаю, слышу новое и с которым я могу говорить о разных вещах <…> он в целом питает по отношению ко мне полное доверие и рассказывает мне с глазу на глаз о делах, о которых он, как я полагаю, никому более и не сообщает <…> у него здесь больше никого и нет для доверительных бесед <…> Быть финансовой величиной – это не беззаботная судьба» [105-106].

Теплые отношения у Шлёцера сложились с бывшим российским канцлером и на протяжении более 30 лет министром иностранных дел К.В. Нессельроде. Он видел в нем «человека, в которого невозможно не влюбиться. Какое уравновешенное спокойствие! И при этом такая скром-ность». Молодой прусский дипломат испытывал к нему теплые чувства. Посвященные Нессельроде строки из писем Шлёцера пронизаны глубоким уважением: «не могу скрыть, что каждый раз, когда я встречаюсь с графом, пребываю в некоем внутреннем волнении, чувство, которое я совершенно не испытываю по отношению к князьям, но имею к этому человеку, поскольку вижу в нем перед собой четверть века европейской истории, которую он помогал творить вот этими самыми прелестными небольшими руками. Через несколько минут чувство волнения уходит, поскольку этот пожилой мужчина очень добродушный и заставляет каждого чувствовать себя à son aise» [29]. Приводя в одном из своих писем [261-269] очень хлесткое сравнение русского канцлера А.П. Бестужева-Рюмина и канцлера-немца К.В. Нессельроде, Шлёцер безусловно симпатизирует второму. Напротив, действующий российский министр иностранных дел, канцлер А.М. Горчаков вызывал у Шлёцера смешанные чувства. С одной стороны, прусский дипломат отмечал в нем такую черту характера как высокое самомнение: «Le „Prince Ministre“ уже некоторое время не совсем здоров. О его высказываниях за границей со всех сторон приходят интереснейшие новости. Он везде ставил себя так, как будто бы он один держит в своих руках руководство миром» [103]. Вместе с тем, Шлёцер отмечал высокое дипломатическое искусство российского министра не только в международных делах, но и во внутренней политике. «Как homo liberalis этот, для русского (человека – В.Д.) необычайно литературно образованный скептик, – писал Шлёцер о Горчакове, – любит представлять дело гуманности и цивилизации. Для крестового похода Николая (Николая I – В.Д.) против Константинополя такое едва ли было возможным. С другой стороны, в популярной ненависти к Австрии он проявляет себя чистокровным русским, не впадая при этом в славянский радикализм» [154]. Ценя профессиональные качества российского канцлера и учитывая те сложные международные условия, в которых ему приходилось отстаивать внешнеполитический курс России, Шлёцер вел себя в общении с этим «великим человеком» [242] в высшей степени уважительно, и российский министр отвечал ему взаимностью и «сказочной любезностью» [241]. Несколько раз, когда прусский посланник в России Отто фон Бисмарк отсутствовал в Петербурге по вызову из Берлина, Горчаков изъявлял желание общаться не с замещавшим Бисмарка первым секретарем прусского представительства Г.В. Крой-Дюльменом, но не-посредственно со Шлёцером. Бисмарк, в письме помощнику статс-секретаря Ю. фон Грунеру, сообщал: «также и Горчаков при его повторном отказе вести переговоры с Кроем советовал мне присылать лучше Шлёцера, с которым он смог бы довольно хорошо решать дела» [230].

С особым вниманием Шлёцер относился в своих письмах к императору Александру II, знакомством с которым он очень дорожил. Прусский дипломат с уважением отзывался о личных качествах российского самодержца, его «всемилостивой рыцарской сущности» [88-89], «строгой, но вместе с тем мягкой и доброжелательной императорской манере держать себя» [27]. Шлёцер писал своим родным об императоре: «кажется, он действительно честный и благосклонный, даже мягкосердечный, человек. Его глаза, взиравшие когда-то с искренним уважением на своего учителя, любезного скромного Жуковского, так же светлы» [88-89].

Но в этом, по мнению Шлёцера, и был трагизм императора Александра II. Прусский дипломат считал, что «русский испытывает потребность в жесткой руке» [79], что приобретало еще большую актуальность в условиях социально-политической и экономической турбулентности, в которую Российская империя вошла в середине XIX в. Прусский дипломат нередко приводил в письмах параллели между Александром II и его отцом, императором Николаем I. «Дворянство, – писал Шлёцер, – даже если оно более и не осмеливается так публично выступить как при Александре I, за исключением некоторых, неистовствует в отношении этой крестьянской истории; оно, конечно же, думает, что более и нельзя было бы потрясать положение вещей. А дорогой император? Офицеры, у которых не осталось энергичного, грубого императора, называют его: „Staraja baba“» [119]. Это очень тесно перекликается со строками из письма прусского посланника в России О. фон Бисмарка своему другу Р. Ауэрсвальду: «должно быть, каждый иностранец удивляется тому, что слышит, как откровенно критикуют государя самые знатные и мелкие подданные. Его благородному сердцу, конечно же, воздают должное, однако, все же, оспаривают то, что он справится со своей задачей, жалуются на то, что ему недостает силы воли и работоспособности; знания дела и собственного мнения; его считают ответственным за безнадежное состояние в сфере управления и законодательства, от которых страдает благосостояние страны, как будто одно лишь слово императора могло бы сотворить тысячи порядочных и профессиональных чиновников из огромного числа неотесанных мошенников <…> Ни от кого не услышишь и слова признательности, понимания существующего»².

Шлёцер оказался в Петербурге в один из ключевых для российской истории периодов, в эпоху начала Великих реформ. В его письмах в подробностях и довольно точных деталях рассматривается ход крестьянской реформы, первые важные успехи железнодорожного строительства в России, состояние финансовой системы империи. Предоставляя будущим читателям корреспонденции Шлёцера возможность самостоятельно погрузиться в описание этих важных сюжетов, важно показать некоторые выводы, к которым пришел прусский дипломат.

Шлёцер был поражен масштабами и энтузиазмом, с которым в России после окончания Крымской войны приступили к созданию разветвленной железнодорожной системы: «Великий проект строительства железной дороги стоит в центре внимания. Огромная империя должна все же сократиться по всем направлениям и вступить с соседними государствами в тесное общение; ворвался свежий воздух – началась новая эра мирного развития», – и добавлял при этом: «так мечтает русский…» [58]. В будущем, размышлял Шлёцер, «изолированная Россия станет перспективной житницей для сопредельных с нею стран, и, если себе представить, что дорога продлится на восток, – мировым торговым путем в Азию и Америку», и тут же добавлял: «Все же – это только в будущем! Россия, прежде всего, остается Россией, и пока что здесь правит чиновник» [36-37]. На чиновничестве лежала большая ответственность за проведение преобразований. Слабость административного аппарата, главным образом на местах, была опасным явлением, особенно в условиях реализации крестьянской реформы. 17 (5) марта 1861 г., в Прощеное воскресенье, в день, когда в Петербурге и Москве населению было объявлено об отмене крепостного права в России, Шлёцер отправился к Исаакиевскому собору, чтобы понаблюдать за реакцией населения на Манифест об отмене крепостного права. «Народ был действительно смехотворно апатичен. То, что газеты говорят об энтузиазме, не соответствует истине. В театрах звучали гимны, вот и все» [223], – таким запомнились настроения петербуржцев Шлёцеру. В этот же день, он чуть позже напишет: «Ни один деспот не сможет сделать счастливой страну, которую его предки делали несчастной. Следы вековых угнетений не могут быть стерты императорским декретом. В этом трагизм Александра II. Все же для короткого человеческого мига отмена крепостного права остается одним из величайших и самых ответственных правительственных деяний <…> Сколько будет еще беспорядков и пролития крови, прежде чем несправедливость, от которой страдали здесь многие поколения, будет исправлена, прежде чем забитый, уклоняющийся от работы русский крестьянин вдруг осознает выпавшее ему счастье и научится им пользоваться! Он, должно быть, поймет его неправильно. И в этом трагедия русского народа» [223].

Яркие, позитивные и беззаботные описания жизни в Петербурге в первые годы аккредитации Шлёцера со временем изменились. Пропал восторг и воодушевление, им на смену пришли реалистичные, очень резкие высказывания, и довольно неутешительные прогнозы. Уличить Шлёцера в намеренном создании в серых тонах картины внутреннего положения дел в Российской империи едва ли возможно, учитывая его заметную по письмам позитивную жизненную позицию, а также и тот факт, что это была личная, а не официальная корреспонденция, ориентированная на создание образа России в прусских высших политических кругах.

В канун и первые годы после отмены крепостного права Шлёцер писал о сложившейся в России патовой ситуации, когда «все делается шиворот-навыворот», когда с целью экономии отправляют в отставку офицеров и чиновников, из-за чего «армия и чиновничество будут деморализованы еще больше, чем даже сейчас», когда «хотят отменить крепостное право, но не знают, как» [79]. Описание беспомощности и дезориентации в определении целей дальнейшего развития в России достигает в письме Шлёцера гротескных форм, когда его перо выводит следующие неутешительные слова: «безголовая толпа и голова, не способная сформировать правительство. Небо еще светло, только вот тучи уже сгущаются. В отношении больного, в конце концов, принимать решительные меры должен один. Здесь же кричит целый консилиум врачей, перебивая друг друга <…> Здесь хотят изменить всё, но никто не знает, как и с чего начинать» [80]. В условиях, когда «здесь поднимается недовольст-во <…> в деревне все разнородно. Беспрестанно слышишь об убийствах, которые чинят крестьяне над дворянами» [107], когда «нигде нет здорового политического мнения, нигде нет человека, который может помочь» [108], когда «прежнее уничтожается <…> без хорошей замены. А беспорядки расползаются по тысячам каналов во всей империи» [127], Шлёцер обращает внимание на то, что «только господа на самых верхах, как кажется, беззаботны и предаются детским играм. Великий князь Николай с женой³ и Михаил с женой⁴ вечерами напролет строят карточные домики!» [108-109]. Шлёцер делает тревожный вывод «моя интуиция под-сказывает мне, что этой пышности здесь когда-то придет конец» [249].

Положение осложнялось, по наблюдениям Шлёцера, тем, что крестьянская реформа разочаровала главных действующих лиц всей этой истории: крестьянина и помещика. Согласно передаваемым Шлёцером сведениям, крестьяне не верили зачитываемым им положениям реформы, не соглашались признавать направленных императором в губернии флигель-адъютантов монаршими посланниками: «“император хочет уже теперь освободить нас. (Указ – В.Д.), что Вы нам предъявляете <…> не это воля императора. Вы врете! Вы не посланники императора нашего!” – так говорят крестьяне» [225]. Роптало и дворянство. Шлёцер пишет о страхе, который испытывали представители дворянства накануне отмены крепостного права: «покупают помещики боеприпасы, ружья и револьверы» [205], а «Адлерберги, отец и сын, и жандарм Долгоруков⁵, настолько боялись в прошлую ночь, что распорядились стелить свои постели в Зимнем дворце и провели там всю ночь» [214]. Подтверждением подобного рода информации служат мемуары российского военного министра Д.А. Милютина. В них сказано, что «были даже сделаны некоторые перемены в дислокации войск, в тех видах, чтобы повсеместно имелась под рукой военная сила»⁶. По прошествии нескольких месяцев с момента публикации Манифеста об освобождении крестьян, настроения среди дворянства не изменились. Интересные сведения Шлёцер дает о поездке Александра II в Москву в мае – июне 1861 г.: «Император был встречен аристократией в Москве слишком прохладно; почти никого из дворянства там не было; немногие из них, кто остался, извинялись перед императором за своих товарищей из-за того, что крестьянский вопрос вынудил всех помещиков разъехаться по деревням. «Я бы хотел, чтобы они там навсегда и остались!» – яростно отвечал император» [233].

На фоне тяжелого финансового состояния империи, что буквально пронизывает письма Шлёцера, и социального недовольства в деревне тревожно звучит неоднократно поднимаемая прусским дипломатом после 19 февраля 1861 г. тема революционной угрозы, нависшей над Россией. Шлёцер писал: «Опасный элемент в деревне – Bessrotschniki, освобожденные на неопределенный срок от обязанностей солдаты. Они приносят с собой из своих бывших гарнизонных городов захватывающие идеи в дома крестьян. Отмена крепостного права рассматривается радикальными элементами как предварительный этап на пути ликвидации всего личного землевладения и деления его между крестьянами: каждый русский имеет одинаковое право на часть земли-матушки!» [205]. И далее: «волнение здесь слишком велико» [213], «из внутренних областей империи тревожные сообщения» [233-234] и «с каждым днем становятся более очевидными симптомы внутреннего тления» [245].

В этой связи заставляет задуматься неоднократно повторяемая Шлёцером в его письмах мысль о неминуемом крахе всего того блеска, которым пленил его Петербург, в случае если российская элита не переместит свой взор от стремления к собственному благополучию в сторону беспокойства о нуждах страны. Довольно символичным выглядит завершение петербургской корреспонденции Шлёцера описанием грандиозных пожаров в Санкт-Петербурге в мае – июне 1862 г., причиной которых, как писал прусский дипломат, стали поджоги, устраиваемые членами «тайного политического общества, которое хочет этими продолжающимися пожарами уничтожить капиталистов и увеличить пролетариат, чтобы впоследствии с его помощью осуществить план переворота» [272].

Безусловно, петербургская корреспонденция К. фон Шлёцера отражает субъективные взгляды его автора. Можно обратить внимание на то, что Шлёцер провел в России незначительное время, что могло повлиять на степень объективности его понимания российской действительности, однако прусский дипломат имел значительные связи в высшем свете Петербурга, благодаря чему был в курсе последних новостей и оценок внутри- и внешнеполитических событий. Можно упрекнуть Шлёцера в пессимистичности его выводов о ходе преобразований в России, но схожие мысли прослеживаются и в рассуждениях его коллег, как, например, у О. фон Бисмарка, который после очередной встречи с Александром II писал: «по мере того, как русские будут терять веру в безграничную власть императора, перед страной все отчетливее будет вставать опасность убийственной крестьянской войны»⁷. Шлёцер остро и глубоко чувствовал важные проблемы российского общества, на которые обращали внимание выдающиеся русские писатели и мыслители. Он пришел к выводу, что принцип работы механизма государственной машины не всегда был знаком российским государственным деятелям, стремившимся этот механизм модернизировать, что крестьянский мир развивается по правилам, не до конца понятным реформаторам. Это перекликается с повестью Л. Н. Толстого «Утро помещика», в которой говорилось о необходимости спасения всего здания Российской империи, о невозможности решения важнейшего вопроса существования России, вопроса о крестьянстве, лишь бюрократическим или административным путем.

Попытки лучших представителей правящей российской элиты, основанные на абстрактных теориях и идеях и нередко лишенные реальной основы, о чем писал Шлёцер, фактически ухудшили политическую и социальную ситуацию в России. Раздумья о судьбах России так и остались на уровне пространных бесед во время отдыха на европейских курортах, как, например, в живописной округе Баден-Бадена, летней столицы Европы, куда летом 1862 г. приехал и русский писатель И. С. Тургенев. Оттуда он писал: «здесь хорошо: зелено, солнечно, свежо и красиво. Русских много – но всё – высшего полета – и потому низшего сорта – и я их избегаю»⁸. Такая всепроникающая и парадоксальная оценка «высшего полета и потому низшего сорта» была представлена в его романе «Дым». Автор свидетельствовал о крайней нищете мысли этой «баденской» российской элиты, подчеркивал, что свое основное внимание они уделяли только личным интересам, собственному успеху, комфорту, и были чужды решению важных государственных проблем. Эта элита не была в состоянии блокировать реформаторские инициативы царя, но участвовала в них лишь формально, безынициативно, находясь в дыму расплывчатых идей. Из такой лишенной всякого смысла деятельности, о чем писал Шлёцер, из такого неясного дыма, символический смысл которого Тургенев ярко показал в последнем монологе Литвинова, проистекали общее недовольство и горечь, пессимизм русского общества второй половины XIX в.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Курд фон Шлёцер. Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862 / пер. с нем. и коммент. В.С. Дударева. СПб.: Алетейя, 2019. [Kurd fon Shlözer. Lichnaya korrespondenciya iz Sankt-Peterburga. 1857–1862 / per. s nem. i komment. V.S. Dudareva. SPb.: Aletejya, 2019].

Милютин Д.A. Воспоминания. 1860–1862. M.: «Российский Архив», 1999. [Milyutin D.A. Vospominaniya. 1860–1862. M.: «Rossijskij Arhiv», 1999].

Отто фон Бисмарк. Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1859–1862 / пер. с нем. и коммент. В.С. Дударева. СПб.: Алетейя, 2013. [Otto fon Bismark. Lichnaya korrespondenciya iz Sankt-Peterburga. 1859–1862/ per. s nem. i komment. V.S. Dudareva. SPb.: Aletejya, 2013].

Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма. В 18 т. М.: Наука. 1988. Т. 5. 1862–1864. [Turgenev I. S. Polnoe sobranie sochinenij i pisem: V 30 t. Pis'ma. V 18 t. M.: Nauka. 1988. T. 5. 1862–1864.]

Die politischen Berichte des Fürsten Bismarck aus Petersburg und Paris 1859–1862/ hrsg. von Raschdau Ludwig. 2 Bde. Berlin: Hobbing. 1920.