НОВОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ – РУССКАЯ ИДЕЯ? МЕДИЕВИСТИКА БИЦИЛЛИ, СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДВИЖЕНИЯ И АКТУАЛИЗАЦИЯ ИСТОРИИ
Is “The New Middle Ages” a Russian Idea? Bicilli’s Medievistica, medieval social movements and re-actualization of history

О чем писал историк-медиевист век назад, как работал и мыслил представитель классической гуманитарной науки накануне революционных изменений, полного переустройства привычного ему мира, как научного, академического мира, так и общественного? Какие идеи и понятия могли быть вынесены из этого опыта представителями интеллектуальной элиты, последними историками эпохи Империи, в мир послевоенной Европы, куда приводила их эмиграция?

На заре ХХ столетия историческая наука в России развивалась весьма успешно, и именно накануне революционных событий, и в самый 1917-й год, активность академического сообщества, в частности, историков-медиевистов, была весьма высокой. Кроме того, эта рафинированная академическая и университетская культура на закате Империи искала и находила точки соприкосновения с общественным запросом и интересом к истории. Тому есть множество примеров, но я хочу выделить лишь один, который кажется мне знаковым и особенно ярким: это работа о социальных конфликтах и движениях средневековья, созданная историком-медиевистом П.М. Бицилли.

Анализ авторской позиции и новаторства работы П.М. Бицилли по социальной истории итальянского средневековья – часть моего проекта Медиевисты эпохи «Нового Средневековья», направленного на изучение наследия и биографий исследователей средневековья в России начала XX в., положения и роли историков в эпоху кризиса и мировых войн (начиная с рубежа XIX–XX вв. и до 1930-х гг.).

Мировая война, которую современники назвали Великой – Первая мировая – это маркер эпохи политического и социального кризиса и переустройства, особых вызовов времени и откликов интеллектуалов эпохи. События и последствия Великой войны для многих современников и очевидцев социальных потрясений стали восприниматься как своего рода Новое Средневековье, в частности, такую мысль высказывал религиозный философ Н.А. Бердяев, который ввел данный концепт в употребление, публикуя свое «Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы» в Берлине в 1924 г.¹

Разумеется, сделал это философ в иной манере, чем известный итальянский интеллектуал Умберто Эко, который подошел к формулировке понятия «нового», как бы возвращающегося средневековья, работая на стыке науки и публицистики в 1970-е гг. Затем цикл публикаций Эко 1973–1976 гг. был переиздан с незначительными вставками в начале 2000-х гг.², что вновь обострило интерес к «Новому Средневековью», и понятие сохранилось в популярном дискурсе как узнаваемое.

Но для меня нет сомнений, что идея сопоставления современности и средневековья вызревала и у медиевистов – современников Бердяева, и среди специалистов-историков ее выразил именно П.М. Бицилли. Разумеется, оба свидетеля заката Российской империи, и Бердяев, и Бицилли интерпретировали идею Нового Средневековья различным образом. Более четко, в названии публикации, эта тема была сфокусирована Бициллии уже в эмиграции и несколько позже, чем это сделал Бердяев. Философ подвел общий итог рассуждениям о послевоенных судьбах России и Европы в 1920-е, а историк сформулировал особенности своей концепции Нового Средневековья в доступном для широкой читающей публики виде только в 1930-е годы³.

Однако при внимательном изучении творчества Бицилли более раннего периода возникает сложный образ представлений о перекличке времен и эпох, актуализации пластов социальной культуры прошлого и опасности вульгаризации и модернизации при интерпретации. На мой взгляд, правомерно выделить как особую проблему исторических исследований специфику работы академических историков, изучавших социальные катаклизмы прошлого, и одновременно, бывших свидетелями революционной поры. Есть все основания подчеркнуть значение таких работ: как их ключевой роли в интеллектуальной биографии ученого – очевидца трагических перемен, так и для понимания историко-культурного контекста эпохи. Ведь профессиональный взгляд историка должен был отметить нечто особенное в натяжении еще не порвавшейся ткани повседневности, а в научных штудиях прошлого должна была прорываться эмоциональная нота современности. По крайней мере, правомерно поставить вопрос о том, был ли конструкт «Нового Средневековья» схемой, рожденной в публицистическом поле и после вынужденного расставания с Россий, или же накануне крушения Империи историк интуитивно чувствовал себя свидетелем наступающего Нового средневековья? И пытался ли он в своей профессиональной деятельности донести эту идею актуализации Средневековья до читателей и учеников? И если да, то какие именно аспекты им выделялись?

П.М. Бицилли – историк нелегкой судьбы, который в дальнейшем стал эмигрантом, видным представителем интеллектуального русского зарубежья, в начале века проходил период долгого и сложного ученичества и формирования исследовательской и преподавательской манеры. Этот период жизни и творчества ученого исследован несколько менее, чем вклад Бицилли в мировую историческую науку и литературо-ведение, который был им внесен за рубежами России, в период изгнания и обретения новой родины⁴. При всем том, покидая Россию достаточно зрелым, сформировавшимся человеком, Бицилли мог и должен был взять с собой и тратить именно символический капитал идей, доставшийся ему в прошлый период жизни, который стал и периодом социальных конфликтов, кризиса и падения Российской империи.

Один из последних учеников Бицилли в России, О.Л. Вайнштейн⁵ (1894–1980) станет известным исследователем средних веков в науке советского периода. То, что именно по учебнику Вайнштейна преподавали историю науки (историографию) в советских профильных вузах, сыграло важную роль в процессе формирования студентов-историков. В советской России также остался и медиевист И.М. Гревс, один из наставников Бицилли, из «семинария» которого вышла плеяда ученых, в т.ч. представители интеллектуальной части эмиграции. Таким образом, для отечественной школы исторической мысли, от «имперской» до «советской», Бицилли – недостающее звено в развитии, как это видится с одной из возможных точек зрения, но в другой интерпретации – именно этот «недостающий», почти забытый на годы элемент традиции исторической мысли, представитель дореволюционной школы явился важным представителем исторической мысли России в мире.

П.М. Бицилли до эмиграции не успел стать признанным авторитетом, не занял престижного места в академической иерархии, но прошел ученичество у виднейших историков и общался со своими сверстниками, европейски известными медиевистами: достаточно упомянуть такие имена как Л.П. Карсавин и В.Н. Забугин (последний рецензировал труды Бицилли на итальянском языке для европейского читателя). Будучи незначительно старше обоих коллег, Бицилли достиг статуса магистра несколько позже, с традициями Санкт-Петербургского университета и его научной школой кандидат соприкасался в основном при подготовке и защите диссертации, но по своей формации тяготел к другому образовательному центру: Бицилли получил образование в Новороссийском университете, преподавал в Одессе сам, из Одессы же эмигрировал на Балканы (Сербия и Болгария) в 1920 г., тем же путем, что и его старший коллега – византинист и исследователь культуры средиземноморья Н.П. Кондаков, чья научная деятельность на начальном этапе также была связана с университетом в Одессе.

На первый взгляд, 1917 год не стал переломным в жизни и интеллектуальной биографии Бицилли: наиболее весомые публикации в период до эмиграции появились незадолго до и после этой даты, решение об эмиграции было принято позже. Таким образом, не год двух революций разделил жизнь ученого пополам, а скорее годы гражданской войны – ровно век назад. Однако именно в 1917 г. Бицилли опубликовал весьма любопытную работу под названием «Общественные движения в изображении средневековых историков»⁶, которая стала поводом для настоящего исследования. Примечательно, что заключение этой работы кажется прологом к изложению и звучит так: «Если мы узнаем в каком-либо комплексе явлений “революцию”, “реформацию”, “реакцию”, у нас невольно является склонность отыскивать в нем черты нам известных уже ранее “революций” и так далее. Но в средние века это делалось грубее и наивнее». Забегая вперед, скажем, что легко разобраться с той «наивностью» мог только блестяще подготовленный историк и латинист. Это была очень сложная источниковедческая работа.

Разумеется, статья Бицилли 1917 г. – строго научная публикация, свидетельствующая о высоком уровне корпоративной академической культуры в России. Тем не менее, очевидно, что, пусть и не в явной, ло-бовой манере, но для историков наступающего Нового Средневековья были важны исторические сравнения. Бицилли, медиевист и педагог, в 1917 г. проводит для себя самого и своего читателя яркие истори-ческие параллели, реактуализирует исторический материал, делает на-меки и дает подсказки, которые на лету мог ловить читатель. Таким об-разом, в единый контекст, в общее поле зрения историка и его читателя этих лет, попадали и источники по истории средневековья, повеству-ющие о социальных кризисах (о крестовом походе детей, возмущении простолюдинов от поборов на Крестовый поход) и о кризисе современ-ной ученому социальной системы. (Илл.: см. ниже, с. 192-193).

Разумеется, опубликованная в 1917 г. работа, к великому сожале-нию, не привлекла в тот момент, да и позже, достойного внимания по многим причинам, именно по тем, по которым она интересной сегодня. Формат публикации, сам журнал, в котором она появилась, – знаковый и, можно сказать, уникальный. Журнал Министерства народного про-свещения (далее ЖМНП) выходил со строгой периодичностью (раз в месяц) с 1834 по 1917 г. Даже по такому нейтральному, т.е. как бы не-политизированному образовательному периодическому изданию, как ЖМНП, можно понять в какой напряженной политической обстановке происходили публикации: на страницах журнала появляется манифест об отречении монарха, приказы и распоряжения Временного прави-тельства печатались тут же с пояснениями о причинах задержки оче-редного выпуска. Однако, журнал продолжал выходить.

Если вернуться к статье Бицилли, вышедшей в тот роковой год, то и она по многим причинам – знаковая. Тема, избранная начинающим ученым и преподавателем – очень специальная, манера изложения мо-жет быть понята на современном уровне междисциплинарных истори-ческих исследований как «плотное описание». Этому плотному описа-нию соответствует, можно сказать, плотное цитирование. Большой объем латинских текстов введен в само тело статьи, и выбор цитат так же примечателен, как и формулировки комментариев.

Особенно ценна идея Бицилли, которая была сформулирована так: «Когда в Европе стала складываться общественная жизнь, когда нача-лись общественные движения, регистраторы текущей действительно-сти, хронисты, оказались в затруднительном положении. Их историчес-кое понимание формировалось в условиях полной пассивности «наро-дов»; в их поле зрения попадали долгое время только “князья” и святые с их подвигами и чудесами. Восстания в городских общинах, великие религиозно-общественные движения застали хронистов врасплох. Историческая жизнь предстала пред ними более сложной и многообраз-ной, чем она казалась им до сих пор». Бицилли выдвигает немедленно такой тезис: «Прежнее историческое понимание более не годилось; оно должно было замениться новым. Средневековые историки не отдавали может быть себе отчета в этом; во всяком случае они не теоретизирова-ли. Но приспособляться к новым задачам им все же пришлось»⁷.

Почему и как именно средневековые авторы это сделали? Исто-рик, находившийся в России в начале эпохи гражданских войн и рево-люций, надеялся пролить свет на смысл средневековых событий и спо-собы рефлексии по поводу социальных столкновений путем разбора двух примеров общественных конфликтов, анализируя параллели сложных казусов и перекличку источников, упоминающих о сходных исторических событиях. Но не менее важна была для историка и свиде-теля круциального момента истории перекличка исторических эпох и кризисов развития общества с теми, которые он вынужден был наблю-дать. Приспосабливаться к новым обстоятельствам пришлось, как и другим современникам событий, и историкам Нового Средневековья.

Работа, опубликованная в 1917 г., кажется составной, в ней ясно угадываются очертания двух очерков-статей, которые отличаются по стилистике и даже манере оформления (латинские цитаты в теле статьи в начале работы, но в сносках внизу страницы во второй части). Пер-вый пример или конструируемый казус – это средневековая Пьяченца после 1000 года и происходившая в городе борьба пеших и конных, т.е. рыцарей и простолюдинов.

Пространные цитаты при разборе авторской позиции Бицилли со-вершенно необходимы для отражения ритма и стиля его работы. Начи-нается работа со специализированной вводной относительно источни-ков, демонстрирующей отличное знакомство с находками европейской науки, но также и желание дать собственный взгляд на анализируемые исторические свидетельства и их специфику: «О событиях этого време-ни повествуется в так называемой гвельфской летописи, автор которой по характеристике Пертца (предисл. к изд. Annales Placenta. Guelf в MGSS, XVII) был прекрасно осведомлен о событиях, ему современных (XIII в.), раннюю же часть своего повествования заимствовал из не до-шедшей до нас старой городской летописи (1012–1194)». Сейчас же у Бицилли проявляется важный штрих-наблюдение: «Собственно и эту раннюю часть, где помещен рассказ об интересующих меня событиях (1090 г.), можно разбить на две части. С 1154 г. летописные заметки становятся подробнее, переходят подчас в обстоятельные рассказы. До 54 г. на каждый год приходятся одна-две строчки; нередки такие замет-ки: 1085 – «был сильный голод»; 1091 – «Пьяченца горела в св. Суббо-ту». Однако, согласно анализу Бицилли: «Повествование о событиях 1090 г. составляет явное исключение: оно изобилует подробностями, не лишено литературных прикрас и некоторого пафоса»⁸.

Не лишен литературных достоинств и яркий перевод Бицилли строк средневековых хронистов, задача построения захватывающего нарратива, поиска fiction in the archives выполнена прекрасно, несмотря на тяжеловесность текста оригинала. Перевод-пересказ истории таков:

«В феврале месяце 1090 года между народом и рыцарями Пьяченцы вспыхнула великая распря вследствие драки, происшедшей в это время на пустыре между церковью Св. Марии Храмовой и дорогой, ведущей к зам-ку. Случилось ненароком, что некий рыцарь с явным перевесом сражался с неким пешим, так что они не могли расцепиться. Простолюдины, наблю-давшие за этой борьбой, заметили, что пехотинец не может сопротивляться рыцарю, и стали бросать в последнего камни и грязь. Бывшие там рыцари, в свою очередь, избили и отхлестали пехотинца. Поднялся всеобщий пере-полох, все городские рыцари собрались в одном месте, а пешие – в другом, и между ними завязался жестокий бой...»⁹.

С небольшими паузами, во время которых читатель не успевает переводить дух, Бицилли продолжает рассказ-цитирование: «На сле-дующий день арена борьбы была перенесена за город». Однако вскоре, он поясняет, что по мнению хрониста, борьба, начавшаяся столь немо-тивированно, столь же немотивированно и окончилась: «после ряда перипетий: случилось по Божьему изволению, что внезапно обе сторо-ны устыдились и ощутили раскаяние, и, с плачем и восклицаниями: Pax! Pax! рыцари и воины стали обниматься и целоваться. Это происхо-дило в Пьяченце, как сказано, в 1090 году». Тут же следует замечание медиевиста: «А в 1040 г. точно таким же образом началась социальная борьба в соседнем Милане»¹⁰.

Далее Бицилли приводит цитаты, характеризующие повествова-ния двух хронистов – Арнульфа и Ландульфа, которые писали незави-симо друг от друга, но имели черты сходства и между собой, и с расска-зом, составленным анонимным хронистом Пьяченцы. Бицилли подчер-кивает особенность позиции одного из хронистов:

«Ландульф не говорит о поводе столкновения, зато указывает на его причину: угнетенное положение народа. Вследствие этого случилось, что во всех частях города капитаны и вальвассоры взяли над народом верх и бесчеловечно расправлялись с его представителями. Но народ, по обыкно-вению немилосердно разгневанный, пожелал скорее умереть, чем жить без чести, и, считая, что лучше умереть, чем влачить долгую жизнь в позо-ре, взялся за оружие и повсеместно стал громить рыцарей. Наконец, капи-таны и вальвассоры, убедившись, что не могут справиться с народом в го-роде, посчитали, что им удастся одолеть и победить народ не мечом, а с по-мощью голода и многих лишений, осадив его со всех сторон, чтобы ввергнуть в прежнее рабство, поэтому они тайно и единодушно покинули город...) (Landulfi historia mediolanensis, MGSS, VIII, 63)»¹¹.

Далее Бицилли делает очень незначительный перерыв в плотном цитировании источника для следующей ремарки:

«Читатель, конечно, уже заметил, как много точек соприкосновения между рассказами Арнульфа и Ландульфа о миланских событиях и рассказом ано-нима о пьячентинских. На первый взгляд, в особенности в том, что касает-ся фактической стороны, в этом нет ничего такого, о чем стоило бы гово-рить. В аналогичных условиях коммунальной жизни столкновения классов и партий могли возникать и протекать аналогичным же образом»¹².

Однако допустить, что события происходят во всех случаях, опи-сываемых хронистами, здравый смысл исследователя принять отказы-вается, и Бицилли постулирует, что здесь таится общая тенденция или схема, которую можно выявить при сопоставлении частностей трех рассказов, что он и делает вместе со своим читателем¹³. Простую идею принять за выдумку проступающую схему ученый отвергает.

Без замедления дается еще один ряд важных рассуждений Бицилли: «При наличности обостренных отношений между “конными” и “пе-шими” отдельные, индивидуальные столкновения были, надо думать, делом обычным и в некоторых случаях легко могли развиться до размеров общесословной распри. В тесноте «соседской» жизни всякий сор обязательно выносился из избы, всякая домашняя неурядица затрагивала «родных» и «соседей», т. е. весь город, и в рассказе о пьячентинском или миланском рыцаре, избивавшем пьячентинского или миланского пехотинца, столь же неосновательно видеть a priori “легенду, порожденную склонностью драматизировать исторический процесс”, как и в рассказе о столкновении Буондельмонти и Амидеи, – столкновении, имевшем, по общему убеждению современников, значение “причины” раскола флорентинцев на гибеллинов и гвельфов»¹⁴. Здесь мы видим явную отсылку ученика к творчеству одного из своих учителей, а имен-но к работе Гревса¹⁵ (заметим, что отношения этой пары мастер-ученик были очень сложными, сочетавшими притяжение и отторжение).

Бицилли делает кардинальный вывод исследования, предваряя его любопытным суждением: «Но, с другой стороны, не менее верно и то, что если об одном и том же факте люди обыкновенно рассказывают разно (при условии их независимости друг от друга), то тем более мы должны ожидать встречи со значительными расхождениями там, где налицо несколько сообщений о различных аналогичных фактах». Таков предварительный итог выкладок интерпретатора-медиевиста.

Затем Бицилли формулирует важную для понимания дальнейшего мысль, которая лишь выглядит как отступление от текстуального ана-лиза и интерпретации источника, но, на самом деле, автор именно здесь переходит в наступление и выводит интерпретацию на новый уровень путем сравнения исторического нарратива и произведения искусства:

«Художественная критика знает примеры произведений искусства, напри-мер, живописи, относительно которых возникают сомнения: принадлежат ли они кисти мастера или его “школе”. Ученик зачастую так точно воспро-изводит “манеру” мастера, что по внешним признакам (колорит, рисунок, способ накладывать краски, мотив, типы и проч.) ни о чем судить нельзя. Остается только один критерий: органичности художественного произве-дения. Подражатель непременно выдаст себя наличностью “белых” мест, отсутствием внутренней согласованности, что, как следствие, влечет за собою утрировку приемов того, кому он подражает; ибо этим подражатель как бы инстинктивно стремится сделать для чужих глаз незаметным свое бессилие возвыситься до усвоения художественной идеи своего образца»¹⁶.

Этим пассажем Бицилли предвосхищает, как мне кажется, свои будущие известные труды в качестве художественного литературного критика. Кроме того, изложенное выше – яркое свидетельство высокого уровня исследований, которого достигла отечественная историческая школа накануне революционных событий. Уже сто лет назад интересно и плодотворно решалась русской школой историографии и медиеви-стики проблема интерпретации средневековых нарративных историчес-ких источников, т.е. проблема объективности и общих установок ин-терпретатора-современника или близкого потомка, лиц и событий, описываемых в рассказе. Проблема анализа подлинности является акту-альной в исторической науке постоянно (помимо того, что и сейчас вы-зывает сложности у берущихся работать с темой «объективности» и «фальсификации», анализируя особенности нарратива).

В определенный момент, после общего теоретического посыла, Бицилли возвращается к своему средневековому сюжету:

«Повторяю, что если мы допускаем зависимость анонима, автора анналов Пьяченцы (А.Р. – у Бицилли) от хроники Ландульфа, то у нас нет никаких оснований отрицать такую же их зависимость от Арнульфа. Но тем самым, что мы предполагаем эту двойную зависимость, вероятность нашего предположения возрастает: именно то, что схема, которую мы старались вскрыть из анализа трех отрывков трех хронистов, оказывается у двух налицо в частях, а у третьего в целом, является решающим доводом в поль-зу предположения, что у двух первых она находится in statu nascendi, третий же воспользовался ею в готовом виде».

И Бицилли сразу делает вывод по поводу достоверности нарративов:

«Другими словами, не служит ли наблюденная особенность показателем того, что Арнульфу и Ландульфу их схема была отчасти дана самим ходом событий, между тем как пьячентинский аноним располагал факты, которые ему были известны, по чужой, внешней по отношению к ним, схеме? Но если это верно, то мы не можем не пойти и дальше и должны будем предпо-ложить, что и там, где совпадения у А. и Л., с одной стороны, и А.Р. – с дру-гой, такого рода, что сами по себе не вызывают подозрений (“сецессия” ры-царей, блокада ими города), все же всего вероятнее эти совпадения объясня­ются тем, что автор А.Р. дополнял свои сведения в угоду схеме сообщения-ми из своих источников, приспособленными им к своему повествованию»¹⁷.

В этом месте изложения позиции средневековых создателей хроник, Бицилли объявляет, что пора прийти к окончательному выводу. По его мнению, «анализируемое место пьячентинских анналов стоит… совер-шенно особняком. Это – очевидно позднейшая вставка в летопись. На ее месте в первоначальной городской летописи, вероятно, читалось лето-писно-сжатое сообщение о столкновении рыцарей и “пеших”»¹⁸.

Таким образом, речь идет не о намеренном искажении истории, но об использовании схем, готовых топосов, что являлось вполне легитим-ной практикой средневековых хронистов, искажение и дополнение делалось по эстетическим соображениям, а не из-за особой идеологи-ческой заинтересованности или с практической целью. Тем не менее, многоступенчатая платформа фиктивного нарратива средневековым анонимом, ответственным за переписывание анналов, создавалась.

Не менее интересен, хотя и еще более труден в изложении второй составной блок работы Бицилли 1917 года. Отметим, что в основе второй части рассуждений т.н. мятеж «пастушков», события, случившиеся в 1251 г. Этот еще более сложный, чем первый казус, конструируемый Бицилли, еще больше перекликается с темой современного автору социального переворота и вовлеченности в него молодежи. Сам автор публикации поясняет переход от одного сюжета к другому таким образом: «в изложенном выше мы имеем пример влияния литературной схемы повествования об общественном движении». Итак, пишет Бицилли: «Следующий пример относится к иному типу случаев: влияния схемы, выработанной общественным мнением»¹⁹. Сразу же, как и должен сделать толковый педагог, Бицилли дает краткую вводную о том, что представляет собой летописная традиция и какие именно источники свидетельствуют о т.н. движении пастушков (pastoureaux).

«Среди нескольких хронистов, писавших об этом движении, трое дают наиболее обстоятельные сообщения: это – Примат, Гильом из Нанжи, для которого Примат служил главным источником, и в особенности Матвей Парижский. По их рассказам, в общем совпадающим, движение представляется в следующем виде: появились в 1251 г. какие-то «злые обманщики народа»²⁰ (aucuns mauves deceveurs du peuple, P.; quidam latronum principes (некие главари разбойников), которые «уверяли, что имели видение Девы Марии, которая послала их проповедывать крестовый поход простым людям»²¹. «К ним стеклось множество пастухов, которые бросали свои стада и, не спросясь родителей, следовали за вождями похода»²². Бесчисленная толпа их шла со знаменами, на которых изображалось чудо, вызвавшее проповедь похода («содержание этих видений они изображали в картинах, которыми украшали знамена и несли их перед собой»).

Весьма примечательна подмеченная историком наглядность ло-зунгов и пропаганды идеи движения, доступная эмблематика как моби-лизующий фактор, но главный акцент в описании – достигнутая массо-вость движения, которая превращает особую спорную форму выраже-ния религиозности почти что в революцию. Задумываясь о распростра-ненном названии участников движения, вникая в этимологию, Бицилли начинает сопоставлять это движение с детскими крестовыми похода-ми. Он приходит к выводу, что некоторые общественные стереотипы мешали даже прямым очевидцам событий описывать их более адекватно, не прибегая к схемам восприятия, которые возникли раньше, под влиянием детского крестового похода 1212 года. В «пастушках» хотели видеть таких же чистых детей, не успевших проститься с отцом и матерью, затем подпавших под влияние злых людей, хотя с самого начала и до конца движение сохраняло совсем другой характер: агрессивный и антиклерикальный. Здесь среди рассуждений Бицилли ярко выделяется высказывание: «когда мы узнаем в каком-либо комплексе явлений “ре-волюцию”, “реформацию”, “реакцию”, у нас невольно является склон-ность отыскивать в нем черты нам известных уже ранее “революций” и так далее»²³. Сам Бицилли также следует этой логике источника и сопо-ставляет несколько радикальных религиозных движений.

Итак, мы имеем дело с филигранной работой текстолога, озабо-ченного поиском общих мест и пересечений тестов (своеобразных «ме-мов» хронистики и анналистики), а также принципов создания средне-вековых нарративов). Образ социальной борьбы в городе и религиоз-ных движений и ересей привлекал ряд исследователей этого времени и в России (Гревс, Карсавин), и в Италии (Вольпе и Каджезе), но это кон-кретное, свежее и оригинальное для своего времени, исследование, в сущности вполне может быть использовано и сейчас – не как свиде-тельство этапа развития науки, но как пособие для занятий студентов.

Образ средневековья с акцентом социальной борьбы, который, явно намекал на актуальные, современные социальные бури, слишком детален и привязан к историческим источникам, и поэтому не смог сам по себе стать популярным у читающей публики, отделиться от исследовательской практики. Однако этот образ связан с наступавшим Новым Средневековьем не менее, чем образ, созданный Бердяевым и закрепившийся за ним. Можно сказать, что специалист-историк высказы-вался на ту же тему, что и философ-проповедник идеологемы Нового средневековья, но оттеняя эту мысль особым образом. Медиевист обращался к конкретным подобранным историческим примерам и препарировал идею и образ средневековых социальных переворотов и общественных движений иначе, чем философ, богослов или романтик.

Именно в силу понимания исторической конкретики, образ Нового Средневековья, отчеканенный медиевистом, не мог стать распространенным стереотипом, употребимым штампом. Примечательно, однако то, что в конце прошлого века, как и в период между мировыми войнами, идея «Нового Средневековья» звучала и была в интеллектуальной моде. Вернее всего будет не спорить об авторстве концепта, а, вслед за Бицилли, постулировавшим общие литературные схемы или влияние общественного мнения на различных авторов средневековых текстов, увидеть и во взглядах, излагаемых Бицилли и Бердяевым некую общую схему – модель, вынесенную ими из общей для них интеллектуальной среды Серебряного века России – в эмиграцию.

Думается, то же самое утверждение, что касалось практики взаим-ных заимствований и обращения к общим образам восприятия истории, применимо и к творчеству создателей концепции Нового средневе-ковья. Появился бродячий сюжет, мем, который воспроизводился и развивался разными интерпретаторами. Сам автор публикации 1917 года пояснял переход от одного сюжета к другому таким образом: «в изложенном выше мы имеем пример влияния литературной схемы повествования об общественном движении». Далее Бицилли указал: «Следующий пример относится к иному типу случаев: влияния схемы, выработанной общественным мнением»²⁴. Точно так же два мыслителя, историк и философ, сформировавшиеся в России Серебряного века и развивавшие свои идеи в изгнании после революции, пользуются неко-торой общей образной основой, отражают и транслируют мнение своей среды, по-разному интерпретируя одно и то же понятие – Новое средневековье. Можно сказать, что данное представление не было ли-шено и литературной основы. Как справедливо указал Бицилли в заключение своей работы 1917 года, «многообразие феноменов “исторической жизни” мы в состоянии обнять, лишь бессознательно упрощая воспринимаемое, причем обычным путем является узнавание в “новом” “старого”, подведение данного материала под уже готовые “рубрики”, что неизбежно влечет за собою подчинение в нашем сознании этого материала готовым схемам»²⁵ (что мы и видим на примере историографии позднего средневековья в прекрасном разборе Бицилли).

Тема реактуализации средневековья в раннем произведении Бицилли, думается, проступает достаточно четко и ярко, и во многом предвосхищает более общее осмысление той же проблемы Нового средневековья, сформулированное и высказанное Бицилли в зрелые годы, в период эмиграции. То, о чем писал историк-медиевист столетие назад, думается, осталось актуальным и для Европы, и для самой России: как в смысле практики чтения средневековых источников и их интерпретации, так и в более широком теоретическом аспекте – с точки зрения определения средневековой культуры и форм «самопрезентации» средневековья в изложении историков той эпохи и историков новейшего времени, в плане переклички образов эпох в сознании.

Илл. 1-4. Плакаты и открытки 1917 года.
Илл. 5. Вид итальянского города Пьяченцы.

Илл. 1	Илл. 2
Илл. 3	Илл. 4
Илл. 5

БИБЛИОГРАФИЯ

Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: в 2 т. / [вступ. ст., сост., примеч. Р.А. Гальцевой]. М.: Искусство; ИЧП "Лига". (Русские философы XX века). [Т.] 1. 1994. 411 c.

Бердяев Н.А. Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы. Берлин: Обелиск, 1924. 142 c.

Бердяев Н.А. Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы // Новое Средневековье. http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1924_21.html

Бицилли П.М. Избранные труды по средневековой истории России и Запада. М.: Языки славянских культур, 2006 г. 808 с.

Бицилли П.М. Проблема нового средневековья // Новый град. №2. 1932.

Бицилли П.М. Общественные движения в изображении средневековых историков // Журнал Министерства народного просвещения. Новая серия. Ч. 69. № 5. 1917. С. 67-88.

Васильева М.А. "Проблематика индивидуальности" в трудах П. М. Бицилли: автореферат дисс. канд. филолог. наук. Москва: Изд-во Литературного института, 2009. 24 с.

Велева М. Българската съдба на проф. П.М.Бицилли. София: Гутенберг, 2004. 163 с.

Вольфцун Л., Галчева Т. Учитель и ученик. Отзыв П.М. Бицилли на сочинение О.Л. Вайнштейна // Средние века. 2016. Вып. 77 (3-4). С. 162-175.

Гревс И. М. Кровавая свадьба Буондельмонте: жизнь итальянского города в XIII веке / И. М. Гревс. Л.: Брокгауз-Ефрон, 1925. 142 с.

Каганович Б.С. П.М. Бицилли как историк культуры // Одиссей. Человек в истории. Образ "другого" в культуре. М.: Наука, 1994. С. 256-271.

Ковалев М. В. Научно-исследовательская деятельность П.М. Бицилли в Болгарии (1924–1953 гг.). Санкт-Петербург: Нестор, 2004. 209 с.

Попова Т.Н. Бициллиеведение – новый исследовательский ландшафт в историографии Украины: (к 130-летию со дня рождения П.М. Бицилли) // Історіографічні дослідження в Україні. Киiв: НАН України. Ін-т історії України, 2010. С. 155-169.

Попова Т.Н. Жизнеописание ученого-историка на перекрестке историографических традиций. Теория. Методология. Практика. Одесса: Бондаренко М.А., 2017. 456 с.

Eco U., Colombo F. Documenti su il nuovo medioevo. Milano: Bompiani, 1973. 349 p.

Eco U. Dalla periferia dell'impero: cronache da un nuovo medioevo. Milano: Bompiani, 2003. 359 p.

REFERENCES

Berdyayev N.A. Filosofiya tvorchestva, kul'tury i iskusstva [Tekst]: v 2 t. / Nikolay Berdyayev; [vstup. st., sost., primech. R. A. Gal'tsevoy]. Moskva: Iskusstvo; Moskva: ICHP "Liga". (Russkiye filosofy XX veka). [T.] 1. 1994. 411 c.

Berdyayev N.A. Novoye srednevekov'ye. Razmyshleniye o sud'be Rossii i Yevropy. Berlin: Obelisk, 1924. 142 c.

Berdyayev N.A. Novoye srednevekov'ye. Razmyshleniye o sud'be Rossii i Yevropy // Novoye Srednevekov'ye. http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1924_21.html

Bitsilli P.M. Izbrannyye trudy po srednevekovoy istorii Rossii i Zapada. M.: Yazyki slavnyaskih kul'tur, 2006 g. 808 s.

Bitsilli P.M. Problema novogo srednevekov'ya // Novyj grad. №2. 1932.

Bitsilli. P.M. Obshhestvenny’e dvizheniya v izobrazhenii srednevekovykh istorikov // Zhurnal Ministerstva narodnogo prosveshcheniya. Novaya seriya. ch. 69. №5. 1917. S. 67-88. 

Eco U., Colombo F. Documenti su il nuovo medioevo. Milano: Bompiani, 1973. 349 p.

Eco U. Dalla periferia dell'impero: cronache da un nuovo medioevo. Milano: Bompiani, 2003. 359 p.

Grevs I. M. Krovavaya svad'ba Buondel'monte: zhizn' ital'yanskogo goroda v XIII veke / I. M. Grevs. L.: Brokgauz-Yefron, 1925. 142 s.

Kaganovich B. S. P. M. Bitsilli kak istorik kul'tury // Odissey. Chelovek v isto-rii. Obraz "drugogo" v kul'ture. M.: Nauka, 1994. S. 256-271.

Kovalev M.V. Nauchno-issledovatel'skaya deyatel'nost' P.M. Bitsilli v Bolgarii (1924–1953 gg.). Sankt-Peterburg: Nestor, 2004. 209 s.

Popova T.N. Bitsilliyevedeniye - novyy issledovatel'skiy landshaft v istoriogra-fii Ukrainy: (k 130-letiyu so dnya rozhdeniya P. M. Bitsilli) // Ístoríografíchní doslídzhennya v Ukraí̈ní. Kiiv: NAN Ukraí̈ni. Ín-t ístoríí̈ Ukraí̈ni, 2010. S. 155-169.

Popova T.N. ZHizneopisanie uchenogo-istorika na perekrestke istoriograficheskih tradicij. Teoriya. Metodologiya. Praktika. Odessa: Bondarenko M.A., 2017. 456 s.

Vasil'yeva M.A. "Problematika individual'nosti" v trudakh P.M. Bitsilli: avtoreferat dissertatsii na soiskaniye uchenoy stepeni kandidata filologicheskikh nauk (10.01.08). Moskva: Izd-vo Literaturnogo instituta, 2009. 24 s.

Veleva M. B"lgarskata s"dba na prof. P.M.Bitsilli. Sofiya: Gutenberg, 2004. 163 s.

Vol'ftsun L., Galcheva T. Uchitel' i uchenik. Otzyv P.M. Bitsilli na sochineniye O.L. Vaynshteyna // Sredniye veka. 2016. Vyp. 77 (3-4). S. 162-175.