ИСТОРИЧНОСТЬ И ИСТОРИЯ В ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЕ XXI ВЕКА
Historicity and history in the intellectual culture of the 21st century

Историчность нередко понимается как синоним исторического. Более того, с историчностью связывают «невидимый порядок и силу» истории (Ж. Рансьер). Однако концепт историчность остается во многом не проясненным. Несмотря на обилие специальной литературы «понятие историчности, отчасти ставшее общим знаменателем разнородных по происхождению и даже взаимоисключающих философских тенденций, взятое само по себе демонстрирует очевидную бедность своего содержания, его размытость и неопределенность в той мере, в какой оно всего лишь фиксирует всеобщность становления применительно ко всему существующему»¹. Но в научном познании историчность принадлежит к области очевидного и наряду с историзмом/историцизмом остается одним из методологических принципов. Ритуальные ссылки на эти окостеневшие познавательные принципы способствуют консервации накопившихся в научных традициях стереотипов и упрощений. Ситуацию осложняет инерционность исторического познания: базовые установки профессиональных историков меняются медленно. По словам французского медиевиста П. Бушерона, «историки мечтают вместе с Ж. Мишле, но работают как Ш. Сеньобос»².

В последние десятилетия в философии и социально-гуманитарных науках предпринимаются попытки прояснить содержание этих принципов и наметить пути их историзации. Проблематика историчности, историзации, контекстуализации стала активно обсуждаться в русле формирующейся в интеллектуальной культуре антителеологической тради-ции, которая постепенно реабилитировала разрывы в истории, виртуальность прошлого, неизбежность реляционного взаимодействия прошлого и настоящего. В трансдисциплинарном режиме переосмысливается природа исторической динамики и когнитивный статус прошлого. Точками отсчета выступают разные аспекты реальности так или иначе связанные с историей: время, событие, истина, память, судьба, причина и следствие, анахронизм, справедливость, контингентность и пр. Разумеется, в рамках небольшой статьи нет возможности писать об этом подробно. Цель данного текста – показать важность исследования проблематики историчности не только для историков, но и для науки в целом.

Присутствие исторического измерения не только в философии, но и во всех науках, по-видимому, связано именно с явлением историчности. История, полагает Ж. Рансьер, «это не просто дисциплина, это фигура мысли, которая в определенный момент устанавливает смысл историчности, доминирующий в качестве общей основы для схватывания объектов. Доминирование истории – это устойчивое преобладание определенного чувства истории»³. Получается, что историчность можно рассматривать как символ научного дискурса, индекс истины и легитимности научной деятельности. «История, становящаяся историей лишь в ходе и по мере ее познания, разумеется, сильнее зависит от человека, чем история, которая, совершаясь, настигает человека как уготованная ему судьба. И лишь новое теоретическое понятие открывает перед человеком поле деятельности, где он встает перед необходимостью предвидеть историю, планировать ее, «производить» (hervorbringen, по Шеллингу) и, наконец, «делать» (machen)», – писал Р. Козеллек⁴.

Историческое как интегральная часть мышления было изобретено сравнительно недавно, в эпоху Ренессанса. Это изобретение стало результатом длительного интеллектуального развития. Но принято считать, что только после интенсивных перемен рубежа XVIII–XIX вв. историческое стало восприниматься как неотъемлемая составляющая всякой мысли. Козеллек, вводя в науку макроаналитические категории «пространство опыта» и «горизонт ожидания», стремился показать условия возможности исторического как явления. Его идеи способствовали антропологизации истории, поскольку «нет такой истории, которая бы не конституировалась посредством опыта и ожиданий действующих и переживающих людей»⁵. Важным вкладом в понимание исторического стала синтагма режим историчности⁶, а также реабилитация табуированного в историописании анахронизма⁷. В начале XXI века историография, опираясь на исследовательский опыт антропологически ориен-тированной истории и когнитивные повороты рубежа веков, возвращается к этим категориям для историзации концепта время.

Философы убедительно показали, что темпоральное измерение на-столько укоренено в сознании, что общая тональность жизненных процессов полностью зависит от темпорального опыта⁸. Однако вопрос об историческом времени и его содержании приобрел новое дыхание лишь в конце 1980-х гг., когда гуманитарии практически одновременно с физиками «переоткрыли» время. Историки и этнологи довольно долго интересовались вопросом о времени в терминах представления или репрезентации. И лишь в последние десятилетия время стало восприниматься и интерпретироваться как эффект практик, порожденный конкретной ситуацией: городская жизнь, тюрьма, университет, написание исторического текста или осмысление памяти и забвения. Стало ясно, что темпоральный эффект не может существовать вне практик, он в них формируется. Его качественные особенности представляют собой способы «проживания времени», соответствующие разнообразным контекстам⁹.

В современных дискуссиях о характере и формах исторической динамики время предстает не как нейтральный медиум в работе историка с исторической информацией, но как деятельный актор, связанный с этикой и политикой. Высказываются суждения о том, что мы находимся в преддверии «принципиально нового понимания связей исторического и политического»¹⁰. Исследуя взаимоотношения истории и памяти, роль разных форм коллективной памяти, историки проявляют озабоченность по поводу современного статуса прошлого и отношений между прошлым и будущим. «Как стирается граница между реальным миром и искусством в современном художественном творчестве, так же стирается граница между прошлым и настоящим благодаря последним революциям, произошедшим в историописании. В отличие от недавнего времени, сегодняшний исторический объект характеризуется неуловимостью и прозрачностью, делающими проблематичным разграничение прошлого и настоящего»¹¹. Осмысление проблематики исторического времени сегодня представляется как поиск необходимого для историографической практики третьего пути между объективизмом и релятивизмом. К. Лоренц называет это «внутренним реализмом». Не удивительно, что выявление содержания и особенностей исторического времени оказалось сопряженным с переопределением явления историчности¹².

Первоначальное понимание историчности, исходя из временности, содержится в трудах философов. Самые известные среди них: В. Дильтей, показавший, что человеческая жизнь является воплощением универсальной историчности, Э. Гуссерль, обосновавший историчность времени-сознания, и М. Хайдеггер, представивший историчность как «временящую временность Dasein». Много об историчности размышлял П. Рикер: в его интерпретации сама способность помнить предстает как историчность. Следует назвать также Ж. Деррида и Ж. Делеза, разрабатывавших проблематику поиска смыслов как в текстах, так и в истории. Однако, несмотря на обилие работ, посвящённых анализу феноменологической трактовки времени, фундаментальная для постметафизической философии проблема соотношения времени и истории, временности и историчности остается слабо изученной. Тем не менее, уже в философской мысли историчность связывается не только с темой времени.

Например, В. Шлыков, изучая историчность на пересечении традиции, судьбы, события и памяти, выходит на проблему связи историчности, истории, сознания и памяти. Пытаясь понять «каким образом в недрах сознания рождается историческое измерение; каков генезис мифологического сознания, ещё не распавшегося на общефилософские оппозиции "природа/история", "я/другой", "бытие/становление"; на-сколько оправдано притязание историчности на роль основы в самопонимании "нетавтологического сознания"; как память прошлого в качестве памяти прошлых других постоянно поддерживает и реактуализирует изначальную историчность, требующую не статической логики сущ-ностей, но динамической логики событий»¹³, Вслед за Гуссерлем, Шлыков приходит к выводу: историчность – даже не концепт, это идея, представляющая собой воплощение смысла и априорности, идея как «горизонт любого созерцания», «невидимая среда видения», «полюс чистой интенции, очищенной от всякого определённого объекта», как «отношение к объекту». Историчность связана с историей, но историей, несводимой к прошлому. Философ убежден, что «познание прошлого внеисторично: оно отрицает историю, отрицая её неизвестное будущее. Историчной вещь делает не установленное прошлое, а возможное будущее, причём только память способна быть полностью открытой грядущему, не нуждаясь в нём и не проектируя на него свою сегодняшнюю уверенность в прошлом»¹⁴. Преодолевая «бедность» традиционно понимаемой историчности, автор обращается к концептам памяти и другого, исследует мифологическое сознание как «тотально историческое».

Подобные наблюдения встречаются и в работах историков. Так, из-вестные польские исследователи, осмысливая природу исторического времени приходят к заключению о том, что «истоком исторического времени и исторического мышления, является магическое мышление. Из происходящих в нем изменений берутся известные нам примеры исторических форм мышления и речи, в том числе в форме историографических шедевров, являющихся одновременно и шедеврами культуры. Они содержат в себе явные и скрытые следы своего происхождения»¹⁵. Более того, сама «идея генезиса имеет магическое происхождение. Ее прародителем является отношение частичной и неполной идентичности, основанной на метаморфозе. Из хаоса изменений, вызываемых метаморфозой, выделяются те, которые характеризуют активную, более раннюю сторону и пассивную, более позднюю. Генетическая связь наследует эти характеристики и становится ресурсом стабильных и относительно стабильных отношений магического мира, а затем постмагической связью между состояниями вещей, в том числе исторических. Вместе с тем, мы замечаем в рамках la mentalité primitive кооперацию и корреляцию между идеей временной последовательности, идеей частичной метаморфозы и рождающейся идеей генезиса. Она же, вместе с идеей временной последовательности, находится и в основании исторического дискурса»¹⁶.

Для историка историчность – это принцип, позволяющий реализовать профессиональные амбиции по приручению прошедшего. Однако принцип этот изменчив и во многом зависит от характера исторического познания, в русле которого историк работает. В классическом познании историчность понималась в детерминистском ключе: обнаружить и про-демонстрировать историчность изучаемого фрагмента исторической ре-альности означало вписать его в исторический контекст эпохи. В таком случае историчность предстает как поток сменяющих друг друга событий и процессов. При этом преемственность и линеарная последователь-ность абсолютизируются, а разрывы нивелируются. Одновременно в порядке времени очень важна темпоральная дистанция между прошлым и настоящим, являющаяся важнейшим условием объективности полученных результатов. Наличие такой установки предопределило понимание предмета исторической науки как прошлого и породило недооценку истории современности. Прошлое не просто предшествует нас-тоящему, но является его условием¹⁷. При этом предполагается, что историк работает по «следам», изучая материальные свидетельства того, что было (текстов, изображений, памятников и пр.). Эти свидетельства довольно долго воспринимались как зеркало исторической реальности, реконструкция которой и составляет основную задачу историка. Однако во второй половине ХХ века «зеркало разбилось», а единая История постепенно уступила место множеству историй, отличающихся небывалым содержательным разнообразием. Большая история, по выражению Ф. Досса, «превратилась в осколки», раскрошилась, радикально изменив пейзаж научного познания, что сделало актуальной мысль о «конце истории»¹⁸. Хотя вскоре выяснилось, что речь идет не о конце истории, но о кризисе определенной концепции истории.

Помимо философии и истории в прошлом веке немало сделали для переосмысления историчности как «особого кадра схватывания объектов» (Ж. Рансьер) другие научные дисциплины, в т.ч. социальные и гуманитарные. Например, двадцать лет назад филолог Н. Полтавцева в ко-ротком, но содержательном тексте показала, что История с большой буквы как «удобный резервуар, сосуд, склад, сундук, где как залежалое и траченное молью, хранилось время с бирочкой “прошлое”», не исторична¹⁹. При этом она ссылается на авторитетные имена весьма проницательных аналитиков социокультурных трансформаций: А. Бергсон, Г. Гуссерль, М. Пруст, А. Белый, В. Беньямин, О. Мандельштам, Б. Пастернак, И. Пригожин, Ю. Лотман, структуралисты и постмодернисты.

Благодаря лингвистическому повороту стало ясно, что литература не должна отделяться от других форм дискурса. Уже потому, что все исследователи используют язык в процессе репрезентации полученных результатов. Работы по поэтике исторического познания показали, что вымышленный рассказ переплетается с историческим повествованием в поисках «истины», которая сохраняет в себе мифические элементы.

В историографии позитивистского типа, историчность означала прежде всего вписывание в историю ценностей. Как полагает А. Мешонник, историки-позитивисты, по сути, сводили историю к иллюзии, что знание смысла, означает прежде всего знание условий его производства. Он объясняет это тем, что сциентистские установки сделали таких историков глухими к теории языка. Между тем, еще Деррида, размышляя об основах грамматологии как «науки о письме», заметил, что именно письмо «открывает нам саму область истории как исторического становления», подчеркивая, что «сама историчность связана с возможностью письма»²⁰. Более того, историчность соединяет в одном времени условия и способность людей трансформировать их, т.е. в историчности соединяется умение видеть, чувствовать, понимать, читать, писать, бесконечно общаться с другими. Это значит, что современное понимание проблематики хронотопа требует более вдумчивого и аргументированного сопряжения антропологических и темпоральных / пространственных явлений в истории. Не случайно самое продуктивное на сегодня использование понятия режимов историчности в эпистемологическом ключе продемонстрировано в контексте перекрестной истории²¹.

Герменевтическое схватывание историчности текста сопряжено с м рядом эпистемологических трудностей. Помимо содержательного вопроса «О чем данный текст?», который всегда интересует ученых в связи с историчностью, очень важно понять, почему данный текст сохраняет свое значение в современности, что позволило его субъектности превратиться в интерсубъективность, какова роль ритма в этой трансформации. Эти вопросы соприкасаются с историчностью, введенной в науку лингвистами и филологами. Прежде всего назовем Э. Бенвениста, который не только обогатил гуманитарную мысль своими проницательными наблюдения за временем текста, но и актуализировал доплатоновское понимание ритма²². Его тексты стали важной составляющей современного ритманализа не только в искусстве и поэзии, но и в науке²³.

В отечественной филологической науке проблему историчности поставил А.В. Михайлов, филолог-германист, культуролог и литературовед. В его трудах была разработана многоаспектная концепция исторической поэтики, основанная на принципе историчности, понимаемой как «внутренняя мера науки». Автор стремился показать, что так понимаемая историчность может стать теоретической основой научного ис-следования, предполагающей соотнесение современной научной мысли с «внутренней», «смыслопорождающей» логикой литературной и культурной истории²⁴. Идеи Михайлова пресекаются с оригинальной программой поэтики познания, разработанной в начале 1990-х Рансьером²⁵. В этой программе под поэтикой познания понимается некая «деконст-руктивистская практика», направленная на то, чтобы соединить полученное дисциплинарное знание (история. политология, социология и пр.) с поэтическими операциями (описание, наррация, метафоризация, символизация и т.п.). Это позволяет лучше прояснить объекты такого познания и придает смысл и убедительность полученным результатам.

Важнейший вклад в копилку идей о содержании историчности внес выдающийся французский мыслитель, поэт и переводчик Анри Мешонник. С. Мартен полагает, что именно Мешонник, обосновав кон-цепт радикальной историчности дискурса, предложил всем дисциплинам переосмыслить понятие историчности. В частности, ученый считал, что в истории «историчность – это не историцизм, который либо забывает наблюдателя (историка), либо все отдает ему, это скорее время отношения между субъектом истории и субъектом историописания»²⁶. Он убежден, что «историчность – это не история. Это трансформация. Мерило неизвестного, которое остается неизвестным». По Мешоннику, отношения между языковой деятельностью и жизнью достигают максимума не в истории, а в поэзии. При этом ритм оказывается центральным элементом в проявлении субъективности и историчности. Именно ритм, понимаемый как манера течения, приходит на смену знаку и становится центральным элементом в динамике жизни²⁷.

Размышление о настоящем как ключевой категории темпорального опыта стало центральным при разработке понятия режим историчности. В нашей традиции эту синтагму связывают с именем Ф. Артога, который действительно много сделал для обновления наших представлений о мире прошлого и настоящего²⁸. Артог подчеркивает, что понятие режима историчности не имеет ничего общего с историзмом, ибо классический историзм телеологичен, вписывается в линейную динамику, предполагает выделение периодов и является эпистемологической доктриной, связанной с философией истории эпохи модерна²⁹.

П. Гарсия, проанализировав труды французских историков первой половины XIX в., показал, что историки не просто фиксируют новый режим историчности, но сами активно участвуют в формировании нового понимания соотношения времен³⁰. Вместе с тем во Франции убедительно обоснована трансдисциплинарная природа этой синтагмы, которая оформлялась несколько десятилетий как в истории, так и в антропо-логии, политологии, социологии, философии³¹. В конце 1980-х гг. историчность стала для «Анналов» теоретическим ресурсом, способным переопределить идентичность историка. В редакционной статье, предлагавшей обновленную программу журнала в первом номере 1994 года (с заголовком «История, социальные науки»), одной из «амбиций» истории стало «понимание режимов историчности в их многообразии». «Анналы» в то время были озабочены не только защитой идентичности истории, но и обновлением познавательного статуса историописания в русле нового союза с другими дисциплинами и философией³².

Современная история/историография обращается к прошлому не в поисках тождественности, первоначальности и непрерывности, но, на-против, – инаковости, различий, множественности. Когда историки изучают современность (прошлого или настоящего) они стремятся выявить не только последовательности, но разрывы и непрерывности, проходящие через мир сегодняшний. В таком поиске историчность, понимаемая как трансформация, становится центральным понятием. Постепенно простая фиксация фактов всеобщей изменчивости во времени уступила место пониманию необратимости исторического процесса, уникальности и неповторимости каждого его состояния, укорененности этих состояний в содержательном историческом времени, понимание которого качественно отлично от прежней пространственной трактовки времени как пустой длительности, равно открытой прошлому и будущему. Историчность предстала как различание (Ж. Деррида). При этом речь идет не о тех различиях, которые фиксируются нашим сравнивающим мышлением, а «о саморазличающихся формах реальности, проявляющихся в динамике и процессуальной связи между ними»³³.

Таким образом исторический поворот в познании заключается не только в том, что все дисциплины более активно стали всматриваться в мультитемпоральное содержание исследуемых явлений – они обратили самое пристальное внимание на их историческое измерение, по сути переопределив явление историчности³⁴.

В XXI в. в условиях нового режима историчности и трансдисциплинарности все более необходимым становится переосмысление предметности истории, поскольку термин «прошлое» оказался важнее истории и вытесняет ее в качестве сложного знания из сознания людей. «Повсюду только прошлое, – пишет П. Нора, – истории больше нет нигде. История, т.е. организация прошлого в единый ансамбль, включение его в рассказ, динамичное выявление (rassemblement) его смысла, спорного в своей направленности, но бесспорного в наличии, такая история явно уходит на второй план; и это удаление особенно ясно ощущается в образовании»³⁵. Впрочем, еще Марк Блок, считая историю не только наукой о людях о времени, но и наукой об изменениях, писал: «Прошлое это данность, которую никто уже не изменит. Зато познание истории – процесс, который без конца изменяется и совершенствуется»³⁶.

При этом аргументы историков против понимания исторической предметности как «прошлого» являются общим местом в интеллектуальной культуре последнего столетия. Один из самых распространенных аргументов заключается в том, что историческое знание рождается на стыке времен, как минимум – это прошлое и настоящее. Но не менее существенна для становления и понимания исторического связь прошлого и будущего. Причем это важно не только для эпохи модерности, но и для современного режима историчности. Образно и точно характеризует новую ситуацию Ф. Артог: современная история/историография стремительно меняется в сопровождении «квартета в составе памяти, коммеморации, наследия и идентичности, а также тех, кто им аккомпанирует. В роли руководителя оркестра выступает наше настоящее»³⁷.

Для понимания истории как науки основополагающей является мысль о ее документальной основе. Сегодня, укоренное в исследовательской и образовательной практике убеждение в том, что история пишется по следам, проблематизируется. Приведу только один пример. Французский медиевист Ж. Морсель на основе большого лексического и историографического материала показал, что метафора следа является отнюдь не истиной, но соглашением, основанным на общей вере³⁸. Основательно изучив, как понятие следа было внедрено в язык историка, Морсель обнаруживает весьма активное использование синтагмы «исторический след» или «след прошлого» еще до Французской революции и анализирует эпистемологические последствия ее широкого распространения. Одним из таких последствий является восприятие истории как науки о прошлом. Морсель полагает, что «прошлое» как объект историка, ценное само по себе или как способ понимания современности, представляется весьма проблематичным. В таком качестве этот объект блокирует трансформации, скрывает конструктивистский характер исторического дискурса, составляет основу телеологического подхода³⁹, порождает музеефикацию и архивацию исторических данных, а также нередко используется для легитимации настоящего. В последнем случае распространенное выражение «политическое использование прошлого» предстает как прописная истина, трюизм.

Понятие следа соотносится с идеей уликовой парадигмы, которая, по мнению К. Гинзбурга, является основной для историка. Чтобы уйти от дихотомии присутствующего (настоящее) и отсутствующего (прошлое), которая предполагает упрощенное понимание анахронизма, и переопределить, наконец, предметность исторической науки, автор предлагает, используя наблюдения известного французского искусствоведа Ж. Диди-Юбермана, отказаться от устойчивого понимания документа как следа того, чего уже нет, и анализировать симптомы, которые вполне убедительно можно выявить в источниках, не прибегая к умолчаниям и метафорическим допущениям, которые сейчас являются нормой в историописании. Понятие симптома лишено у Диди-Юбермана каких-либо медицинских коннотаций. Это не признак существующей вещи, но скорее пробел смысла в неуловимой или искаженной истине. Иными словами, симптом означает невидимую, но существенную часть видимой вещи; при этом важно не столько то, что он сообщает, но прежде всего указание на то, чего мы не знаем. Поэтому симптом можно рассматривать как «инструмент эвристической гигиены». Заимствуя понятие симптома у Диди-Юбермана, Морсель пишет о возможности своего рода исторической симптомалогии, точнее симтоматической истории, в которой симптом сменяет след. Речь идет не о навязывании истории семиотической типологии, но о более активном использовании герменевтического потенциала для учета темпоральных различий. Иными словами, метафора симптома рассматривается как альтернатива отпечатка (l’empreinte). Эта идея выливается в вопрос: Как будет выглядеть история, если исходить не из того, что документ отсылает к чему-то отсутствующему, но скорее к присутствующему, но невидимому? След работает как присутствующий в настоящем знак того, что отсутствует и как способ преобразования прошлого в настоящем. Ученый полагает, что метафорическая натурализация потока времени и упрощенность процесса изменения, обеспечивается широким использованием термина «источники». Это привело к утверждению мысли о том, что историк работает с обществами, которых больше нет. Но на самом деле историк изучает общества, которые трансформировались. В таком случае «прошлое» можно интерпретировать как «совокупность проблематичных трансформаций» (l’ensemble des transformations en question), хотя его как правило представляют, как «некое прошлое состояние» (état passé), статичное и завершенное⁴⁰.

Восприятие документа-следа как отпечатка неотделимо от отчаянных надежд возродить прошлое, и именно эта связь между историей и прошлым объясняет дискуссии об отношениях между историей и памятью, осложняемые еще больше, когда речь идет об индивидуальном воспоминании и документальном высказывании как свидетельстве. Но если вдуматься, то у документа-следа нет возможности воскрешать вещи, которые некогда были конкретными, видимыми и включенными в событийную жизнь, но сегодня об их существовании говорят лишь воспоминания в виде слов и изображений. Материальность документа сама по себе позволяет прояснить то, что хотел сказать автор, только магическим или символическим образом. Документ-след, его форма и содержание возвращает не к автору, а лишь в породившую этот документ социальную систему, которая сегодня превратилась в камень. Историчность (а не «знание по следам») поддерживает историю в ее отношении к прошлому, которое само по себе ничего не дает для объяснения социального изменения и даже мешает или по крайней мере делает очень сложным его включение в социальные науки⁴¹.

Схожие идеи высказываются и на другом эпохальном полюсе исторического познания. В частности, историки настоящего времени, размышляя о современном статусе этой дисциплины, существующей во Франции с конца 1970-х, обосновывают мысль, что она больше не нуждается в особом положении, поскольку в течение полувека утвердилась как полноценная составляющая исторической науки⁴². Аргументируя возможность отказаться от выделения такой специальной области исторического знания, они одновременно призывают обеспечить формирование «истории как социальной науки настоящего». Соприсутствие множества темпоральностей делает современность в разных ее проявлениях предельно гетерогенной, что очень затрудняет возможность ее адекватного постижения значительной частью живущих в этой современности людей. Ее переосмысление в трансдисциплинарном режиме ведет не только к новому пониманию общественной значимости истории, но и способствует пересмотру устоявшегося разделения наук на естественные и социальные/гуманитарные. Такая наука способна родиться в результате переосмысления предметности исторического познания, выбора иных научно-исследовательских объектов и включения настоящего времени в изучение множества темпоральностей. С укоренением так понимаемой социальной истории настоящего времени в пейзаже социальных наук современность станет исследовательским полем с очень высокой конкуренцией, поскольку с ней будут работать историки, этнологи, социологи, экономисты, политологи, географы, философы, лингвисты, специалисты по литературе и т.д. Отличие от привычного подхода будет заключаться во взгляде на настоящее, способах его изучения, схватывания и объяснения. Такая история, по мнению авторов, способна вернуть в социальное познание интерес к объяснению, который во многом был утрачен в последние десятилетия. Для историков это может послужить основанием для выявления историчности практик, институтов, групп акторов и пр. При этом главная забота авторов заключается в том, чтобы включить более естественно и активно историописание в социальные науки (антропология, социология, политология, лингвистика, право).

Очевидно, что и в первом, и во втором случае, речь идет об учете в исследовательской практике историков историчности, понимаемой как метаморфоза/трансформация, в которой исследователь может уловить форму явления или вещи, некогда существовавшего в прошлом, но изменившегося в современности. То, что изучаемое явление вызывает интерес и сегодня – главное свидетельство его историчности.

На мой взгляд эти аргументы представляют значительный интерес для переопределения не только научного статуса истории, но и роли науки и трансдисциплинарного научного познания в целом. Хотя их осмысление определенно потребует времени.

***

Понятие историчности ввел в исследовательское мышление Дильтей, который увидел в нем решающий критерий для «эпистемологического расширения прав и возможностей» наук о духе и не только обосновал специфику гуманитарных наук, но и показал огромное значение всех наук в изучении человеческой жизни. Экзистенциальные и эпистемологические вызовы третьего тысячелетия требуют радикального переосмысления трансдисциплинарности в свете новой рациональности, формирующейся вокруг идеи сложности и связности всех явлений⁴³.

В XXI в. на смену детерминистскому историзму, стержнем которого остается при всех нюансах самоценность прошлого, приходит мультитемпоральный подход, основанный на идее подвижности границ между основными модусами времени и их постоянном взаимодействии. Включенность прошлого в настоящее в разных формах меняет представление о предмете исторической науки, о соотношении истории и памяти, о материальных и аффективных формах этого взаимодействия. Новое ощущение времени проявляется не только в исследовательской практике историков, антропологов, социологов, лингвистов, философов и искусствоведов, но и в реальной жизни: в коммеморативных практиках, в музейных экспозициях и выставках, в политических движениях и властных проявлениях реальной политики. Все это изучается в трансдисциплинарном режиме, где ключевым является понятие исторического опыта, а также концепт историчность.

Историческое исследование – это в идеале опыт размышления над историчностью других. Это описание истории как уникальной трансформации, стержнем которой является «изобретение собственной историчности» (А. Мешонник). Речь может идти как об отдельном человеке, так и о коллективном субъекте, событии и текстах. Возможно, так понимаемая историчность сближает историю с искусством.

Исторический характер явления предполагает возможность его трансформации, выводящей на проблемы исторической динамики. Именно это самое интересное в истории, которая не сводится к условному прошлому, к тому, что было. Постижение историчности – антидот против расслабляющего восприятия реальности как надежной и устойчивой. Такой подход к истории позволяет придать подвижность настоящему, открывая в нем, как писал П. Рикер, «неисполненные возможности прошлого». Переосмысление природы исторической динамики стало своеобразным рычагом, позволившим нащупать путь к переоценке статуса исторического познания в подвижном мультемпоральном универсуме. При этом не только философы, но и ученые все увереннее размышляют о необходимости пересмотреть существующее более столетия разделение наук на естественные и социальные/гуманитарные, поскольку современный анализ научных исследовательских практик подводит к выводу, что социальные науки, в т.ч. история, ничем не уступают по своей фундаментальности наукам естественным.

Один из авторитетных политических мыслителей прошлого века Клод Лефорт, писал в конце 1980-х о том, что подлинная трансформация (символическая или политическая) предполагает «появление новой идеи времени, нового разделения прошлого и будущего, истины и лжи, видимого и невидимого, реального и воображаемого»⁴⁴. Не пришло ли время именно для такой трансформации истории как науки?

В конце XVIII столетия воплощением небывалой метаморфозы стал опыт Французской революции. Способны ли социальные и гуманитарные науки XXI века своими трансдисциплинарными практиками обновить нашу историчность?

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2009. 264 c. [Ankersmit F.R. Istoriya i tropologiya: vzlet i padeniye metafory. M.: Kanon+; ROOI «Reabilitatsiya». 2009. 264 s.]

Артог Ф. Порядок времени, режимы историчности / Пер. с франц. // Неприкосновенный запас. 2008. № 3 (59). С. 19-38. [Artog F. Poryadok vremeni. rezhimy istorichnosti / Per. s frants. // Neprikosnovennyy zapas. 2008. № 3 (59). S. 19-38]

Бевернаж Б. Время, присутствие и историческая несправедливость // Гефтер. 17.08.2012 http://gefter.ru/archive/5835 [Bevernazh B. Vremya. prisutstviye i istoricheskaya nespra-vedlivost // Gefter. 17.08.2012 http://gefter.ru/archive/5835]

Блок М. Апология истории или ремесло историка. М. Наука, 1973. 236 с. [Blok M. Apologiya istorii ili remeslo istorika. M. Nauka, 1973. 236 s.]

Данилина Г. И. Принцип историчности: концепция исторической поэтики А.В. Михайлова. М., 2008. 48 c. [Danilina G. I. Printsip istorichnosti: kontseptsiya istoricheskoy poetiki A.V. Mikhaylova. M., 2008. 48 s.]

Деррида, Ж. Призраки Маркса. М.: Logos-altera, 2006. 256 с. [Derrida. Zh. Prizraki Marksa. M.: Logos-altera. 2006. 256 s.]

Козеллек Р. «Пространство опыта» и «горизонт ожиданий» – две исторические категории // Социология власти. 2016. T. 28. № 2. С. 149-173 [Kozellek R. «Prostranstvo opyta» i «gori-zont ozhidaniy» – dve istoricheskiye kategorii // Sotsiologiya vlasti. 2016. 28/2. S. 149-173]

Козеллек Р. Можем ли мы распоряжаться историей? Из книги «Прошедшее будущее. К вопросу о семантике исторического времени» // Отечественные записки. 2004. № 5 [Kozellek R. Mozhem li my rasporyazhatsya istoriyey? Iz knigi «Proshedsheye budushcheye. K voprosu o semantike istoricheskogo vremeni» // Otechestvennyye zapiski 2004. N 5]

Мешонник А. Рифма и жизнь. М.: ОГИ, 2014. 400 с. [Meshonnik A. Rifma i zhizn. 2014. 400 s.]

Митчелл Т. Сцена «современности» // Неприкосновенный запас. 2014. 98. C 123-139 [Mit-chell T. Stsena «sovremennosti» // Neprikosnovennyy zapas. 2014. 98. C 123-139.]

Олейников А. Откуда берётся прошлое? Апология анахронизма // Новое литературное обозрение. 2014, 2 (126) [Oleynikov A. Otkuda beretsya proshloye? Apologiya anakhronizma // Novoye literaturnoye obozreniye. 2014. 2 (126)]

Перов Ю.В. Историчность и историческая реальность. СПб., 2000. 144 с. [Perov Yu.V. Istorichnost i istoricheskaya realnost. SPb., 2000, 144 s.]

Перцева А.А. Историзм и субъективация. От Фуко к Рансьеру и обратно // История философии 2017. Т. 22. № 1. С. 92–105 [Pertseva A.A. Istorizm i subyektivatsiya. Ot Fuko k Ransyeru i obratno // Istoriya filosofii 2017. T. 22. № 1. S. 92–105]

Поласик-Вжосек К., Вжосек В. От магической метаморфозы до метаморфозы генезиса. К проблеме понимания исторического времени // Диалог со временем. 2017. Вып. 60. C. 5-24 [Polasik-Vzhosek K., Vzhosek V. Ot magicheskoy metamorfozy do metamorfozy genezisa. K probleme ponimaniya istoricheskogo vremeni // Dialog so vremenem. 2017/60. S. 5-24]

Шлыков В. Память прошлых других как трансцендентальная экспликация историчности: к онтологии исторического сознания. Севастополь: СевНТУ, 2005. 256 с. [Shlykov V. Pamyat proshlykh drugikh kak transtsendentalnaya eksplikatsiya istorichnosti: k ontologii istoricheskogo soznaniya. Sevastopol: SevNTU. 2005. 256 s.]

Bantigny L. Historicités du 20e siècle. Quelques jalons sur une notion // Vingtième Siècle. Revue d'histoire 2013/1 (N° 117), p. 13-25. DOI 10.3917/vin.117.0013

Bensa A. Images et usages du temps // Terrain [En ligne], 29 | septembre 1997, mis en ligne le 21 mai 2007, consulté le 19 novembre 2017. URL: http://terrain.revues.org/3190

Bevernage B. Time, presence, and historical injustice // History and Theory 47. 2008.2. P. 149–167.

Bevernage B., Lorenz Ch., Breaking up Time. Negotiating the Borders between Present, Past and Future // History of Historiography. International Review. 2013. N 1 (63). P. 31-50.

Boucheron P. et Casanova V. L’histoire pour espacer le temps. Entr. avec Patrick Boucheron // Écrire l'histoire [En ligne], 11 | 2013. URL: http://elh.revues.org/300

Corbin A. Le risque pour l’historien désireux de comprendre le passé, de savoir ce qui est advenu après la période qu’il étudie // Sociétés & Représentations 2015/2. 40, p. 337-342.

Delacroix Ch. Généalogie d'une notion // Delacroix Ch., Dosse F., et Garcia P. (dir.) Histori-cités. Paris: Découverte, 2009. P. 29-45.

Dosse F. Les regimes d’historicité comme traces experientielles // https://www.oslo2000.uio.no/ program/papers/m2a/m2a-dosse.pdf

Droit E., Reichherzer F. La fin de l'histoire du temps présent telle que nous l'avons connue. Plaidoyer franco-allemand pour l'abandon d'une singularité historiographique // Vingtième Siècle. Revue d'histoire 2013/2 (N° 118), p. 121-145. DOI 10.3917/ving.118.0121

Fritzsche P. Stranded in the Present: Modern Time and the Melancholy of History. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004. 288 p.

Garcia P. Les régimes d’historicité : un outil pour les historiens ? Une étude de cas: la «guerre des races // Revue d'histoire du XIXe siècle, 25 | 2002. URL: http://rh19.revues.org/index418.html

Hartog F. et Lenclud G. Régimes d’historicité // Dutu Alexandre et Dodille Norbert dir., Paris, L’Etat des lieux en sciences sociales, L’Harmattan, 1993, p. 18-38.

Hartog F. Évidence de l’histoire. Ce que voient les historiens, Paris, EHESS. 2005. 285 p.

Hartog F. Le présent de l’historien //Le Débat, n° 158, janvier-février 2010, pp. 18-31.

Hartog F. Régimes d’historicité. Présentisme et expériences du temps. Paris: Seuil, 2003. 272 p.

Lefort C. Democracy and political theory, Cambridge: Polity Press. 1988. 295 p.

Loraux N. Éloge de l'anachronisme en histoire//Le genre humain, n°27, Seuil, 1993, p. 23-39.

Martin S L'historicité radicale du langage // http://www.fabula.org/cr/278.php

Meschonnic H. Critique du rythme, Anthropologie historique du langage, Verdier 1982. 730 p.

Michon P. L'historicité au prisme de la théorie du langage de Benveniste // Christian Delacroix et al., Historicités, La Découverte « Recherches », 2009, p. 241-255.

Morin E., Le Moigne J.-L. (dir). Intelligence de la complexité. Épistémologie et pragmatique. Paris, 2013. 457 p.

Morsel J. Traces? Quelles traces? Réflexions pour une histoire non passéiste // Revue historique 2016/4 (n° 680), p. 813-868. DOI 10.3917/rhis.164.0813

Osborn P. The Politics of time: Modernity and Avant-Garde. London: Verso. 1995. 272 p.

Ouvrir les sciences sociales. Rapport de la Commission Gulbenkian pour la restructuration des sciences sociales, présidée par Immanuel Wallerstein. 1996. URL: http://www.uqac.ca/jmt-sociologue/

Philosophie et spiritualité. Les dimensions temporelles. 2002. Serge Carfantan //

http://www.philosophie-spiritualite.com/cours/temps1.htm

Rancière J. Le concept d'anachronisme et la vérité de l'historien // L'Inactuel, n°6, 1996, p.53-68.

Rancière J. Les mots de l’histoire du cinéma // Les Cahiers du Cinéma n°496, 1995. 192 p.

Rancière J. Les Noms de l’histoire – essai de poétique du savoir. Paris: Le Seuil, coll. «La librairie du XXI siècle », 1993. 224 p.

Werner M., Zimmermann B. Penser l'histoire croisée : entre empirie et réflexivité // Annales. Histoire, Sciences Sociales 2003/1 (58e année), p. 7-36.