НА ПУТИ К КИБЕРНЕТИЧЕСКОЙ «ПРАВИТЕЛЬНОСТИ»: ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ОДНОГО НАУЧНОГО СООБЩЕСТВА
On the way to the cybernetic governmentality intellectual history of one scientific community

Специфика позднесоветской «модерности» вообще и ее научно-технической составляющей, в частности, вызывает в последнее время все больший интерес у историков. При этом многие работы, выполненные в этой области, вполне могут рассматриваться в качестве блестящих образцов той версии интеллектуальной истории, которая, практикуя интегральный подход, отказывается «от дихотомии “внутреннего” и “внешнего”, содержания и конкретных условий интеллектуальной деятельности»¹. К числу таких работ, безусловно, относится захватывающая монография Эгле Риндзевичуте «Власть систем: как науки об управлении растопили лед холодной войны»². Здесь история идей и научных концепций встречается с исторической социологией, культурными исследованиями, foreign affairs studies и даже с историей повседневности. Такая междисциплинарная «сборка» позволяет наметить контуры принципиально нового варианта истории науки и научных сообществ. Речь уже идет не об автономной сфере производства чистого знания, ни даже о науке, погруженной в экономический, социальный и политический контексты конкретной эпохи. Методологически опираясь на акторно-сетевую теорию Брюно Латура, Риндзевичуте убедительно показывает, как технонаучные сети, связывающие ученых и политиков, инженеров и управленцев, «Восток» и «Запад», человеческих и нечеловеческих акторов не только отражают и воплощают социокультурную нормативность контекста, но порождают новые нормы, институты и материальные практики. В случае с «Властью систем» мы сталкиваемся с интеллектуальной историей, которая демонстрирует материальные эффекты, производимые деятельностью интеллектуального сообщества (наделенного не автономией, а своего рода «агентностью») – эффекты, не запланированные политическими «заказчиками».

Обратившись к изучению Международного института прикладного системного анализа (МИПСА), открытого в октябре 1972 г. совместными усилиями американской и советской сторон и объединявшего ученых практически со всех континентов, Риндзевичуте прослеживает в т.ч. и генеалогию собственного метода. Действительно, послевоенный бум кибернетических и системных исследований сделал возможным тот «не-модерный» (в интерпретации Б. Латура), пост-позитивистский, анти-эссенциалистский способ постановки и решения проблем, который характерен для современных аналитических стратегий.

В конспирологических версиях истории холодной войны и распада СССР МИПСА и его филиал ВНИИСИ (ВНИИ системных исследований) часто описываются как структуры, призванные «инфицировать» советскую элиту идеологически чуждыми, либеральными ценностями и сделать ее «спящим» агентом Запада. Риндзевичуте не отрицает, что американские инициаторы проекта во многом опирались на теорию модернизации как основу гегемонистской стратегии США. Но описываемые ею внешнеполитические реалии оказываются несоизмеримо сложнее конспирологичес-кого «заражения». Послесталинский СССР сделал серьезную ставку на научно-техническую революцию и очень интересовался новыми – научными – методами управления, которые стали разрабатываться американцами еще до Второй мировой войны. Кибернетика, исследования операций (operations research), корпоративный менеджмент, теория систем, методы автоматизации управления, компьютерное моделирование – все эти управленческие новинки привлекали самое пристальное внимание советского руководства. Особенно важными признавались компьютерные технологии, экспорту которых в СССР и соцстраны препятствовал Координационный комитет по экспортному контролю (COCOM). Это повышало заинтересованность СССР в развитии научных контактов с западными исследовательскими центрами. Риндзевичуте подробно описывает деятельность тандема Косыгин – Гвишиани, сыгравшего ключевую роль как в организации МИПСА, так и в попытке привить системно-кибернетическую «правительность» советской партократии вообще³.

Термин «правительность»⁴, предложенный в свое время Мишелем Фуко, возникает в тексте Риндзевичуте не случайно. Фуко, тематизировавший в конце 1970-х гг. проблему управления и зафиксировавший рождение нового – биополитического – диспозитива организации власти, подробно рассмотрел становление либеральной «правительности». С его точки зрения она ставит под вопрос избыточное суверенное вмешательство в дела управляемых, полицейское регулирование и постоянную регламентацию их активности⁵. Предельно кратко основной тезис управленческой практики либерализма можно сформулировать следующим образом: как научиться управлять, не управляя; или как управлять не процессами, а с помощью процессов. На этом фоне советский тип авторитарного, централизованного и персонализированного правления, с его недоверием ко всякой стихийности и автономности, с его идеологическим диктатом и окостеневшей ритуальностью, выглядит архаичным монстром, пытавшимся произвести кибернетический «апгрейд» техник тотального подавления. В такой картине есть доля правды – первоначально советский интерес к системно-кибернетичес-ким разработкам был обусловлен нуждами военно-промышленного комплекса и общей потребностью в наращивании контроля. Но сама кибернетика оказалась «постпозитивистской» наукой. Здесь старый эпистемологический идеал истины был потеснен прагматическим постулированием важности практического эффекта. Учение о саморегуляции, мультизадачность, самокоррекция на основе обратной связи, возрастание роли неопределенности – все это заставляло пересмотреть (и «либерализовать») принципы управления, унаследованные позднесоветской политической элитой от предшествующей эпохи. Системно-кибернетические исследования, в терминах Риндзевичуте, стали «перформативной интеллектуальной технологией», исподволь сдвигавшей цели и задачи участников совместных проектов в рамках МИПСА.

Этот перформативный сдвиг затронул и сам Институт как целое. Сложившееся в ходе работы уникальное интернациональное научное сообщество оказалось в состоянии выйти – во всяком случае, частично – из-под опеки политико-дипломатического мира, стать до некоторой степени самостоятельным актором, способным формулировать и навязывать собственную повестку. Тщательное и нюансированное выстраивание форм сотрудничества требовало быть предельно осторожными в выборе тем исследования – политическая и идеологическая нейтральность были непременным условием существования МИПСА. В результате такого «деполитизирующего» ограничения сотрудники Института смогли очертить возможные границы совершенно иной – транснациональной и трансблоковой – политики, весь спектр потенциальностей которой (и «хороших», и «дурных») мы пока не можем оценить. Конечно, эту самостоятельность не стоит преувеличивать – сложившаяся вокруг МИПСА сеть всегда включала политиков, идеологов, агентов спецслужб. Но редукция подобного рода международных сообществ к фасадам, за которыми разворачивается «настоящая игра», еще менее продуктивна. Фасады, ширмы и побочные эффекты не стоит недооценивать – здесь возможны самые неожиданные превращения.

В числе конкретных разработок Института особое внимание Риндзевичуте уделяет двум проектам, связанным с глобальным моделированием экологических последствий человеческой деятельности. Первый проект – это разработка концепции «ядерной зимы», осуществлен-ная учеными из США, Западной Европы и СССР⁶. Как полагает Риндзевичуте, в современной историографии холодной войны значение этой концепции часто умаляется. А между тем ее влияние – и явное, и подспудное – на международную политику сложно переоценить. Конечно, попытки спрогнозировать результаты возможного ядерного столкновения делались уже в конце 1940-х. Но если эти более ранние исследования (проводимые, например, американским центром RAND) предполагали, что, несмотря на потери и серьезный ущерб с обеих сторон, победитель в атомной войне все-таки возможен, то модель «ядерной зимы» наглядно демонстрировала проигрыш всех участников конфликта. Экологическая катастрофа, вызванная ядерными ударами, лишает смысла сам разговор о победе. Предложенный учеными сценарий тотального уничтожения стал своего рода триггером в переосмыслении нашего взаимодействия с природой вообще. Системный анализ и компьютерное моделирование сделали видимой «политику природы» как сложного трансформирующегося целого. «Покорение», «использование» и «контроль», присущие модерному типу управления как людьми, так и природными процессами, должны теперь уступить место иной глобальной биополитике, способной учитывать неопределенность и обратную связь. Глубоко неслучайно, что активный инициатор проекта «ядерной зимы» советский математик Никита Моисеев одновременно разрабатывал новую коэволюционистскую стратегию мирового развития, опираясь на идеи Вернадского о биосфере и ноосфере. А одним из ключевых западных членов общей команды был голландский атмосферный химик Пол Крутцен – будущий лауреат Нобелевской премии и разработчик (совместно с Юджином Стормером) концепции «антропоцена» как новой геологической эпохи. Хотя глобальное пост-ядерное замерзание вроде бы противоположно глобальному потеплению, беспокоящему Крутцена сегодня, само осознание катастрофичности антропогенных климатических скачков возникло именно в начале 1980-х – во время совместной работы над расчетами «ядерной зимы».

Второй экологический транснациональный проект – уже закрепленный непосредственно за МИПСА – это исследование феномена кислотных дождей. Как показывает Риндзевичуте, работа над ним продвигалась едва ли не тяжелее, чем над прогнозированием общей судьбы после атомных бомбардировок. Действительно, речь здесь шла не о потенциальном будущем, а о разворачивающимся за окном настоящем. Работа над моделями требовала реальных данных, а они – особенно в СССР – часто были засекречены.

Но, полагает Риндзевичуте, несмотря на трудности в совместном достижении поставленных задач, именно тогда и именно в этой среде формируется тот комплекс представлений, который сегодня бросает открытый вызов и нашим практикам историописания.

Так, например, известный исследователь Дипеш Чакрабарти, работающий в рамках postcolonial и subaltern studies, в небольшой статье «Климат истории» подчеркивает, что теория антропоцена ставит под вопрос традиционное нововременное разделение на естественную историю и человеческую историю⁷. Долгое время природные изменения мыслились как обратимые, замкнутые в модусе «вечного» циклического возвращения, а потому неинтересные для историка. Однако стремительное развитие индустрии, сопровождавшееся освоением новых видов энергии, превратило человечество в геологическую силу. Люди настолько ускорили темп взаимодействия с естественной средой и настолько радикально изменили планету, что необратимость природных трансформаций стала, наконец, очевидной для них самих. Природа обрела историю и даже «субъектность»: из неподвижного, вневременного фона человеческой активности она превратилась в опасного контрагента, способного нас уничтожить. В этом – пронизанном апокалиптическими ожиданиями – контексте, утверждает Чакрабарти, писать отдельные истории капитала, колониальной экспансии или новых режимов власти уже недостаточно. Все эти исторические нарративы являются «слишком человеческими». Даже «глубинная» и экологическая истории не отвечают требованиям антропоцена⁸. Необходим новый универсалистский метанарратив, чья задача – синхронизировать геологическое время Земли, биологическое время видов и слишком узко понимаемое до сих пор «историческое» время человеческих сообществ⁹. Этот универсализм должен быть равно далек как от гегельянской истории Духа, так и от марксистской истории капитала. «Скорее речь идет об универсальном, возникающем из сообща разделяемого чувства катастрофы. Это универсальное требует глобального подхода к политике без мифа о глобальной идентичности <…>. Предварительно мы можем назвать это “негативной универсальной историей”»¹⁰.

В 1979 г. Жан-Франсуа Лиотар, описывая постмодернистский мир кибернетического управления и информационных технологий, настаивал на том, что недоверие к метарассказам – главная характеристика этого мира¹¹. Сегодня история сделала очередной круг и неутешительные экологические прогнозы, серьезность которых была осознана не в последнюю очередь благодаря системно-кибернетическим исследованиям, требуют нового – уже «гео-био-исторического» метанарратива, способного синхронизировать нас со всей планетой и всеми ее обитателями. Перспективы историописания такого рода еще более чем неопределенны. Но тем важнее разобраться в той относительно недавней научной «предыстории», которая делает это новое историописание возможным.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Chakrabarty D. The Climate of History // Critical Inquiry. Winter 2009/ P. 197-222.

Jordheim H. Introduction: Multiple Times and the Work of Synchronization // History and Theory 53 (December 2014). P. 498-518.

Rindzeviciute E. The Power of Systems: How Policy Sciences Opened Up the Cold War World. Ithaca; London: Cornell University Press, 2016. 292 p.

Гвишиани Д.М. Избранные труды по философии, социологии и системному анализу. – М.: «Канон» + РООИ «Реабилитация», 2007. 672 с. [Gvishiani D.M. Izbrannye trudy po filosofii, sociologii i sistemnomu analizu. – M.: «Kanon» + ROOI «Reabilitacija», 2007]

Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2016. 592 с. [Din M. Pravitel'nost': vlast' i pravlenie v sovremennyh obshhestvah. M.: Izdatel'skij dom «Delo» RANHiGS, 2016. 592 s.]

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. 160 с. [Liotar Zh.-F. Sostojanie postmoderna. – M.: Institut jeksperimental'noj sociologii; SPb.: Aletejja, 1998. 160 s.]

Репина Л.П. Контексты интеллектуальной истории // Диалог со временем. 2008. № 25-1. С. 5-11 [Repina L.P. Konteksty intellektual'noj istorii // Dialog so vremenem. 2008. № 25-1. Р. 5-11].

Савицкий Е. Оберегать природу и защищать общество: о некоторых противоречиях в целях и методологии экологической истории // Новое литературное обозрение. 2014. № 126. URL http://nlobooks.ru/node/4814. [Savickij E. Oberegat' prirodu i zashhishhat' obshhestvo: o nekotoryh protivorechijah v celjah i metodologii jekologicheskoj istorii // Novoe literaturnoe obozrenie. 2014. № 126]

Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978-1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. 448 с. [Fuko M. Rozhdenie biopolitiki. Kurs lekcij, prochitannyh v Kollezh de Frans v 1978-1979 uchebnom godu. SPb.: Nauka, 2010.]

Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. 544 с. [Fuko M. Bezopasnost', territorija, naselenie. Kurs lekcij, prochitannyh v Kollezh de Frans v 1977-1978 uchebnom godu. SPb.: Nauka, 2011. 544 s.]