Казнь кабинет-министра Анны Иоанновны Артемия Петровича Волынского и его товарищей была последней кровавой расправой над столичным дворянством в XVIII в. Фактически до восстания декабристов и суда над их предводителями в 1826 г. ни один аристократ не был казнен по обвинению в государственной измене. Постепенно уходили из жизни свидетели тех событий, менялось мироощущение общества. Человеческая трагедия перешла в разряд исторических легенд, «анекдотов из времен аннинских». Гибель Волынского на эшафоте привлекала внимание не одного поколения русских беллетристов. «Гражданскому подвигу» «борца с немецким засильем» посвящен ряд блестящих литературных произведений (хотя зачастую Волынский не был в них главным героем). Вспоминая слова известного историка и писателя XIX века Е.П. Карновича: «…ничто так не вредит исторической истине, как хорошо написанный исторический роман» [Карнович 1873], отметим, однако, обратное. Именно историография проблемы наложила определенный отпечаток на художественную литературу о Волынском.

Патриотический подъем после Отечественной войны 1812 г. вызвал массовый интерес к личности Артемия Петровича. Поэт-декабрист Кондратий Рылеев воспел гибель Волынского в думах «Волынский» и «Видение Анны Иоанновны» [Рылеев 1975]. В первой из них: «Стран северных отважный сын / Презрев и казнью и Бироном / Дерзнул на при-шлеца один / Всю правду высказать пред троном / Открыл царице корень зла / Любимца гордого пороки / Его ужасные дела / Коварный ум и нрав жестокий…». Еще более яркой была дума «Видение Анны Иоанновны» («Голова Волынского»): кошмары, мучившие императрицу, описаны в ней столь красочно, что цензура запретила ее публикацию. Образ окровавленной головы был весьма романтичен, но остается непонятным, занял бы Волынский столь видное место в творчестве поэта-революционера если был бы повешен или «всего лишь» сослан в Сибирь. Комментировать художественные достоинства поэзии Рылеева мы не будем, достаточно привести известный отзыв А.С. Пушкина: «Все они [думы – Н.К.] слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (loci topici)… описание места действия, речь героя и – нравоучение», – писал Пушкин Рылееву. – «Национального, русского нет в них ничего, кроме имен» [Пушкин 1962].

В 1834 г. в печати появляется роман К.П. Масальского «Регентство Бирона». Как видно из заглавия, действие романа проходит спустя полгода после казни Волынского и его товарищей:

«Валериан! Это какое здание? – спросил Ханыков, взяв друга за руку и указывая на большой деревянный дом с садом, который был огорожен деревянным частоколом. – Это бывший загородный дом кабинет-министра Волынского. – А теперь чей этот дом? – Теперь живет в нем полковник фон Трескау, начальник придворной псовой охоты, с придворными егерями и собаками. – Почему? – Странный вопрос! Разве ты не знаешь, что все имение Волынского конфисковано в казну после того, как отрубили ему голову? Неужели ты забыл это? С тех пор прошло не более четырех месяцев. – А за что отрубили ему голову? – Опять странный вопрос! Весь город знает, что герцог погубил его за то, что Волынский осмелился против него действовать. – Валериан! Тогда еще герцог не был полновластным правителем. Размысли о несчастной судьбе Волынского: что случилось с ним, то и с другим ныне гораздо легче случиться может…» [Масальский 1989: 305].

Русская критика в лице В.Г. Белинского без восторга приняла данный роман: отношение Белинского к Масальскому всегда было пренебрежительным, что объяснялось идеологическими разногласиями. «Регентство Бирона! Понимаете ли вы, что это за эпоха в нашей истории и что может из ней сделать истинный талант? [этот долг теперь за г. Лажечниковым] Что ж сделал из ней г. Масальский? Написал скучную, вя-лую сказку, в которой не видно ни Бирона, ни тогдашней России, ни тог-дашних людей, ибо его Бирон, его люди – образы без лиц; перемените их имена и перенесите их в какую вам угодно эпоху: все будет хорошо и ладно». Как видно из этой цитаты, творчество И.И. Лажечникова вызывало у Белинского восторг [Белинский 1976].

Появившийся в 1835 г. роман Лажечникова «Ледяной дом» выдер-жал несколько изданий, став популярнейшим бестселлером своего времени. События романа разворачиваются зимой 1740 года на фоне «курьезной свадьбы» шутов, для которой и был выстроен знаменитый ледяной дом. Одна сюжетная линия посвящена открытой борьбе между «русской» и «немецкой» партиями, возглавляемыми А.П .Волынским и Э.И. Бироном. С другой стороны, роман повествует о трагической любви Волынского к молдавской княжне Мариорице Лелемико. Лажечников достаточно вольно обращался с историческими фактами: даже друзья-конфиденты Волынского выведены у него под измененными имена-ми. Впрочем, литературная критика более чем благосклонно отнеслась к роману «русского Вальтера Скотта». Характерно, что первый критический отзыв в отношении этого произведения прозвучал вовсе не от профессионального литературного критика, а от А.С. Пушкина.

Одним из исторических персонажей, выведенных на страницах книги, был Василий Кириллович Тредиаковский. К несчастью покойного поэта, его литературный образ был нарисован так ярко и убедительно, что это повлияло на отношение к нему читателей. На страницах романа Тредиаковский – бездарность и педант, «вдохновения не было у него ни в голове, ни в сердце», все подавляло «корыстолюбие». Он самодовольно рассказывает «анекдотец о себе и Петре Великом» герою романа вельможе Волынскому: «Извольте ведать, что я обучался элементам на-ук и древних языков в архангельской школе. Уже в летах младых я обещал в себе изобильные надежды. <...> Всемилостивейший государь, блаженные и вечнодостойные памяти, соблаговолил подойти ко мне, выведенному из ряда прочих школьников, поднял державною дланью власы на главе моей и, взглянув пристально мне в очи, а скиптроносною ударив по челу моему, произнес: «О! этот малой труженик: он мастером никогда не будет». Поэт гордится тем, что он стал «мастером», а значит, император в нем ошибся [Лажечников 1955: 56-57]. Лажечников не поскупился на детали, унижающие поэта: тот уходит из дома Волынского и уносит «Тилемахиду», завернутую в один платок с «богатою парой платья», подаренной ему «покровителем». И «пожалован» поэт был вовсе не за свое творчество (вызывающее скуку у просвещенных героев книги), а за посредничество в амурных делах кабинет-министра. Заискивание Тредиаковского перед «сильными персонами» (в их роли выступают и такие ничтожные люди. как сын «барской барыни»), по мысли автора, также должно было подчеркнуть трусость и подлость «писачки».

Даже «торжество» поэта унизительно для него: «государыня рукоплещет» его стихам, посвященным свадьбе шутов. Реальный эпизод избиения поэта «истинным меценатом» Волынским за отказ написать эти стихи не вошел в роман. На момент написания книги автор не знал об этом: жалоба Тредиаковского еще не была опубликована. В издании романа 1835 г. Василий Кириллович ставил ногу на отрубленную голову своего благодетеля Волынского (при переиздании «Ледяного дома» эта «деталь» была писателем из романа изъята).

Характерно, что Пушкин в письме обвинил Лажечникова в необъективности: своим изображением Тредиаковского романист оскорбил «человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей» [Пушкин 1949]. В ответ, сославшись на свидетельства современников тех событий и документы, Лажечников решительно отвечал: «Низких людей, подлецов, шутов считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попались мне». Раз Тредиаковский «был низок и подл», значит в том, чтобы «поколотить его, не было большого греха». Лажечников полностью отрицает и человеческие достоинства Тредиаковского, и какие-либо достоинства его произведений: тот был «писачка, которого заслуги литературные надобно отыскивать в кучах сору» [Лажечников 1949]. Образы Волынского и Бирона не вызвали отповеди Пушкина: он заметил только то, что Бирон «имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа» [Пушкин 1949].

Неизвестно собирался ли сам А.С. Пушкин писать роман о Волынском. Косвенно о его отношении к истории кабинет-министра можно судить по эпизоду из «Капитанской дочки», где о казненном патриоте упоминает Андрей Петрович Гринёв – отец главного героя Петруши Гринёва, осужденного за измену как государственного преступника:

«Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. «Как! – повторял он, выходя из себя. – Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» [Пушкин 1950. С. 533].

Безусловно. образ Волынского, воплощенный на страницах «Ледяного дома», более чем привлекателен. Характерен разговор между русским патриотом Волынским и «хорошим немцем» фельдмаршалом Минихом – автор деликатно обходит тему патриотической германофобии:

«Опять скажу вам, граф, что или меня худо понимают, или на меня клевещут. Не люблю выходцев, ничтожных своими душевными качествами и между тем откупивших себе тайною монополией, неизвестными народу услугами или страдальческим многотерпением право грабить, казнить и миловать нас, русских!.. Но… пришлец в мое отечество, будь он хоть индеец и люби Россию, пригревшую его, питающую его своею грудью; служи ей благородно, по разуму и совести – не презирай хоть ее, – и я всегда признаю в нем своего собрата. Вы знаете, отдавал ли я искреннюю дань уважения Остерману, министру Петра Великого – не нынешнему, боже сохрани! – Брюсу и другим, им подобным?.. Презираю иностранца, ползающего перед каким-нибудь козырным валетом, который, с помощью кровавых тузов, хочет выйти в короли; но менее ли достойна презрения эта русская челядь (он указал на толпу, стоявшую униженно около стен, опираясь на свои трости)? Посмотрите на эти подлые, согнутые в дугу фигуры, на эти выстрадавшие от ожидания лица... Скомандуйте им лечь наземь крыжом, по-польски; поверьте, они это мигом исполнят. Мало? – велите им сбить яблоко не только с головы сына... с младенца у груди жены и поманите их калачом, на котором золотыми буквами напишут – "милость Бирона", – и они целый пук стрел избудут, лишь бы попасть в заданную цель» [Лажечников 1955: 129].

Тем не менее, Пушкин не обманывался насчет личности Волынского. Благодаря В.А. Жуковскому он получил возможность познакомиться с анонимной «Запиской об Артемии Волынском» – конспектом следственного дела, составленным графом Д.Н. Блудовым для Николая I (1858). Фактически это был единственный (и малодоступный) источник по истории данного периода. Помимо «Записки…» образованная публика могла познакомиться в лучшем случае с мемуарами современников. Единственным доступным «массовому» читателю историческим сочинением была «Русская история» С.Н. Глинки [Глинка 1823], где Во-лынский был назван «первым другом отечества и усердным служителем престола». Ему же принадлежит фраза, ставшая своеобразным штампом XIX в.: «голова верного сына отечества под секирою палача». Только знакомство со следственным делом могло повлиять на позицию автора.

В этом смысле характерна статья молодого журналиста А.А. Кра-евского о А.П. Волынском, написанная для «Энциклопедического лексикона» несколько лет спустя после выхода «Ледяного дома». Основным материалом послужила именно «Записка о Артемии Волынском», но автор, вкратце пересказав содержание этого источника, добавил свое суждение о Волынском. По его мнению, казненный кабинет-министр,

«…может и не заслужил такой бедственной участи, но и не приобрел права на благословение потомства». «Он сам подал повод к гонению на себя, не хотев скрыть вражду своей к Остерману, и раздражил своей гордостью и жестокостью людей, даже самых преданных ему. Без этого, может быть, его и не тронули бы, и он мог бы окончить спокойно дни свои. Но жестокость нрава его, безрассудная гордость, злоупотребления по службе, в которых сам он признался, и не благо общее, а личная ненависть, которой в жертву принес он и благосостояние свое и собственную жизнь, все это не дозволяет почитать его государственным сановником, который пожертвовал собою за благо отчизны» [Краевский 1838].

Д.И. Языков, в комментариях к «Запискам Василия Александровича Нащокина» [1842: 220] поместил свой отзыв о Волынском:

«…Нащокин отдает справедливость уму Волынского. Современник их князь Яков Петрович Шаховской в своих записках (I, 16, второго издания) говорит, что Волынский был из лучших в кабинете Монаршем дельцов, и все его дела были истинного любителя отечества, славы Монаршей и пользы общей. Но другой современник, генерал Манштейн, отзывается о нем так: «Человек отличного ума; но непомерного честолюбия, соединенного с большею гордостью и величайшей неосторожностью; он часто каверзничал и во всю свою жизнь был беспокойным человеком». И действительно, рассматривая беспристрастно дела Волынского, можно убедиться, что не благо общее, а личная ненависть к иностранцам погубила его. Он сам подал повод к гонению на себя тем, что не скрывал ненависти своей к Остерману и Бирону. Гордостью и жестокостью он раздражал даже людей, ему преданных. Но все это не оправдывает кровожадности Бирона, рука которого отяготела даже на невинном семействе его врага»1.

Однако образованная публика предпочитала беллетристику и на-чавшие входить в моду толстые журналы с их критическими статьями. Влиятельнейшим литературным критиком рубежа 1830–1840-х гг. был В.Г. Белинский, далеко не беспристрастный в своих оценках литературных произведений. Главным для него была пресловутая идейность произведения, причем идейность, соответствующая его видению мира. Cтатья Белинского о «Ледяном доме» не только иллюстрирует его пристра-стность, поскольку критические отзывы о непонравившихся ему литературных произведениях в лучшем случае удостаивались нескольких колких замечаний (как мы видели на примере романа К. Масальского). Она показывает его видение того, каким должен быть исторический роман, как должна изображаться историческая личность. С одной стороны, Белинский ратует за беспристрастность автора в изображении героев:

«В числе действующих лиц мы встречаем двух шутов – Кульковского и Тредиаковского. Оба они были бы прекрасно изображены, если бы автор не сердился на них и не выказывал к ним своего отвращения и презрения. Повторяем: поэт не судья, а свидетель, и свидетель беспристрастный. Он говорит: так было, а хорошо или худо – не мое дело! Для него все люди и хороши, и интересны, он всеми любуется, всех любит; любит их такими, каковы они есть. Так натуралист не брезгует никакою гадиною, равно дорожит чучелою отвратительной лягушки, как и чучелою миловидного голубя. Как хорош у г. Лажечникова этот Тредьяковский – его образ выражения, манеры – словом, все превосходно; но насмешки автора над педантом разрушают все очарование. Моральная точка зрения на жизнь и поэтический взгляд на нее – это вода и огонь, взаимно себя уничтожающие. Бесспорно, Тредьяковский был душонка низенькая: образцовая бездарность, соединенная с чудовищными претензиями на генияльность, необходимо предполагают в человеке или глупца, или подлеца» [Белинский 1977: 365].

Характерно, что в отличие от Пушкина, Белинский явно не был знаком ни с обстоятельствами «дела Волынского», ни с ролью В.К. Тредиаковского в русской литературе. С другой стороны, интересно, что Белинский вопреки постулатам реализма склонен прощать автору слишком вольное обращение с историческими фактами:

«Герой – Волынский. Как историческое лицо он и теперь еще загадка. Одни видят в нем героя, мученика за правду; другие отрицают в нем не только патриота, но и порядочного человека. Но мы оставим исторического Волынского – нам до него нет дела: мы пишем не об истории, а о романе. Тут представляется другой вопрос: имеет ли право поэт исказить историческое лицо? Да и нет, отвечаем мы. Да будет проклят, кто бы нанес святотатственную руку на искажение Петра Великого и умышленно осмелился бы сделать уродливого карлу из великана человечества; но анахронизмы, искажение событий, вследствие требований ткани и механизма романа, – но только без искажения идеи лица, – могут казаться непозволительными или преступными только, вникающему рассудку, а не живому эстетическому чувству. Что же касается до сомнительных или неважных исторических лиц, то и говорить нечего: в произведении искусства должно искать соблюдения художественной, а не исторической истины. Что за важность, что Шиллер из Карлоса, непокорного сына и дурного человека, сделал идеал возвышенного, благородного человека? Худо не это, а то, что его драма есть произведение риторики, а ее лица — риторические аллегории, а не живые создания» [там же].

Подводя итог, отметим что «Ледяной дом» стал знаковым событием в русской литературе, надолго определив развитие исторической романистики. И.И. Лажечников по праву заслужил славу «русского Вальтера Скотта»: впрочем, «анекдоты из времен аннинских», когда-то слы-шанные писателем, и недоступность исторических источников поставили его в крайне двусмысленное положение мифотворца. Отсутствие исторических исследований по истории аннинского царствования привели к тому, что и писатель, и читающая публика оказались в плену фантазий. Немногие критические отзывы об этом произведении и идеализированном образе А.П. Волынского прозвучали со стороны тех, кто мог ознакомиться с документами – мемуарами современников и следственным делом. Однако информационный вакуум закономерно был заполнен вымыслом, что благословил В.Г. Белинский, сформулировавший идею о примате идейности над реальностью.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Белинский В.Г. Регентство Бирона. Повесть. Соч. К. Мосальского… // В.Г. Белинский Собр. соч.: В 9 т. Т. 1. Статьи, рецензии и заметки 1834–1836. Дмитрий Калинин. Вступит. статья к собр. соч. Н.К. Гея. Статья и примеч. к первому тому Ю.В. Манна. Подготовка текста В.Э. Бограда. М.: «Худож. лит.», 1976. С. 350-352 [Belinskiy V.G. Regentstvo Birona. Povest'. Soch. K. Masal'skogo… // V.G. Belinskiy Sobr. soch.: V 9 t. T. 1. Stat'i, retsenzii i zametki 1834–1836. Dmitriy Kalinin. Vstupit. stat'ya k sobr. soch. N.K. Geya. Stat'ya i primech. k pervomu tomu Yu.V. Manna. Podgotovka teksta V.E. Bograda. M.: «Khudozh. lit.», 1976. S. 350-352.]

Белинский В.Г. Ледяной дом. Сочинение И.И. Лажечникова  Москва. 1835-1838. Четыре части. Басурман. Сочинение И.И. Лажечникова.  Москва. 1838. Четыре части // В.Г. Белинский. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. Статьи, рецензии и заметки, апрель 1838 —январь 1840. Ред. Н.К. Гей. Подготовка текста В.Э. Бограда. Статья и примеч. В.Г. Березиной. М., "Художественная литература", 1977. С. 358-С.372 [Belinskiy V.G. Ledyanoy dom. Sochineniye I.I. Lazhechnikova Moskva. 1835-1838. Chetyre chasti. Basurman. Sochineniye I.I. Lazhechnikova. Moskva. 1838. Chetyre chasti // V.G. Belinskiy Sobr. soch.: V 9 t. T. 2. Stat'i, retsenzii i zametki, aprel' 1838 —yanvar' 1840. Red. N.K. Gey. Podgotovka teksta V.E. Bograda. Stat'ya i primech. V.G. Berezinoy. M., "Khudozhestvennaya literatura", 1977. S. 358-S.372]

Глинка С.Н. Русская история: изд. 3-е, в 14 частях. Ч. VIII. М.: в Университетской типографии, 1823. 208 с. [Glinka S.N. Russkaya istoriya: izd. 3-ye, v 14 chastyakh. CH. VIII. M.: v Universitetskoy tipografii, 1823. 208 s.]

Записка об Артемии Волынском // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при московском университете (ЧОИДР). Кн. 2, апрель-июнь 1858. С. 135-170 [Zapiska ob Artemii Volynskom // Chteniya v imperatorskom obshchestve istorii i drevnostey rossiyskikh pri moskovskom universitete (CHOIDR). Kn. 2, aprel'-iyun' 1858. S. 135-170.]

Записки Василия Александровича Нащокина. СПб., 1842. 384 с. [Zapiski Vasiliya Aleksandrovicha Nashchokina. SPb., 1842. 384 s.]

Карнович Е.В. Значение Бироновщины в русской истории / Е.В. Карнович // Отечественные записки. 1873. №10. С. 542-577; №11. С. 95-127. [Karnovich Ye.V. Znacheniye Bironovshchiny v russkoy istorii / Ye.V. Karnovich // Otechestvennyye zapiski. 1873. №10. S. 542-577; №11. S. 95-127]

Краевский А.А. Волынский // Энциклопедический лексикон. Т. XI. СПб., 1838. С.464-473. [Krayevskiy A.A. Volynskiy // Entsiklopedicheskiy leksikon. T. XI. SPb., 1838. S.464-473.]

Лажечников И.И. Ледяной дом. Смоленск: Смоленское книжное издательство, 1955. 312 с. [Lazhechnikov I.I. Ledyanoy dom. Smolensk: Smolenskoye knizhnoye izdatel'stvo, 1955. 312 s.]

Лажечников И.И. Письмо Пушкину А.С., 22 ноября 1835 г. Тверь // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959. Т. 16. Переписка, 1835-1837. 1949. С. 63-67. [Lazhechnikov I.I. Pis'mo Pushkinu A.S., 22 noyabrya 1835 g. Tver' // Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1937-1959. T. 16. Perepiska, 1835-1837. 1949. S. 63-67]

Масальский К. Регентство Бирона // Русская историческая повесть первой половины XIX века. М.: Сов. Россия, 1989. С. 246-350 [Masal'skiy K. Regentstvo Birona // Russkaya istoricheskaya povest' pervoy poloviny XIX veka. M.: Sov. Rossiya, 1989. S. 246-350]

Пушкин А.С. Капитанская дочка // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. (1-е изд.) М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. Т. 6. Художественная проза. 1950. С. 391-556. [Pushkin A.S. Kapitanskaya dochka // Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: v 10 t. (1-ye izd.) M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1937-1959. T. 6. Khudozhestvennaya proza. 1950. S. 391-556.]

Пушкин А.С. Письмо Лажечникову И.И., 3 ноября 1835 г. Петербург // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959. Т. 16. Переписка, 1835-1837. 1949. С. 62. [Pushkin A.S. Pis'mo Lazhechnikovu I.I., 3 noyabrya 1835 g. Peterburg // Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 16 t. M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1937-1959. T. 16. Perepiska, 1835-1837. 1949. S. 62.]

Пушкин А.С. Письмо Рылееву К.Ф., вторая половина мая 1825 г. Из Михайловского в Петербург //А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 9. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. С. 156 [Pushkin A.S. Pis'mo Ryleyevu K.F., vtoraya polovina maya 1825 g. Iz Mikhaylovskogo v Peterburg //A. S. Pushkin. Sobraniye sochineniy v 10 tomakh. T. 9. M.: Gosudarstvennoye izdatel'stvo khudozhestvennoy literatury, 1962. S. 156]

Рылеев К.Ф. Думы / Издание подготовил Л. Г. Фризман. М.: Наука, 1975. 254 с. [Ryleyev K.F. Dumy / Izdaniye podgotovil L. G. Frizman. M.: Nauka, 1975. 254 s.]

  1.  В современном переводе Волынский «был склонен к интриге и всю жизнь слыл неугомонным человеком». ↩