«СУЩЕСТВУЕТ ЛИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ АНТИЧНОСТЬ?» К ИССЛЕДОВАНИЯМ РЕЦЕПЦИИ ГРЕКО-РИМСКОЙ АНТИЧНОСТИ В СТРАНАХ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
“Is there a socialist antiquity?”: several notes on the reception of Classics in the countries of Central and Eastern Europe

В знаменитой фултонской речи 1946 г. У. Черчилль впервые обозначил на карте Европы границу, названную впоследствии «железным занавесом», который разделил не только территорию Европы на Западную и Восточную, но и культурно-историческую идентичность, историческое сознание двух сторон – Центрально-Восточной части Европы и Западной. Это способствовало возникновению т.н. социалистического антиковедения. Именно античное наследие, как утверждал Черчилль, позволило Греции не оказаться «по ту сторону занавеса»¹. Став буфером или «пограничьем» между Востоком и Западом, Восточная Европа сформировала свое особое отношение к греко-римскому наследию, выразившееся в крайней степени вовлеченности антиковедения в общественно-политическую ситуацию социалистического режима, при котором античность и науки об античности выступали одновременно и элементом научно-образовательной политики коммунистического правительства, и флагманом диссидентской борьбы за свободу. Однако, как оказывается, науки об античности не потеряли своего крайне политизированного статуса и сегодня. После «бархатных революций» в государствах Восточной Европы, науки об античности и само греко-римское наследие становятся элементом идеологизированной оценки роли и места культур Центрально-Восточной и Южной Европы в локусе общеевропейского пространства², но также поводом для переосмысления недавнего прошлого Восточной Европы и поисков антиковедами нового методологического пути. Последнее утверждение можно свести к двум диаметрально противоположным и в то же время неразрывно связанным положениям – уход от традиций «социалистического антиковедения» после 1989 г. и продолжение традиции, обоснованное самим фактом существования проблемы «восточноевропейской античности» и ее политической, в т.ч. современной, оценки.

Предмет исследования в проекте и итоговой публикации – «Классики и класс. Греческие и латинские классики и коммунизм в школе»³ – социалистическая модель классического образования, рассмотренная как институционализация самого процесса обращения через научные и образовательные практики к античной истории и культуре. Неподцензурное по своим методам и сюжетам обращение к античности возводится в статус «героического» поступка (что в целом характерно для практик конструирования памяти в странах Восточной Европы), а риторика переживания социалистического прошлого как «травмы» приводит авторов к идее написания истории образовательных институтов и традиций, в которых реализовывались исследования и передача знаний об античности. Повествование построено на истории национальной образовательной и культурной традиций, где в меняющихся реалиях послевоенного обустройства новоиспеченного социалистического лагеря античности и преподаванию классических дисциплин отводится гипертрофированная роль «буржуазного» прошлого, которое не входит в картину идеального коммунистического будущего.

Книга разделена на 5 разделов: в их центре оказываются коммунисты Великобритании; СССР; собственно страны Центрально-Восточ-ной Европы; финансовая и комплементарная помощь и взаимодействие классицистов с западноевропейскими и американскими коллегами; и, наконец, практики адаптации статуса античности к ситуации цензуры и диктата социалистической культуры. Открывает книгу программная статья английских антиковедов Э. Холл и Г. Стида «Между партией и башней из слоновой кости: классики и коммунизм в Британии 1930-х». Согласно авторам, «британская марксистская интеллектуальная традиция, основанная в 1930-е, базировалась меньше на литературе английской, чем на греко-латинской»⁴, и это позволяет рассматривать обращение к античному наследию не только как направление классицизма, связанного с модернистской поэзией, но и как определенную корреляцию с социальными изменениями, которым способствовали «классически образованные люди, увлеченные коммунизмом, создав реальное пространство между Партией и “башней из слоновой кости” где в исследованиях, литературе и культурных практиках можно было встретить как наследие античного Средиземноморского мира, так и борьбу за социальный прогресс» (31). Появление в 1930-е такой группы, куда входили известные антиковеды и популяризаторы античности (Б. Фаррингтон, Дж. де Сент-Круа, Дж. Деруэнт Томсон, Дж. Линдсей и др.) и даже специализированного издания “Left Review”, спровоцировало дискуссии о возможностях античной культуры в борьбе за социальные изменения (30). Так доступ к классическому образованию и к античному наследию стал решающим аргументом в борьбе коммунистов Британии за классовое равенство в 1930-е и ранние 1940-е гг.

Иную ситуацию показывает в статье «Изучение истории классических исследований в Советской России» Н.В. Брагинская. Предлагая обозначить понятием «агиографическая парадигма» описание «мифов», которые академическое сообщество создает о самом себе, Брагинская отмечает, что «“агиографический канон” имеет глубокие исторические корни, поскольку ученые девятнадцатого века, в определенной степени, унаследовали образ средневековых ученых, которые были почти исключительно монахами, отсюда и популярный образ суровой экономии» (42). Бόльшая часть истории науки и написана не из-за интереса к истории идей, а для «ритуальных целей», поэтому в таких текстах, «как правило, … нет места не только для критики, но и для анализа или сравнений» (42)⁵. Однако «агиографический канон» используется также и в контексте «мученичества» антиковедов, которое редко проявлялось в своем непосредственном значении. Архетип мученика, по мнению Брагинской, «опасен, поскольку молодые поколения ученых склонны моделировать себя после своих учителей и это в определенном смысле намного проще для человека и даже для целого сообщества – смоделировать себя после мученика, чем после героя и его великих достижений» (43). Сложившаяся после распада СССР тенденция представлять ученых, в частности антиковедов, в роли мучеников и жертв советского/социалистического режима, сохранилась и по сей день, только, как замечает Брагинская, роли в истории мучеников «нелегко определить, поскольку жертвы и палачи время от времени менялись местами» (43). В поле зрение властей и политического контроля чаще попадали исследователи, «которые производят сложные теории о человеческой культуре в целом и не сосредоточиваются на нескольких греческих словах или одной текстовой поправке» (45), и этот нечастый тип ученых в той или иной степени также подвергался воздействиям идеологически верной доктрины. Таким образом, возникает парадоксальная ситуация, при которой, с одной стороны, находятся антиковеды, неизбежно вовлеченные в идеологию и политику как представители интеллигенции, стремящиеся занять позиции авторитета и обладателя образцовым знанием, так или иначе отражающим социокультурную реальность, а с другой стороны – формирующаяся «официальная» наука об античности, рано или поздно меняющая свое амплуа (как это произошло после распада СССР и соцлагеря), когда история развития академического сообщества попадает в сферу не только историографии и филиации идей, но и описания недавнего прошлого страны, политически и идеологически окрашенного новым амплуа «официальности» исследований.

В книге представлены разные сюжеты функционирования центров преподавания и изучения всего комплекса классических дисциплин. Фокусируясь преимущественно на «героически-мученических» эпизодах, в которых трудно различить национальные компоненты (тенденция к сокращению часов и исключению из учебных программ дисциплин классики характерна для всех стран социалистического лагеря), авторы пытаются представить античное наследие и антиковедение как опыт, описание которого позволит лучше осмыслить современное положение культурных традиций и исторической памяти. Так А. Ясиновский, в статье с говорящим названием «Гуманитарии в эру анти-гуманности: случай классиков Украины (1945–1991)», утверждает, что антиковеды, «как интеллектуальный авангард украинского общества, были отнесены к врагам народа и преследовались представителями советского тоталитарного режима» (75). Те же, кто оказывался вне очерченных границ изучения античности, был изгнан из официальной науки, но уважаем (вероятно, негласно – А.А.) в интеллектуальных кругах и почитаем после 1991 г. как герой-мученик. Такими личностями, к примеру, стали профессор классической филологии и эллинист А. Билецкий (до момента, когда Украина стала свободной, он «играл лишь вспомогательную роль в Киевском университете»), и С. Лурье, фактически превратившийся, согласно автору, в национального героя украинского антиковедения, и превращение это произошло скорее из-за изгнания Лурье из Ленинградского университета в связи с борьбой против космополитизма, чем по иным, например, профессиональным мотивам. Рассуждая о судьбах антиковедения в Львовском университете (единственном центре антиковедения на Украине, продолжающим традицию с XVIII в.), автор упоминает Лурье в плеяде менее известных фигур украинского антиковедения, называя его назначение в Львовский университет «интеллектуальной инъекцией для местной школы классической филологии, ослабленной после Второй мировой войны» (78-80). Найдя «академическое убежище» в Львовском университете, Лурье действительно проработал здесь до своей смерти в 1964 г., однако контекст статьи и диссидентская риторика не подходят к описанию судьбы С. Лурье – ведь недолгие «гонения» репрессивной системы сменились всесоюзным признанием заслуг и выдающейся роли ученого в советском антиковедении. Это было отражено, в частности, на страницах «Вестника древней истории», где в заметке о предстоящем 70-летнем юбилее ученого отмечается, что Лурье стоит в первых рядах советских исследователей античного мира⁶. Диссидентская риторика перекликается у автора с идеей свободы, которая воплощается в не-подцензурных темах антиковедения, а «главной целью преследований была остановка социальных процессов, которые были индикаторами возрождения социальной и культурной жизни Украины в 60-е гг.» (84).

Другая сторона «не-подцензурного» статуса античности может быть найдена в досоциалистической истории преподавания античности в отдельных странах. И хотя признанные пережитком «буржуазного прошлого» системы преподавания и изучения античности канули в лету после 1945 г., воспоминания о них стали ключевой темой сопротивления официальной коммунистической доктрине в науке. Установление коммунистического режима и образовательная реформа в Чехословакии (в столице которой в 1346 г. был основан первый в Центральной Европе университет, ознаменовавший собой поворот к латинской, т.е. западной традиции) отрезали интеллигенцию от ее корней, что автор статьи о классической филологии в «коммунистической Чехословакии» сравнивает с процессом коллективизации земли или конфискацией собственности под эгидой национализации (106). «Злодеями» в подобном «лишении корней» признаются члены своего же профессионального сообщества, занимавшие высокие посты и представлявшие национальную науку на протяжении нескольких десятилетий. Остается, однако, остается вопрос – было ли подобное предательство «свободной интеллигенции» под натиском коммунистического режима следствием личных амбиций или же вынужденным актом подчинения для сохранения относительной свободы в профессии? Таков случай «блестяще образованного интеллектуала из “старой школы” и видного чехословацкого профессора Зденека Неедлы» (107), который стал первым коммунистическим министром образования, очень властным, но непопулярным, как отмечает автор, и его трагедия отражает «трагическую судьбу всей интеллигенции – разочарование в собственных стремлениях, предательство принципов и действия против европейской интеллектуальной традиции и ее наследия» (107).

На другом полюсе системы, породившей предательство, находится героизм – судьба антиковедов, до последнего отстаивающих сохранение старых, досоциалистических институтов и центров образования. Статья Д. Морвина посвящена биографиям четырех словенских директорах классических гимназий. Наиболее трагичная из них – судьба директора третьей гимназии Любляны Иосипа Илка. Будучи самым квалифицированным специалистом по латыни в Словении начала XX века, в период нацистской оккупации он стал директором Люблянской гимназии. Факт его сотрудничества с профашистским правительством нивелирован стремлением ученого «спасти здание, занятое вермахтом и попытками организовать уроки в другом месте…» (137), а истинная, по мнению Морвина, причина травли Илка в послевоенное время связана с партийным планом по развалу профессионального сообщества. Илк, «перебрасывался из одной школы в другую и должен был преподавать словенский язык и физику, а также читать лекции на курсах для экс-партизан и активистов в рабочей вечерней гимназии, пока он, наконец, не остановился в Третьей гимназии. В 1947 г. он вынужден был пройти курс переподготовки по математике, чтобы сохранить работу» (138).

Случай Боснии и Герцеговины подтверждает политический статус антиковедения. Его уничтожали в социалистической республике как инструмент Римской католической церкви и «гуманистической гражданской элиты», сохраняя «имитацию» досоциалистических учебных планов, но «изменяя их… для массового воспитания социалистической молодежи» (166). Однако, при «очищении “реакционного элемента” классических языков и традиции, которую они представляли, коммунисты не смогли нейтрализовать этно-национализм, сепаратизм, экономические последствия и многие другие гораздо более опасные угрозы, которые в конечном итоге привели к трагическому финалу» (166).

Куда больше «повезло» странам, территории которых входили в границы античной ойкумены и сохранили следы античной цивилизации, как демонстрирует Н. Панова в статье об отношении к преподаванию античности в Болгарии; или тем, которые участвовали в процессе интерпретации античного прошлого, обнаруживая принадлежность к неолатинской и церковной традиции, что представил автор статьи, посвященной переводу и изданию хорватских латинских писателей в период апогея югославского социализма. В Болгарии античность оказывается в удивительном для восточноевропейского региона положении, получив государственную поддержку и в прямом смысле став орудием пропаганды коммунистического режима. Благодаря активной государственной протекции, фракийское наследие, по большей части сохранившееся в материальных памятниках на территории Болгарии, дало начало «фракийскому мифу», который распространился за пределы страны, став своеобразным символом коммунистической идеологии. Немалую роль в этом сыграла Л. Живкова, дочь генерального секретаря коммунистической партии Болгарии, способствуя созданию новой «антично-коммунистической» идеологии, в основу которой было положено «устремление к коммунизму», где гениальные предвестники античности и эпохи Возрождения, «эстетически создадут нового человека и человека будущего…» (176). Так фракийская культура, преемницей которой является социалистическая Болгария, ставилась в один ряд с греческой и римской традициями, а в некоторых случаях говорилось и о непосредственном влиянии фракийцев на греков и римлян (185). «Болгария как колыбель античной культуры» (181) имела свой центр подготовки кадров в русле обозначенных идей – созданную в 1977 г. Национальную гимназию античных языков и цивилизаций, в которой обучение было сосредоточено сразу на трех важных составляющих – фракийском, старославянском и православном наследии (177). Аналогичное развитие антиковедение претерпело и на территории Хорватии. Вопреки тенденции соседних государств маркировать классическое образование как «продукт элиты, предназначенный для элиты» (194), в Хорватии корпус источников на латинском языке, составляющий национальное литературное наследие хорватской культуры, «пере-открыл» в социалистический период Мирослав Крлежа. Во многом схо-жее с Болгарией, положение подразумевало актуализацию литературы на латинском языке в общепринятом направлении, провозглашенном И.Б. Тито, которое можно охарактеризовать как более открытая, чем в СССР, культурная политика (196), что являлось частью «третьего пути» Югославии – новой идеологической парадигмы, в которой Югославия виделась медиатором между Востоком и Западом (197). Созданный Крлежа Институт лексикографии в Загребе стал средоточием не только возрожденной латинской традиции, но и национальных идей. Собрание латиноязычных текстов хорватских авторов претендовало на роль общего югославского наследия, отражая внутренние разногласия в объединенных государствах. Употребление обозначений «наша цивилизация», «наши латинисты», «наша литература», утверждает автор статьи, ставит вопрос о национальных идентичностях и создании «новой над-национальной универсальной культуры, сочетающей индивидуальные “национальные” культуры в мультиэтничной стране» (202). «Восточноевропейские латинисты получили признание во всей Западной Европе…» (203), и посредством латинских писателей «Хорватия станет неотъемлемой и выдающейся частью Европы…» (208).

Интересным завершением рассмотрения восточноевропейского дискурса античности может быть статья о судьбе социалистических схолий к античному наследию и классическим дисциплинам после падения железного занавеса и коммунистической «официальной науки». На примере Польши Г. Четвертинска рассматривает место и роль изучения латинского языка и античной культуры в общем образовании в 1990-е гг. Несмотря на идеалистическую картину «диссидентской античности», после обретения независимости и единения с Западной Европой, преподавание античности уходит на задний план, становясь частью того самого прошлого, которое страны бывшего соцлагеря хотели бы забыть. Отвечая на вопрос, почему латынь в Польше не стала популярнее после 1989 г., автор пишет: бывшая популярность «связана с защитой латыни, притесняемой по политическим мотивам в послевоенный период и охраняемой во имя ценностей, которые выходят далеко за рамки содержания самого предмета. Во времена свободы больше не было необходимости в такой защите» (282).

Итак, возможно, мода на античность и антиковедение в Центрально-Восточной Европе прошла, но память об этом осталась и стала частью новых направлений осмысления прошлого.

Более широкая постановка проблемы рецепции античности в регионе, выгодно отличает второе из рецензируемых изданий⁷. Довлеющий над Восточной Европой опыт тоталитарного социалистического прошлого обнаруживает себя в размышлениях о восприятии богатого культурного наследия этих стран. Так, в культуре и архитектуре Армении, которая являлась частью античного мира, присутствует особое культивирование античных образов и принципов (513). В ХХ в. обращение в Армении к классической культуре, «связано с художественным поиском и попытками сохранения армянского национального искусства в соответствии с самыми высокими мировыми стандартами, а не с отражением коммунистической идеологии» (514-515). Именно присутствие античного элемента в национальной армянской культуре не позволило т.н. социалистическому реализму занять лидирующие позиции в Армении. Еще более претенциозно в своем стремлении «возврата к истокам» выглядит Грузия со своими множественными отсылками античной истории и мифологии (541). «Неудивительно, что миф об аргонавтах стал одним из координационных центров культуры. Грузины ссылались на этот миф, чтобы утвердить историю и культурное богатство своей нации, в то время как русские пытались принять на себя роль Ясона, того, кто приносит цивилизацию» (544). Виток грузинского возрождения античности, вызванный желанием «возродить древние связи с Европой», в XXI в. стал политически ангажированным: древняя мифология фигурировала в политической риторике «в качестве свидетельства грузинской европейскости» (545).

Поиск авторами книги новой идентичности в древнем наследии заслуживает внимания не только с позиции переосмысления социалистического опыта, но и с точки зрения истории культуры отдельных стран. Рецепция античности предстает здесь социокультурным феноменом, позволяющим увидеть отнюдь не «классически-европейские» смыслы и образы греко-римской древности. Так, в Румынии измерителем настроений в обществе становится отношение к древнеримскому прошлому, которое менялось в зависимости от провозглашенного правительством курса. Своеобразным барометром был неофициально провозглашен Трофей Траяна – памятник императору Траяну, воздвигнутый в 109 г. н.э. на территории римской провинции Мёзия в честь завоевания Траяном даков. Первые археологические изыскания на месте несохранившегося комплекса начались в конце XIX в., когда многие румыны гордились идеей смешанного дакийского происхождения. «В этот период Трофей был широко известен в качестве памятника власти, как Рима, так и родного дакийского государства, а также эпичного характера войны между ними, в которой берут начало корни румынского народа» (314). В то же время культивировался негативный взгляд на римское и дакийское взаимодействие с акцентом на критику римского военного завоевания свободного населения. И эта перспектива, как показывает автор, вышла на первый план, со времени присоединения Румынии к социалистическому лагерю после Второй мировой войны. История навеяна отчетливо марксистскими сюжетами: римляне стали нежелательными оккупантами, а даки эксплуатируемым низшим классом. «Согласно наиболее популярному мнению того времени, не было смешивания римлян и автохтонного населения, а румынские предки были чисто даками» (314). Но традиция не стала однородной, а вновь сделала крутой поворот в 1960-е гг., когда на передний план в политическом курсе вышло стремление к большей независимости от СССР, и «многие румыны вернулись к приветствию идеи смешанного Дако-Римского происхождения» (315). В последующие десятилетия наблюдался всплеск интереса к комплексу Трофея Траяна и шквал новых реконструкций, самой известной из которых стала реконструкция 1977 г. В новейшей истории Румынии «памятник служит свидетельством прошлого насилия, даже если оно внушает гордость, указывая на центральное место Румынии в европейской истории» (323)⁸.

Если в Румынии индикатором настроений и отношения к античной истории в обществе служили археологические остатки, то в Венгрии в сферу политических штудий об античности попал римский поэт I в. до н.э. Гораций. На протяжении трех столетий Гораций то становился «венгерским поэтом», то был отчужден вследствие политической нестабильности и подражания его творчеству разных политических сил. Особым отношением был отмечен его неоднозначный поступок – покинуть Рим и эмигрировать на Острова Блаженных (видимо, имеется в виду отрывок из книги «Эподы» – А.А.). Именно этот поступок показался подходящим для венгерского интеллектуала перед Второй мировой войной. Программа внутренней эмиграции предполагала, что лучшая часть общества должна изолировать себя от худшей. «Либераль-ный интеллектуал мог интерпретировать это как внутреннюю эмиграцию из политической (протонацистской) реальности, для правого интеллектуала внутренняя эмиграция предполагала уход из либеральной и агностической культурной реальности, а аполитичный интеллектуал внутренне эмигрировал из повседневной действительности, отмеченной политическим конфликтом…» (255).

Другое социокультурное обоснование рецепции предлагает случай Польши. Показателем политического обращения к античному на-следию стали литературные памятники Речи Посполитой. Латынь, как главное связующее с античным наследием звено и язык дворянства, стала языком политической нации Польско-Литовской унии: польский с латинскими заимствованиями стал наднациональным языком дворянства (193), а более элитарный язык, латинские вкрапления которого улучшают текст, отсылает к республиканскому Риму, и, таким образом, «дворянин, использующий такую латынь, имел в виду идеальное сообщество прошлого, одновременно объявляя свое особое право на преемственность», что Е. Аксер воспринимает как «действительно “сыновнее отношение к истории”» (194).

Итак, «Восточная Европа заново обретает античность». Новые для читателя сюжеты: от символизма элементов античной традиции в национально-возрожденческом искусстве и архитектуре Праги (133-145) – до социалистического образа Ореста в театре, который, убивая тиранов и узурпаторов власти, олицетворял процесс демократизации и путь к социализму и коммунизму, но сеял чувство «тревоги беспомощной игрушки в борьбе анонимных сил» (147), каковым он предстал на театральной сцене Чехословакии после 1968 г.; от советского построения будущего без прошлого (451-456) – до югославского забвения антиковедения как «национал-клерикального» образования классового общества (329-335), – дают представление о том, как Восточная Европа продолжает «изобретать» миф о себе.

Напрасным будет обращаться к данным изданиям с целью формирования представлений о восточно-европейской историографии античности или истории идей, в них практически нет цельных образов и концептов, посвященных историографическим направлениям и поворотам, методологическим концепциям и построениям, объясняющим те или иные аспекты развития и трансформации античной цивилизации и культуры. Однако подобные издания ценны другим. Представленный в них образ античности позволяет положительно ответить на вопрос о существовании «социалистической античности» в Центрально-Восточной Европе, и, хотя социалистический период стал таким же прошлым, как и античность, память о нем, равно как и репрезентация античности, в странах Восточной Европы, оказывается задействованной в построении современного знания об истории.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

Брагинская Н. Как изживали классику и как она выживала (Размышления над книгой «Античные авторы и коммунизм») // НЛО. 2014. № 5. C. 324-342. [Braginskaya N. Kak izzhivali klassiku i kak ona vyzhivala (Razmyshleniya nad knigoj «Antichnye avtory i kommunizm») // Novoe literaturnoe obozrenie. 2014. № 5. C. 324-342]

К 70-летию профессора С.Я. Лурье // Вестник древней истории. 1960. № 4. С. 196-204. [K 70-letiyu professora S.YA. Lur'e // Vestnik drevnej istorii. 1960. № 4. S. 196-204]

Ладынин И. Особенности ландшафта (Насколько марксистской была «советская древность»?) // Вестник университета Дмитрия Пожарского. 2016. № 2 (4). С. 9-32. [Ladynin I. Osobennosti landshafta (Naskol'ko marksistskoj byla «sovetskaya drev-nost'»?) // Vestnik universiteta Dmitriya Pozharskogo. 2016. № 2 (4). S. 9-32]

A Handbook to Classical Reception in Eastern and Central Europe / ed. by Z.M. Torlone, D.L. Munteanu, D. Dutsch. Oxford: Wiley-Blackwell Pub., 2017. 632 р.

Churchill W. Never Give In! The Best of Winston Churchill's Speeches. N.Y.: Hachette Books, 2004. 560 р.

Classical Antiquity on Communist Stage in Poland. Ancient Theatre as an Ideological Medium: A Critical Review / ed. by E. Olechowska. Warsaw: University of Warsaw, Faculty of “Artes Liberales”, 2015. 410 р.

Classics and Class. Greek and Latin Classics and Communism at School / ed. by D. Movrin, E. Olechowska. Warsaw: Wydawnictwo DiG, 2016. 572 p.

Greek and Roman Classics in the British Struggle for Social Reform / ed. by H. Stead, E. Hall. L.: Bloomsbury Academic, 2015. 384 p.