ФЕНОМЕН СУГГЕСТИИ И КОНТРСУГГЕСТИИ ВОЙН И РЕВОЛЮЦИИ ГЛАЗАМИ ПИСАТЕЛЕЙ
Phenomenon of a suggestion and countersuggestion of wars and revolutions in the eyes of writers

Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые

Ф.И. Тютчев

Романы «Война и мир» Л. Толстого и «Ключ», «Бегство», «Пещера» М. Алданова можно считать полноценными историческими источниками, не только исходя из того, что многие читатели воспринимают 1812 год по творению Толстого, а революцию 1917 г. – по трилогии Алданова, но и с опорой на концепт постнеклассического типа научной рациональности, предполагающий привлечение всех разновидностей знания к объяснению природы и сути феноменов, не схватываемых познавательными процедурами классического и постклассического ее типов. Данный концепт введен в общенаучный оборот философом В. Степиным и его школой. В его арсенал входят, к примеру, художественное воображение, нравственные ценности, даже мифы и верования¹.

Что касается понятий «суггестия» и «контрсуггестия», то их смело и обоснованно ввел в научный дискурс историк Б. Поршнев. Суггестия (лат. внушение) рассматривалась им как результат словесных или эмоциональных воздействий, исходящих от одного (нескольких) субъектов к другим и влияющих на их восприятие, чаще всего некритическое. При этом «суггестия в чистом виде тождественна полному доверию к внуша-емому содержанию, в первую очередь к внушаемому действию. Это полное доверие, в свою очередь, тождественно принадлежности обоих участников данного акта или отношения к одному “мы”, то есть к чистой и полной социально-психической общности, не осложненной пересечениями с другими общностями, а конструируемой лишь оппозицией по отношению к “они”. Поскольку речь идет о тождестве, закономерна и обратная формулировка: психическая общность (“мы”) в ее предельно чистом случае это есть поле суггестии, или абсолютной веры. Отсюда еще одно тождество: полная суггестия, полное доверие, полное “мы” тождественно внелогичности (принципиальной неверифицируемости)»². Контрсуггестия указывала на психические механизмы недоверия к воспринимаемому, а затем на неприятие общепринятого, что, по Поршневу, как раз и задает векторы собственно исторического развития, преодолевая во многом биологические механизмы суггестии. Понятия суггестии и контрсуггестии многое могут прояснить в анализе смены установок в массовом сознании и в доминирующих настроениях в ходе исторических событий. Механизмы их переключения очень сложны, но выявляемы, в т.ч. через анализ произведений искусства, если осуществлять его с учетом приемов постнеклассического типа научной рациональности. Мы обратимся к их рассмотрению, ни в коем случае не претендуя на окончательность оценок. Отметим лишь, что они все же бросают дополнительный свет на самые массовидные и неоднозначно трактуемые события, в первую очередь войны и революции.

Как известно, многие воспринимали и воспринимают события 1812 года по роману «Война и мир» Л. Толстого, а не по историческим источникам, суждениям (военных) историков и даже свидетельствам очевидцев. Одна из причин – объемное описание суггестии, охватившей «мiръ», т.е. множество отечественных сообществ: как отдельных слоев, так и народа в целом, поднявшего «дубину войны». Этот роман о том, какая сила потрясает «мiры» и производит войну – самое страшное преступление, порождающее тысячи и тысячи других – шаг в художественном развитии всего человечества (на что указывал в своих статьях будущий вождь революции). Но не менее важно другое: он, можно сказать, эмпирически и проникновенно описывает силы, двигающие тем же человечеством на ключевых пунктах его истории.

Что же это за силы? Они отнюдь не благостны, а часто деструктивны, а главное – трудно постигаемы. Вот одно из объяснений самого Тол-стого в заметке «Несколько слов по поводу “Войны и мира”», отдающее звериной жестокостью, но, по убеждению писателя, – трудно опровергаемое. «Зачем, – пишет он, – миллионы людей убивали друг друга, тогда как с сотворения мира известно, что это и физически и нравственно дур-но? Затем, что это так неизбежно было нужно, что, исполняя это, люди исполняли тот стихийный, зоологический закон, который исполняют пчелы, истребляя друг друга к осени, по которому самцы животных истребляют друг друга. Другого ответа нельзя дать на этот страшный вопрос»³. Более конкретный вопрос – а какая сила стимулировала в 1812 г. движение людских масс на Восток? Неужели только воля одного человека – Наполеона? Почему вчерашние обыватели из Франции и Баварии, Голландии и Швейцарии приняли участие в этом движении, одев военные мундиры? Обыватели, которые представлены писателем достаточно зримо – и люди, вроде, неплохие. Как и те, кто их встретил в России – в военных мундирах и без, зато с топором и дубиной… Ведь упомянутые силы в людях, а не только в вождях. Но на эту силу нашлась другая: под ее воздействием уже русские под водительством, по видимости, пассивного своего вождя Кутузова погнали неприятеля с востока на запад. И те же баварцы и голландцы, не говоря уже о большинстве французов, начали именовать Наполеона «узурпатором», а не «императором».

Толстой пытался понять войну по-новому, чего многие истолкователи-современники ему не прощали. Одни – историки – ловили его на ошибочном описании сражений, другие ерничали над «каратаевщиной», третьи отказывали в способности к научному анализу. Даже единомышленник Н. Страхов не мог не то что защитить – понять писателя. Разве только Ф. Достоевский на примере тщательного анализа не столько «Войны и мира», сколько «Анны Карениной» подчеркнул, что Толстому удается детально и убедительно описывать, говоря языком современной науки, сдвиги в массовом сознании в моменты его переформатирования.

Многие трактовали смерть Толстого как предвестие конца устоявшегося «мiра» и его тотальное озверение – что и произошло. И мало кто выходил за объяснения в рамках самого разного – социального, политического, экономического и т.п. – детерминизма, присущего самому Толстому. Ему же пришлось грубо, но с искренней прямотой объяснять причины наращивания злобной суггестии в годы войн и – косвенно – причин нарастания суггестии революционаризма. И он задавал домашнее задание исследователям ХХ века: показать нахождение за тонкой цивилизационной коркой темных веществ некой магмы суггестии, всеми силами прорывающейся на поверхность социума в разные исторические времена. «12 июня, – читаем в романе, – силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления»⁴. Причины нашествия сводятся совсем не к честолюбию его предводителя: их, считает Толстой, насчитывались буквально миллионы, поскольку в жизни каждого его участника были стороны личная и роевая, стихийная, бессознательная. Для объяснения протекания которой термин «суггестия» подходит как никакой иной.

Это сила трудно постигаемого разумом, но ощущаемого всеми сплочения «мы» против «они», преодолевающая любые личные устремления абсолютная вера, тождественная внелогичности⁵. Вот как она манифестируется в кульминации Бородинского сражения. «Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: “Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше”. Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать куда попало. Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими…»⁶.

Это сила суггестии, которая побуждает достигать бессмысленной в сложившейся ситуации победы любой ценой; сила сплочения общности, приводящая ее на грань самоистребления; сила, тайну которой объяснить, опираясь лишь на рациональные доводы, невозможно.

Условно говоря, контрсуггестор Лев Толстой своим романом не только объяснял природу и характер проявления этой силы, но стремился показать ее деструктивный для судеб человечества характер. Под его осуждение попадает любая война – вчера, сегодня и завтра; в частности, и поэтому «Войну и мир» читают и почитают во всем мире.

Описание суггестии Л. Толстым можно назвать – крайне условно – эпическим, у М. Алданова же оно характеризуется некой надрывностью. Надрывно ожидание революции в романе «Ключ», надрывен – уход от (и из) нее в романе «Бегство», надрывна – с элементами самоубийства – адаптация с новой родиной, западом в романе «Пещера». Если Толстой, изображая войну 1812 г., охватывал события с 1805 г. по 1825 г., то временной диапазон романов Алданова – конец 1916 г. – 1920 г. Ткань истории и в то, и в другое время – как редко когда – полно выявляла кровавую и непонятную свою изнанку. Нужны были новые способы ее схватывания (аллюзия на немецкое der Begriff – понятие, производное от begreifen – понимать, схватывать, познавать как Адам Еву, не случайно слово понятие в немецком мужского рода, как и латинское концепт). Это было просто не под силу, к примеру, историку 1812 г. О. Тьеру или хронографу революции Н. Суханову, но писательские трактовки часто вызывали едва ли не возмущение пытливых и мыслящих специалистов, особенно людей, перед которыми вырисовывалась необходимость развенчания многих иллюзий. Действительно, многие герои и Толстого, и Алданова не сдерживались в своих суждениях о, казалось бы, незыблемых истинах. Так, Николай Болконский в диалоге с Пьером Безуховым указывает на это с полной определенностью относительно иллюзии вечного мира – замените-де для этого кровь водой. Остается – в продолжение – привести слова А. Блока в поэме «Возмездие» о том же: «И черная, густая кровь / Сулит нам, разрушая межи/, Все разрывая рубежи/ Невиданные перемены,/ Неслыханные мятежи».

Конечно, о мощи разрушительных сил в истории знали и знают многие ученые и мыслители. Это знал К. Маркс, а затем В. Ленин, когда утверждали, к примеру, что привычка масс – страшная сила. Правда, к аргументам социобиологического характера они прибегали нечасто. Внимательнее всматривался в природу этих феноменов психиатр В. Бехтерев, трактуя их как коллективные рефлексы. Однако социальная мысль того и нашего времени, причем не только соотносимая с философским направлением позитивизма или неопозитивизма, смотрела на них едва ли не с презрением и присловьем «Чур меня!».

(Квази)контрсуггестором в романах Алданова выступает не он сам, как Лев Толстой в «Войне и мире», а два его протагониста: именно ученый-естественник и юрист фиксируют нарастание напряжения, связанного с тем, что условно можно назвать суггестией революционаризма. Употребим этот термин для обозначения не столько революционных действий, сколько иллюзорных ожиданий и оценок, с ними связанных; соответственно можно считать правомерным разделение на революционеров и революционаристов⁷. Книги Алданова в качестве исторического источника в данном ракурсе практически не рассматривались. А ведь они являют собой своеобразную запись сейсмографа революционных настроений на их пике и спаде. Романы освещают исторически явленную в указанные времена суггестию с такой полнотой, которая недостижима пока средствами социологического, психологического и тем более политологического анализа. И даже если применить к ее рассмотрению комплексный социальный анализ – чего-то будет недоставать.

Первый роман «Ключ» (1930) описывает горячечные ожидания революции. Особо суггестивно это «нетерпение» (слово Ю. Трифонова, характеризующее настроения небольшой группы революционеров 1870-х гг.; их передал и сам Алданов в романе «Истоки») в России перед февралем 1917 года охватило все слои общества. Примечателен на этом фоне диалог ученого-естественника Александра Брауна и сотрудника тайных служб полиции юриста Сергея Федосьева, в котором затрагиваются и глубинные причины такого нетерпения.

В беседе неизбежно возникает вопрос: долго ли так можно прожить? И констатация со стороны представителя власти: «Все мы смутно чувствуем, что дело плохо. И заметьте, большинство очень радо: грациозно этак, на цыпочках в пропасть и спрыгнуть». А далее он же выводит складывавшуюся ситуацию из некоего ущербного качества отечественной жизни: чаще всего сомневаются в пригодности своего дела как раз профессионалы: «У нас военные по настроению чужды милитаризму, юристы явно не в ладах с законом, буржуазия не верит в свое право собственности, судьи не убеждены в моральной справедливости наказания…»⁸. Это, можно сказать, архетипическое наблюдение, с которым вынужден согласиться ученый-естественник, «деликатно» склоняющийся к революционаризму – но с максимальным дистанцированием от при-сущей таковому суггестии. Оба согласны, что в процессе фатального приближения революции некоторые идеи и связанные с ними образцы поведения приобретают черты навязчивости.

В этой мгле суггестии обнаруживаются и очаги вряд ли одобряемой контрсуггестии: «Революция – недурная карьера, разумеется, революция осторожная. В среднем, немного опаснее ремесло, чем, например, военная служба, зато настолько же и выгоднее, ведь повышение идет куда быстрее»⁹. Подобной глубины суждения редко обнаруживаются даже у самых проницательных социальных аналитиков – у писателя конкурентов не обнаруживается в констатации такой амбивалентности.

Если бы Браун с Федосьевым и пересказывающий их взгляды Алданов были бы знакомы с основами социобиологии, они прибегли бы к ее аргументам – как это сделал Толстой, допуская возможность самоистребляющего «зоологического закона» в поведении людей. Отметим, что понятие «социобиология» ввел в 1975 г. энтомолог Э. Уилсон для объяснения феноменов альтруизма и – позже – агрессии в человеческом поведении, выводя их из биологических инстинктов¹⁰. Это междисциплинарное исследовательское поле разрабатывалось и ранее, социобиологию, например, сопоставляют с социал-дарвинизмом, довольно беззубым по сравнению с ней: в нем ведь «овцы поедали людей», как в Британии в канун Нового времени, или люди поедали своих ближних по внятным – экономическим – причинам. Социобиология же анализирует причины этого самоистребитель-ного взаимопоедания куда глубже.

Ученый-естественник Браун, объясняя нарастание суггестии революционаризма, замечает, что революционер Герцен за революционаристов-адвокатов не отвечает. Поэтому не столь страшна пропасть между русской интеллигенцией и народом, сколь таковая между вершинами русской культуры и ее золотой серединой. Так, на вершинах русский либерализм замечательное, может даже, явление мировое, на упомянутой же середине он отдает пошлостью… Как оперное либретто «Фауста» (или «Пиковой дамы»), уточняет его собеседник-охранитель. И добавляет: «Что до низов… Волей судьбы вершины нашей мысли сейчас указывают то самое, чего хотят низы, и это наше счастье. Но, может быть, так будет недолго, связь ведь, в сущности, случайная, и это наше несчастье. Иными словами, вполне возможно, что в один прекрасный день низы нас с нашими идеями пошлют к черту. А мы их.

– Непременно так и будет. Только вы их пошлете к черту фигурально, а они вас без всяких метафор»¹¹, – резюмирует Браун.

Что в этом диалоге проясняется относительно суггестии революционаризма? Во-первых, идентификация революции с неотвратимым праздником, в ходе которого для радости разрушения годится любой повод – в данном случае юбилей адвоката (не без аллюзий на А. Керенского?). Во-вторых, то, что «публика» – и верхи, и низы – все принимает всерьез: как пустые слухи, так и расходящиеся с устоявшимся порядком намерения и поступки, в том числе преступления. В-третьих, это мобилизующее единение тех же верхов и низов, когда представители царствующих династий ходят по улицам с красными бантами (так было не только в России 1917 года, но и во Франции в конце XVIII века, да и практически в начале любой революции); отрезвление наступает быстро, что и показывает опыт каждой революции.

Конечно, можно сказать: легко-де Алданову было описывать и оценивать уже произошедшее. Нет, дьявол, как говорят, в деталях. Писатель с таким мастерством в данном диалоге, да и во всем романе, выявляет и группирует праздник горячки революционаризма, так анатомирует соответствующую суггестию, что его анализ приобретает черты одновременно первичности и классичности.

Остается добавить: празднество в честь юбилея и сопутствующие бал и благотворительный вечер как предвестники обострения указанной горячки описывались и до Алданова. Наиболее ярко – в «Бесах» Достоевского и «Петербурге» Андрея Белого, причем у последнего – с еще большим сарказмом. Хозяин бала, естественно, либеральствующий чиновник, танцевал с детства, на этом выстроил карьеру и приобрел богатство, которое протанцевал: «Танцевалось все это легко, незатейливо, ра-достно. Он теперь дотанцовывал себя сам». Кстати, мрачно звучавшим фоном указанных танцев был звук: «Уууу-уууу-уууу: так звучало в пространстве; звук – был ли то звук? Если то и был звук, он был звук несомненно иного какого-то мира; достигал звук этот редкой силы и ясности: “уууу-уууу-ууу” раздавалось негромко в полях пригородных Москвы, Петербурга, Саратова: но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолствовал пес»¹². Был это, по нашему соображению, звук суггестии революционаризма. Затем все о тех же политизированных танцах писал М. Булгаков в «Мастере и Маргарите»…

И вот – начало реального обострения горячки революционаризма глазами третьего не столь проницательного героя: следователя Яценко, почувствовавшего, правда, сразу же ее издержки. На улицах необыкновенное оживление, собираются толпы народа, который идет по мостовой, хотя достаточно места и на тротуарах, улицы ярко освещены. «Одни шли, как на сцене статисты во время победного марша, другие – так, точно неслись куда-то на крыльях. Восторженное волнение выражалось на всех лицах. У многих было даже молитвенное выражение, которое показалось Николаю Петровичу неестественным»¹³. Остается вспомнить Манежную площадь 1990-х – и послевкусие более позднего времени.

Алданов фиксирует в оценках своего героя и элементы контрсуггестии. События по-прежнему переполняют его душу радостью, но уже меньше, чем дома, и не так убеждающе после пожара в здании суда, а главное – вид толпы, горячечно приветствующей революцию: хоть немного, да изменить настроение думающего юриста (пытливого и честного, как видно из предшествующего содержания романа) она все-таки может. Контрсуггестия на личностном уровне даже профессионала в та-ких условиях рождается с трудом. «Он еще неясно сознавал эту перемену и несколько ее стыдился. “Нельзя быть впечатлительным, как нервная дама! – сказал себе Яценко. – Все радуются освобождению страны и совершенно правы. Сбылась мечта декабристов, мечта десятка поколений… И все-таки что-то не то… Вот и после взятия Перемышля такая же была радость на улицах – искренняя и не совсем искренняя. Собст-венно, настоящий восторг может быть только от событий личных”, – нерешительно подумал он. Загораживая дорогу Николаю Петровичу, два человека заключили друг друга в объятия. Он раздраженно на них взглянул, пытаясь короткими шажками обойти их то справа, то слева.

– …Да как же, у казарм войска братаются с народом! – восторженно сказал господин в котиковой шапке. – Я сам видел!..

– Господи, неужели это окончательно? Довелось же дожить!.. Из тюрем выпустили узников, которые там томились…

“Как, однако, неестественно стали говорить люди, – подумал Яценко, проходя”»¹⁴. Обратим еще раз внимание на выделенные самим Алдановым в тексте слова – они составляли основу мобилизующих речей наступающих времен «освобождения».

И дальнейшее продолжение праздника: «Казачий отряд проехал легкой рысью, разрезая проход на улице. Отшатнувшаяся к тротуарам толпа смотрела на казаков с тревожным чувством, как бы еще не выяснив своего отношения к этому явлению. У казаков вид был тоже странный, чуть растерянный и вместе молодцеватый более обычного, словно и они еще не решили, что нужно делать: не то брататься с толпою, не то взяться за нагайки. Николаю Петровичу показалось, что и то, и другое одинаково возможно. Казаки свернули в боковую улицу и скрылись. Все вздохнули свободнее»¹⁵.

Амбивалентность групповой суггестии людей с нагайками схвачена в этом психологически выверенном наблюдении с выделенными мобилизующими словесами, с редким мастерством. В нем зафиксировано то, что позже начало называться точкой бифуркации – понятием, введенным еще одним эмигрантом, химиком, обрусевшим евреем (как и Алданов, кстати, тоже химиком по первому образованию) И. Пригожиным. Были ли они знакомы – пока неизвестно, но теория случая, исповедуемая естественником Брауном, протагонистом Алданова, и теория бифуркации имеют много общего.

Описанием приступа горячки революционаризма и соответствующей ему суггестии заканчивается роман «Ключ». Его – с определенными уточнениями и оговорками – можно трактовать как репортаж с Манежной – или той же Дворцовой – площадей немногим более 70 лет спустя.

В романе «Бегство» тоже примечательны в плане объяснения уже состоявшейся революции, прежде всего, диалоги, постоянным участником которых является Браун. Первый из них – стремление партийного функционера убедить Брауна, чтобы он – великий ученый ранга И. Павлова и К. Тимирязева – остался в России: второй ведь революцию поддержал и позже даже выпустил книгу «Наука и демократия» (1920). Позиция инициатора диалога – деятеля большевистской партии и профес-сиональной революционерки – в чем-то схожа с позицией А. Луначарского и даже В. Ленина. Действительно, почему не работать для науки в России, если здесь будут созданы условия хотя бы на началах постепеновства; так и произошло с тем же Павловым. Ведь если любишь родину крепко – оставайся с нею и в беде с правом критики, как профессор из пьесы «Кремлевские куранты». Альтернатива – гибель, которую как раз и избрал значительно позже через самоубийство тот же Браун.

Идет еще один обмен репликами – как ранее в разговоре с руководителем охранки – весьма осмысленными, но от этого не менее ядовитыми. Неучастие в революции трактуется Ксенией Фишер как мещанст-во с его принципиальной невосприимчивостью к новому человека, придерживавшегося ранее установок революционаризма. В большей степени контрсуггестор Браун парирует: «Глупое есть такое слово, которому очень повезло в нашей литературе: “мещанство”. Господи, какое мещанство вы породите в “самой революционной стране мира”! Ну, просто европейским лавочникам смотреть будет любо и завидно. А тогда вы все свалите на перспективу: посмотрим, мол, что люди скажут через пятьсот лет? Это очень удобно, и вы, вдобавок, будете правы, ибо и через пятьсот лет много будет дураков на свете»¹⁶. На что звучит ответ, которому не откажешь в некой логике: «…это характерно: бесстрашие философской мысли и отвращение к политическому действию. Безошибочный признак житейского дилетантизма, забвение всего того, чему вы служили…»¹⁷.

Что же касается брауновского обличения – во многом справедливого – коммунистического мещанства (которое практически одновременно осуждали внутри новой России почти все писатели и поэты революции, прежде всего В. Маяковский), то его можно было бы скорректи-ровать известным суждением И. Сталина: других обитателей у меня нет. С оговоркой, что “недругих”, выступавших против коммунистов, он без-жалостно уничтожал, не считаясь с их социальным статусом. Пострадали и те, кто, по меткому замечанию Федосьева, делали ставку на «революционную карьеру». Но для профессора Брауна таких альтернатив нет: он безоговорочно требует заграничный паспорт. А его критика большевизма – страстная контрсуггестия, если можно использовать такой оксюморон. «Самое характерное для большевиков – плоскость… Среди вас есть люди очень неглупые, но загляни им в ум – в трех вершках дно; загляни им в душу – в двух вершках дно. А если еще добавить глубокое ваше убеждение в том, что вы соль земли и мозг человечества!.. Спорить с вами совершенно бесполезно и так скучно!.. Большевистская мысль опошляет и тех, кто с ней спорит…»¹⁸. А тем более попутчиков, к которым стремится отнести его собеседница.

До такой глубины обличения (не во всем справедливого) большевизма не доходили многие интеллигенты и мыслители России, включая пассажиров «философского парохода» – за редкими исключениями: тот же И. Ильин и П. Струве, а не в меньшей мере друзья писателя – И. Бунин и В. Набоков – обличали его еще доказательнее и яростнее. Но вот моменты разоблачительной контрсуггестии Браун представил очень рельефно. Правда, надо учесть, что этот протагонист Алданова высказывал свои мысли на определенной исторической дистанции: «Бегство» было написано к началу 1930-х гг. Но опять-таки, – дело в деталях. Уж в чем в чем, а в пошлости убедительно обвинять большевизм тогда – в годы индустриализации и раскрестьянивания – надо было суметь.

Болевую точку Браун нащупал, но своего противника не переубедил: суггестия революционаризма не поддается критике принципиально. Ведь охваченным ею хоть что-то надо искать, в данном случае – собирать государство. Более того, Алданов устами Брауна генерализирует свою критику: «…большевистская партия – это гигантское общество по распространению пошлости на земле, – вроде американского кинематографа, только неизмеримо хуже. Людям свойственно творить гнусные дела во имя идеи, – здесь и вы, быть может, не побьете рекорда. Но иногда идея бывала грандиозной или хоть занимательной. А у вас и самой идее медный грош цена»¹⁹. Уж что-что, а стилистика Брауна оказалась весьма востребованной более чем 70 лет спустя. Логического блеска ей, может, и не хватало, но суггестия антибольшевизма просматривалась в ней тоже с высоким градусом пошлости.

В диалоге с экс-сыщиком Федосьевым реплики Брауна не менее ядовиты, а в чем-то убийственны: «Государство наше рухнуло, а наша жизнь, в которой было много истинно прекрасного, такого, чего я нигде в мире не видел, наша жизнь даже не разрушилась, а просто расползлась. Так, на моих глазах, теперь расползаются вполне порядочные люди, еще вчера не подозревавшие, что и они кандидаты в зверинец… И, разумеется, то, что случилось с нами, могло случиться с Францией, Англией, Германией, – теоретические выводы мои имеют очень общий характер. Народы становятся чистыми объектами истории (простите косноязычные слова), именно тогда, когда они объявляют, что наконец-то стали ее субъектами. Или, точнее, когда им это объявляют. Самые совершенные формы рабства создаются, конечно, революциями»²⁰.

Отечеству Брауна пришлось еще раз испытать в конце века «атмосферу зверинца» – и еще раз потерять много «истинно прекрасного», что было приобретено за время одной человеческой жизни: с 1917 по 1991 гг. Достаточно вспомнить бесплатную медицину и образование – ведь они не упали с неба, а создавались. Но во имя же «борьбы с коммунизмом» их отправили в преисподнюю... Контрсуггестия антикоммунизма, тем самым, приобрела столь же горячечный характер, как и суггестия революционаризма.

Непонятно следующее: приводит к своего рода мизантропии Брауна его антибольшевизм – или первая подпитывает второй? Ведь сам Алданов видел в Европе уже новых рыцарей «зверства, тупости и хамства» и предвидел, что они могут натворить там, куда устремились «беглецы» из России еще до того, как Муссолини и Гитлер стали полновластными вождями в своих странах (писатель одним из первых еще до 1930-х создал их психополитические портреты в своих очерках).

Завершается «Бегство» еще одним диалогом Брауна и Федосьева, который можно символично назвать антиапологией суггестии революционаризма и полного нигилизма. Ему, по мнению ученого, предшествовало состояние суггестивного характера – латентная мизантропия, как бы автоматически спихивающая (да простится это неблагозвучное слово) человечество в пропасть Первой мировой войны, так и не закончившейся в 1918 г. Все шло как бы мимо разумения человечества и отдельных людей, плодя провокации, неизбежным концом которых и стал разлом цивилизации²¹, причем шел он как раз с запада. Разочарование в ней – предмет размышлений десятков писателей «потерянного поколения»: англичанин Р. Олдингтон и немец Э. Ремарк, француз А. Барбюс и американец Э. Хемингуэй были талантливы не меньше Алданова.

«Мы точно спросонья говорили… Или под наркозом: так не про-снувшимся или пьяным людям кажется, будто они говорят дело, но слова их ничего не значат и бессмысленно виснут в пустоте. Такие у нас были слова: свобода, самовластие, гуманность, деспотизм, родина, человечество и много, много других звонких слов… Что не было обманом, то было самообманом. С какой легкостью на смену “человечеству” при-шли и “Gott strafe England” (Боже, покарай Англию) и “les sales boches” (грязные боши), и Козьма Крючков, насадивший на пику сразу тринадцать швабов. С какой легкостью горячие русские патриоты оказались на наших глазах независимыми украинцами, независимыми литовцами, независимыми грузинами. И как незаметно-благозвучно тюрьма превратилась в изолятор, а “Столыпинский галстух” в “высшую меру”…». Последние реплики уже о революции и ее плодах…

Трудно найти более горькие слова о распаде/развале отечественной государственности. Но этот тотальный нигилизм корректируется собеседником-охранителем, манифестирующим: «Что ж так валить в одну кучу, без логических разграничений, без политического анализа! В этом есть неуважение к чужой вере… А человек, неизлечимо больной демократическими взглядами, пожалуй, вам скажет: “Parlez pour vous” (говорите за себя) – и по-своему он тоже будет прав: у них ведь строго по части либерального мундира и знаков отличия за беспорочную службу демосу. Демос их послал к черту, но они беспорочную службу продолжают. Казалось бы, теперь слепому ясно, что демосу наплевать и на чужое право, и на чужую свободу. Может быть, ему наплевать даже и на свою собственную свободу, но уж на чужую наверное. Иными словами, демократия сама себя укусила за хвост»²².

А уж что творилось во имя ее в конце ХХ века?! Причем оправдывалось самыми что ни на есть последовательными “демократами”… Достаточно вспомнить апологию “гуманитарных бомбардировок” Югославии, а затем агрессии в других странах на всём земном шаре. С учетом нарастания потенциала новейших средств массовой информации, дублирующей многократно самые нелепые слухи и обвинения.

И – обмен заключительными репликами в духе Армагеддона (книгу под таким названием Алданов выпустил еще в 1918 г., из-за нее он и был вынужден покинуть страну уже в 1919 г.). «На землю надвигается тьма, – не слушая Федосьева, говорил Браун, – густая тьма, мрак, подобного которому история никогда не знала. Мрак не реакционный, а передовой и прогрессивный в точном смысле слова. Теперь, кажется, и сомнений быть не может: большая дорога истории шла именно сюда, мировой прогресс подготовлял именно это! История прогрессивно готовила штамп прогрессивной обезьяны, и мы стали свидетелями великого опыта полной обезьянизации мира.

– Нет уж на историю, пожалуйста, не взваливайте. История, как но-тариус, она любой акт зарегистрирует, ей что! Это вы, господа, готовили злую штампованную обезьяну, для которой мы, грешные, держали про запас клетку»²³. Последние слова, говоря языком психоанализа, наиболее прожективны, т.е. основываются на механизме психологической за-щиты, когда кто-то приписывает свои мысли, намерения, представления кому-то другому. Заодно они апеллируют к аргументам в духе социобиологии. Диалог шел непосредственно перед тем, как его участники покидали революционный Петроград. Чтобы попасть в новую «клетку», даже «Пещеру» (название третьего романа). Ибо, как говорил поэт, повсюду страсти роковые, и от судеб защиты нет, а победителей в непрестанной «великой борьбе», по Алданову, не может быть в принципе…

Многие герои «Ключа» в итоге «Бегства» (если прибегнуть к нелюбимой Алдановым метафоричности) попали из огня да в полымя, особенно те, у которых было – как у Алданова – еврейское происхождение. Для них желанный Запад оказался не столько пещерой, сколько, ес-ли использовать древнерусское выражение, «пещью огненной». Алданов этой темы как раз не педалировал: воздействие на них суггестии ре-волюционаризма, идущего из Германии, ощущается, так сказать, по касательной – без ставшего в дальнейшем модного отождествления двух видов тоталитаризма. Остается добавить, что Алдановым были созданы исторические портреты современных ему диктаторов, в первую очередь, Сталина (1927) и Гитлера (1931), причем очерк о Гитлере на два года опередил выход классического политологического труда Н. Устрялова «Германский национал-социализм».

В «Пещере», в частности, описывается горячка революционаризма, которая вслед за Россией охватила Германию. Но здесь болезнь протекает по-своему – другие и суггестия, и контрсуггестия. В первую очередь, революция в Германии трактуется как возмущение «мальчишек»-спартаковцев против устоявшихся слоев, в отличие от России, где бунтовал все же взрослый солдат – мужик или рабочий, хотя молодежь и здесь жаждала описываемой Алдановым карьеры революционера. Фактически обнаженнее виделся и сдвиг к переформатированию распределительных отношений, что часто выступает, по утверждению социолога Ф. Шереги, первопричиной и войн, и революций²⁴. Вторая специфическая особенность событий в Германии в ноябре 1919 года – похожесть революции на контрреволюцию. Наконец, третья особенность – в целом буржуазия, причем не только крупная, но в основном мелкая, понимала, чего хочет и не заигрывала с любого вида революционаризмом, а образовывала такие структуры “гражданского общества”, которые были инкорпорированы в национал-социализм.

В очередном диалоге дается оценка политического процесса в современной Алданову Европе в целом – с аллюзиями на аргументы в ду-хе социобиологии, тогда еще не возникшей: «У обезьян нет политической истории, – если б она у них была, то очень походила бы на человеческую. Социалисты, по крайней мере, некоторые, в свое время пытались преодолеть в истории обезьянье начало – и, очевидно, теперь в этой попытке раскаялись. Надо их поздравить: им вполне удалось загладить свою вину… Они теперь и похожи на героев – страшных сходством обезьяны с человеком… Произносят необыкновенно благородные слова – по памяти, по долгой привычке, совершенно автоматически… Вы думаете, мне легко это говорить? Вы думаете, мне легко смотреть на то, что здесь происходит? Не с одной иллюзией я расстался в последние пять лет. Я сам разделял когда-то их надежды и настроения»²⁵.

Умеренный англичанин в своих репликах пытается сгладить острые оценки Брауна, замечая, что говоренное о социалистах может быть сказано о всех людях, а заодно упрекает эмигрантов в тенденции думать, что все ненавидят Россию и обижают ее по каким-то «маккиавелическим» соображениям. Браун же оправданно жестко в данном случае отвечает: «Никакой ненависти к России у вас нет. Правда, вам очень трудно поверить, что на русском горизонте (он подчеркнул эти слова) могут быть явления покрупнее и поважнее европейских, – все равно, положительные или отрицательные… Но это другой вопрос, я его не касаюсь… Скажу вам больше: если б, вместо России, была, например, Англия, то все социалисты, – тогда кроме англичан, – отнеслись бы к этому делу точно так же. Нет, дело простое. Где-то далеко происходит “великий опыт”, которого они у себя устроить не хотят, да и не могут. Но расшаркаться перед опытом необходимо, и тут внутренняя борьба ведется на том, насколько грациозно и почтительно будет это расшаркиванье. Правые социалисты готовы уделить великому опыту одну унцию сочувствия, – меньше не возьмем. А центральные примирительно предлагают: давайте, сойдемся на двух унциях, черт с ней, с Россией!..»²⁶. Если вспомнить еще один «опыт», внушенный не столь мощным революционаризмом – перестройку уже в конце ХХ века, то «лестные» оценки Алданова его суггестии (высказанные его протагонистом Брауном), окажутся не столь уж неуместными.

Еще одна аллюзия на пока не возникшую социобиологию, высказанная оппонентом Брауна: «…вы классифицируете людей, как энтомолог Фабр, писавший чудесные книги, классифицировал насекомых. Но он их, по крайней мере, любил… Сочувствую вам: должно быть, вам очень нелегко жить на свете. Что можно делать в жизни с взглядами, подобными вашим? …Вижу в вас живое доказательство тщеты и сухости рационализма». И ответ Брауна – в чем-то и самохарактеристика Алданова: «…вы меня стилизуете под какого-то провинциального демона. Если хотите, я рационалист: слово не очень ясное. Но рационалист я без подобающего рационалисту энтузиазма и, главное, без малейшей веры в торжество разума. Как было бы хорощо, если б разум торжествовал везде и во всем! Но не торжествует он почти ни в чем и нигде»²⁷.

Нечто подобное отразилось в неоднократно повторяемых суждениях писателя, которые можно считать архетипическими для суггестии любого революционаризма: всё – торжество случая, даже торжество грабежа, вредного самому грабителю. Поистине, революция есть реакция, как утверждал, опираясь на глубокие исторические выкладки и обширную интерпретацию экономических показателей и социологических данных ее современник П. Струве. Он писал: «Социалистическая революция ХХ века есть грандиозная реакция почвенных сил принуждения против таких же почвенных сил свободы в экономическом и социальном развитии России и ее народов»²⁸.

Вернемся к суждению Брауна в еще одном ракурсе: отношений отцов и детей. Современные Брауну/Алданову «дети» составляют духовное добро из того, что считали отбросами их «отцы», в основном из агрессивного национализма; кризис в отношениях между ними – вечное состояние человечества; все умственные и моральные ценности распродаются за гроши. «Недолгое царство свободы кончилось: люди не уважают тех, кто обращается с ними не как с лакеями, – все народы сейчас находятся en état de liberté provisoire (в состоянии временной свободы). Народоправство стало именно “ненужностью” – и даже ненужностью не очень умной… Вожаки, работающие под великанов революции, в душе себе цену знают, но от своих балаганных слов пьянеют и они сами. Ничего “дьявольского”, ничего от “великого инквизитора”, от всей той бутафории, которую им подкидывают враги, у них нет. Мелкий жулик прикидывается фанатиком, так как репутация фанатика чрезвычайно нравится жулику, да еще и полезна ему, ибо эта проклятая “дымка таинственности” действует на воображение балаганной публики; недаром в каждом чемпионате цирковой борьбы есть обязательно “Черная Маска”…»²⁹. Горчайшие характеристики экс-социалиста Брауна (и в чем-то Алданова) – скорее, проекция лидеров социализма в его тоталитарных вариантах. В своих психопортретах вождей нового призыва, Алданов особо подчеркивал их склонность к провокациям – в памфлетах «Сталин» и «Гитлер», а до этого – в психопортрете суперпровокатора Азефа. Но дело не в личностях самих по себе: именно таковые были востребованы толпой, которая предпочитала синие или коричневые рубашки.

В итоговом письме Брауна своему исконному оппоненту Федосьеву сначала дается взгляд на природу любой государственности, корреспондирующий с социобиологией. Глубину социального анализа Брауна (Алданова) можно считать беспрецедентной и в чем-то трансцендентной. «История государственной власти – смена одних видов саранчи другими. И мы с Вами не для того разошлись по пещерам, чтобы обсуждать, какая саранча лучше. Но уж если обсуждать, то, по-моему, гораздо лучше и безвреднее наша. В демократии мне нисколько не дорога сущность: чувствую себя в состоянии обойтись без народного голосования; но зато мне очень нужны и дороги ее “аксессуары”. Мне дорога свобода мысли (этого подарка я Вам, простите, не сделаю). Дал бы ее царь, принял бы его с благодарностью: так же, если б дал ее диктатор, – хоть мне диктаторы, в отличие от царей, в большинстве очень противны просто как люди. Что ж делать, у царей и диктаторов ее не получишь»³⁰.

Дальше идут мысли, по сути, того же самого Алданова, выраженные практически во всех его романах: в жизни нет ничего, кроме случая, чаще скверного, убеждение же в существовании направляющей силы в мире – разумной и даже доброй – ничем не обосновано. И – заключительные слова письма Брауна: «Все то, что привилегированные люди могли отдать без кровопролития, они уже отдали. В остальное они вцепятся зубами – и будут правы, ибо на смену им идут дикари под руководством прохвостов. Уголовный кодекс прав: грязь лучше крови, жулики лучше бандитов, тем более, что жулик сидит и в бандитах. А выбирать из разных шаек надо все-таки наименее опасную. Внешнему хаосу соответствует хаос внутренний: распад душ, j'en sais quelque chose (об этом я кое-что знаю). Распалась и моя душа, – что ж мне жалеть о жизни! Большое, очень большое явленье медленно выпадает из мира, заменить его нечем, и пустоту скорее всего заполнит дрянь, которую, после некоторой давности, назовут гораздо вежливее, – как вековую грязь на-зывают патиной времени. Появятся, уже появились новые идеалисты. Идеализм их наглый и глупый, зато у них твердая вера в себя, у них душевная целостность, в своей мерзости еще невиданная в истории, – будущее принадлежит идеалистам хамства»³¹.

В данных пророчествах гораздо больше правды, чем кажется на первый взгляд, хотя высказывающий их признает себя больным физически и душевно, готовясь к самоубийству (казус подобного рода Алданов описал в отдельном романе под таким названием). А то, что указанное хамство обладает не только своим идеализмом, но и присущей только ему суггестией, доказать нетрудно: достаточно бросить взгляд на русофобскую суггестию сегодня. Алданов же это делал не только в художественных, но и в публицистических своих произведениях.

В заключение подчеркнем: к нему и к Толстому как ни к кому из всех других писателей можно отнести перефразированные знаменитые слова поэта-философа: Блажен, кто постигал сей мир/В его минуты роковые. В равной степени это касается и историка Б. Поршнева. Анализ других их работ под этим углом зрения – дело недалекого будущего.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Алданов М.А. Собрание сочинений в 6-ти томах. М.: Изд-во «Правда», 1991. Т. 3. 543 с. [Aldanov M.A. Sobranie sochinenij v 6-ti tomax. M.: Izd-vo «Pravda», 1991. T. 3. 543 s.]

Алданов М.А. Собрание сочинений в 6-ти томах. М.: Изд-во «Правда», 1991. Т. 4. 576 с. [Aldanov M.A. Sobranie sochinenij v 6-ti tomax. M.: Izd-vo «Pravda», 1991. T. 4. 576 s.]

Белый Андрей. Петербург, М.: Наука. 1981. 696 с. [Belyj Andrej. Peterburg, M.: Nauka. 1981. 696 s.]

Задорожнюк И.Е. Постоянство постепеновства или пароксизмы революционаризма // Вопросы философии. 2010. № 6. С. 89-102. [Zadorozhnyuk I.E. Postoyanstvo postepenovstva ili paroksizmy revolyucionarizma // Voprosy filosofii. 2010. № 6. S. 89-102]

Задорожнюк И.Е., Задорожнюк Э.Г. Неусвоенные уроки преддверия Первой мировой войны // Свободная мысль. 2017. № 5. С. 67-84 [Zadorozhnyuk I.E., Zadorozhnyuk E.G. Neusvoennye uroki preddveriya Pervoj mirovoj vojny // Svobodnaya mysl’. 2017. № 5].

Поршнев Б.Ф. Контрсуггестия и история (Элементарное социально-психологическое явление и его трансформации в истории человечества) // История и психология. Сб. статей. М.: Мысль. 1972. С. 7-35 [Porshnev B.F. Kontrsuggestiya i istoriya (Elementarnoe social’no-psixologicheskoe yavlenie i ego transformacii v istorii chelovechestva) // Istoriya i psixologiya. Sbornik statej. M.: Mysl’. 1972. S. 7-35].

Степин В.С. Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональность // Вопросы философии. М., 2003. № 8. С. 5-18 [Stepin V.S. Samorazvivayushhiesya sistemy i postneklassicheskaya racional’nost’ // Voprosy filosofii. M., 2003. № 8. S. 5-18].

Струве П.Б. Социальная и экономическая истории России с древнейших времен до нашего, в связи с развитием русской культуры и ростом российской государственности. Париж: YMCA-Пресс, 1952. 386 с. [Struve P.B. Social’naya i ekonomicheskaya istorii Rossii s drevnejshix vremen do nashego, v svyazi s razvitiem russkoj kul’tury i rostom rossijskoj gosudarstvennosti. Parizh: YMCA-Press, 1952. 386 s.]

Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 20 томах. М.: ГИХЛ, 1962. Т. 6. 448 с. [Tolstoj L.N. Sobranie sochinenij v 20 tomax. M.: GIHL, 1962. T. 6. 448 s.]

Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 20 томах. М.: ГИХЛ, 1963. Т. 7. 494 С. [Tolstoj L.N. Sobranie sochinenij v 20 tomax. M.: GIHL, 1963. T. 7. 494 s.]

Шереги Ф.Э. Политика как социальный институт // СОТИС. 2016. №5. С. 7-20 [Sheregi F.E. Politika kak social’nyj institut // SOTIS. 2016. № 5. S. 7-20].

Wilson Edward O. Sociobiology: The New Synthesis. Harvard University Press, 1975. 697 p.