Юбилей Н.М. Карамзина не просто дань академической традиции, хотя коммеморативные практики выступают в качестве важнейших факторов самоидентификации историков. Н.М. Карамзин спровоцировал вечный спор в отечественной историографии о соотношении академического и неакадемического профессионализма, который то актуализировался, то, как это было в пространстве советской историографии, надолго затухал, а в настоящее время вышел на первый план в связи с меняющейся ролью историка в процессе производства исторического знания и рефлексией о его значимости в формировании исторической памяти. В разные исторические периоды классик выступает как якорь, который то бросают, чтобы обрести уверенность и опору, то поднимают, чтобы оттолкнуться и без оглядки плыть в другом направлении, то возносят на пьедестал – классик/якорь становится памятником.

Новое прочтение Карамзина нашло отражение в постановке ряда вопросов, «не услышанных» в прежней парадигме социально обусловленного исторического знания, когда в фокусе внимания историографов находились политические взгляды Карамзина, а затронутые им профессиональные вопросы были отброшены. К ним можно отнести: рассмотрение опыта Карамзина в конструировании модели национального нарратива (С.И. Маловичко); трансформация национально-государственно-го нарратива в пространстве складывающейся в России XIX – нач. XX в. диссертационной культуры, (Н.Н. Алеврас и Н.В. Гришина) очерчивание проблематики соотношения памяти историка и памяти народа в тексте «Истории государства Российского» и отражение сюжетов профессионализации исторической науки в советских и постсоветских учебниках по историографии (В.П. Корзун). Остальные выступления перекликались с обозначенными проблемными доминантами.

В докладе «Формирование национально-государственного нарратива и контр-нарратива в исторической культуре России первой половины XIX в.» С.И. Маловичко сделал вывод, что национально-государствен-ный нарратив Карамзина уже имел набор черт, присущих «европейскому канону», что заставляет скорректировать устоявшийся тезис о принадлежности историка в плане методологии к XVIII в. Этот вывод провоцирует в перспективе дискуссию о методологических взглядах Карамзина, его роли в формировании национального контр-нарратива, о коммуникативном поле историографии как одной из форм профессионализма. Автор отметил сложность коммуникативного взаимодействия в пределах одного историографического поля национально-государственного нарратива Карамзина и альтернативной модели, представленной скептической школой, которая сочетает новаторские интенции XIX века (ориентацию на строгую научность) и стремление ограничить новации собственным схоларным пространством – неприятие «утвердившейся в классической европейской историографии модели национально-государственного нарратива», c. 257). Признавая роль “cкептиков” в создании научной модели интерпретации национального прошлого, автор отмечает ограниченность их воздействия на историческое сознание России: «помимо профессионализирующегося сообщества историков, они не достигали читателя». Последнее удавалось национально-государственному нарративу. Характеризуя его место в пространстве исторической памяти общества, Маловичко указывает, что это был «специальный интерпретационный способ проникновения в прошлое, позволяющий отбирать государствообразующие “события”, целенаправленно подавлять или актуализировать нужных “героев”, “национальных врагов”, ориентированный на широкий круг читателей и отвечающий потребностям социокультурной ситуации» (c. 258).

В ряде докладов были подняты вопросы исторической судьбы на-ционально-государственного нарратива, функционирования созданного Карамзиным «национального образа России в большом стиле». В докладе Н.Н. Алеврас и Н.В. Гришиной речь шла о проявлении национальных интенций в таком специфическом сегменте историографического поля, как диссертации. Появление этого вида исследования и основывающегося на нем нового историографического явления – «диссертационной культуры», было представлено в контексте формирования отечественной исторической науки в XIX – начале ХХ в.. Авторы выделили основные характеристики этого явления: ориентация на постижение научной истины, принципы и способы научной аргументации, монографический тип исследования и т.д. Новый тип историописания – научно ориентированное знание – «аккумулировал творческую энергию противостояния» национально-государственному нарративу. В то же время в проблемно ориентированных диссертациях, с ограниченным хронологическим диапазоном, вовсе не исключалось «присутствия… явно или неявно выраженного интереса к историко-национальной специфике» (с. 13-14). Доказывая этот тезис, авторы, в частности, ссылаются на магистерскую диссертацию А.С. Лаппо-Данилевского, объяснявшего выбор XVII века как хронологической рамки исследования тем, что «это был период наиболее резкого развития специфических особенностей… национально-государственной истории». Этот тренд наличествует и в диссертациях С.Ф. Платонова, П.Н. Милюкова, К.Н. Бестужева-Рюмина, А.Е. Преснякова. Авторы приходят к выводу, что проблема национальной идентичности приобретает к концу XIX в. новые очертания – она не сводится к истории государства, а понимается как «тесный сплав государственных институтов и социально-культурного субстрата» (с. 16).

Проблема национального нарратива представлена и в отдельных ее аспектах. В докладе М.И. Нисковской об И.П. Елагине известный деятель екатерининской эпохи рассматривается как своеобразный предшественник Карамзина, предпринявший попытку создать «улучшенное», нужное государству представление об истории, которому были присущи яркий художественный стиль и непременная воспитательная нагрузка. В том же проблемном поле О.А. Кашинская на примере трансформации образа Павла I в дореволюционных учебных текстах показала, как происходило конструирование государствообразующих событий прошлого России.

Одна из центральных проблем при характеристике научной и личной судьбы историка – бытование его образа и оценка его творчества в разных научных и культурных средах. Тема эта была затронута в нескольких докладах. В докладе В.П. Корзун речь шла о формировании корпоративной памяти в процессе профессиональной подготовки историка в пространстве университетского курса историографии отечественной истории. Автор подчеркнула двуединую природу такого историографического источника как учебник – взаимосвязь в его рамках процессов создания историографического знания и его трансляции и регуляции («равняйтесь на образцы»). Эпифеноменом этих процессов является складыва-ние корпоративной памяти научного сообщества. В докладе были обозначены зигзаги: от низвержения Карамзина как профессионала-историка (М.Н. Покровский), попыток выявления его места в процессе развития науки, определения значения его творчества и присущих ему внутренних противоречий, фиксации норм профессионализма, которые Карамзин задавал в формирующемся отечественном научном сообществе (Н.Л. Рубинштейн) – до закрепления определения его как основоположника официально-монархического направления в русской историографии («неправильный классик» – В.И. Астахов, В.Е. Иллерицкий и И.А. Кудрявцев) (с. 212). Как ни парадоксально, в последнем случае речь идет о периоде «историографического оживления» 1950-х – середины 1960-х гг. По мнению автора доклада, эта оценка в полной мере отражала сложившийся канон советского историзма. Смягченный, модернизированный вариант советского историографического канона прочитывается в учебном пособии А.М. Сахарова, чьи исследовательские интенции направлены по преимуществу не на социально-классовую оценку творчества Карамзина, а на выявление его роли в развитии науки и формировании профессионального сообщества историков, соответствия его творчества историческому и культурно-научному контексту эпохи (с. 213). Возвращению Карамзина в культурное пространство современной России был посвящен доклад С.С. Минц, которая продолжила тему места Карамзина в процессе формирования исторической памяти, сделав акцент на запросы общества в переломные эпохи. Большой интерес вызвала рефлексия собственного опыта «преподнесения» Карамзина в студенческой аудитории.

Карамзинский блок был представлен и докладами, выполненными, казалось бы, в традиционном проблемном ракурсе: о проблеме «Россия и Запад» в трактовке Н.М. Карамзина (Н.Б. Селунская) и становлении его исторических взглядов (Р.Б. Казаков). Однако в первом случае речь шла о влиянии многообразных контекстов на прочтение и построение различных дискурсов западного влияния на российскую историю. А второму удалось вырваться за устоявшиеся границы интерпретации формирования исторических взглядов Карамзина – и хронологически, и концептуально. Обратившись к опытам литературных переводов юного автора, дневниковым записям его современников, Казаков сосредоточил внимание на накоплении «исторического багажа» будущего историка уже в период его первых литературных опытов, а также на стиле научного мышления, оформлении текста – речь идет об интеллектуальных процедурах, характерных для научного письма. Такой исследовательский ход находится в русле интеллектуальной истории и открывает перспективы изучения особенностей вызревания научной культуры и ее специфики в формирующихся дисциплинарных сегментах науки.

Следующий блок можно обозначить как источниковедческий, исполненный в культурной парадигме, что вполне вписывается в поиски критериев профессионализма и профессионализации науки. Особый интерес вызвал доклад А.С. Усачева «О возможных путях и перспективах изучения “массового сознания” в России XVI в. Термин «массовое сознание» применительно к акторам – читателям, писцам и заказчикам, круг которых невелик, вызвал некоторые возражения, но междисциплинарный подход, привлечение нового источника – выходных записей на книгах, сфокусированность на основной терминологии – титулах носителей светской и духовной власти, позволили представить некоторые закономерности развития исторической мысли, пульсирующей вне узкого круга столичной элиты. Вывод о том, что за пределами этого круга, на окраинах Русского государства, восприятие новых церковных и политических реалий происходило со значительной задержкой, что нашло отражение в историческом повествовании и терминологии, заслуживает включения в учебные пособия по историографии. Эти процессы автор связывает с «присущей эпохе средневековья приверженности привычке и традиции» (с. 405). В докладе Л.Б. Сукиной «Мемориальные практики допетровской Руси как исследовательская проблема» сделан акцент на особой роли визуальных источников в формировании исторической памяти (архитектура, иконопись), что придавало мемориализации сакральный характер. Автор отмечает теснейшую связь мемориальных практик допетровской Руси с православной традицией и устойчивость сложившейся модели восприятия прошлого (с. 379). Это своего рода ориентир на выявление тех ценностей и символов, на основании которых формируется коллективная идентичность, места альтернативных представлений в историческом сознании общества. А.А. Лушников в докладе «Образы прошлого на страницах дидактической антиязыческой литературы Древней Руси» показал трансформацию историософских представлений авторов этих сочинений: «от понимания язычества как явления… попавшего к славянам извне, от модели кровавого пантеона по образцу религии Ханаана… до переосмысления язычества как части героического прошлого и даже снятия с него отрицательного контекста» (с. 251).

Как видим, затронутые Карамзиным проблемы занимают все больше место в рефлексивном анализе его творчества, что свидетельствует о о возрастающем стремлении включить Карамзина в процесс внутренней легитимации науки, хотя в то же время возникает подозрение в канонизации классика. Но степень адекватности и комплиментарности в восприятии Карамзина в долговременной перспективе не имеет, пожалуй, решающего значения. Согласимся с Ю.М. Лотманом в том, что судьба наследия Карамзина во второй половине XIX – XX вв. – стать частью базисного, «почвенного» основания русской культуры, «продолжать жить, перерождаться, обретать новые виды и формы»1. По мере развития историографии и – в более широком смысле – отечественной культуры вообще, становится все более возможным не только постижение того, что Лотман именует ракурсом «авторской преднамеренности (концептуальности)», но и сферы «авторской непреднамеренности», того содержательного пласта, который не обрел у Карамзина форму четких формулировок и концепций и не был вполне ясен его современникам и ближайшим потомкам. С моей точки зрения, к этой сфере безусловно относятся такие фундаментальные проблемы, интуитивно угаданные Карамзиным, и актуализированные в современной историографии, как соотношение исторической памяти народа и профессиональной памяти историка, а также критерии профессионализма науки и ее деятелей.

Несмотря на определенную эклектичность в формировании корпуса докладов, на круглом столе состоялся заинтересованный диалог, иногда принимавший даже эмоционально-напряженный характер, как в случае определения политических идеалов Н.М. Карамзина. Круглый стол стал своеобразным зеркалом, отразившим образ современного историографа: он работает в русле интеллектуальной истории, пытаясь преломить множество контекстов в своей исследовательской практике, смело выходит за границы дисциплины, обращаясь к филологии, литературоведению, культурологии, расширяет источниковую базу, актуализирует новое прочтение классиков, он полон сомнений. Рефлексия о своей деятельности становится нормой профессии.

Но не слишком ли мы хороши в таком зеркале; а что – в зазеркалье?

БИБЛИОГРАФИЯ

История. Память. Идентичность: Теоретические основания и исследовательские практики. Материалы международной научной конференции. 3-4 октября 2016 г. М.: Аквилон, 2016. 474 с.

Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М.: 1987.

Международная научная конференция «История, память, идентичность: теоретические основания и исследовательские практики» / Л.П. Репина, О.В. Воробьева, Т.Н. Иванова, Е.К. Кириллова, Г.П. Мягков, О.С. Нагорная, М.С. Петрова, О.С. Пор-шнева, З.А. Чеканцева // Диалог со временем. 2017. Вып. 59. С. 382-395.

REFERENCES

Istoriya. Pamyat'. Identichnost'. Teoreticheskie osnovaniya i issledovatel'skie praktiki. Materialy mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii. 3-4 oktyabrya 2016 g. M.: Akvilon, 2016. 474 s.

Lotman Yu.M. Sotvorenie Karamzina. M.: 1987, 382 s.

Mezhdunarodnaya nauchnaya konferentsiya «Istoriya, pamyat', identichnost': teoreticheskie osnovaniya i issledovatel'skie praktiki» / L.P. Repina, O.V. Vorob'eva, T.N. Ivanova, E.K. Kiril-lova, G.P. Myagkov, O.S. Nagornaya, M.S. Petrova, O.S. Porshneva, Z.A. Chekantseva // Dialog so vremenem. 2017. Vyp. 59. S. 382-395.

  1. Лотман 1987. ↩