ПРЕДВОСХИЩЕНИЕ ЕВРАЗИЙСТВА
The anticipation of Eurasianism

Проблема «Россия и Европа» – не только неустранимая часть истории идей, но и пространство столкновения политических течений России XIX – начала XX в., – приобрела новые характеристики после революции 1917 года, хотя и до этого ее сложности ощущались проницательными социальными мыслителями. К их числу можно отнести и великих художников слова – Андрея Белого и Александра Блока. На их произведениях – романе «Петербург» и стихотворении, скорее поэме, «Скифы» – мы и сосредоточим внимание, учитывая, что явно или неявно, и даже вольно или невольно их ключевые идеи сказались на постреволюционных – в основном эмигрантских – течениях, в первую очередь на евразийстве. При этом «Белого царя» как центра притяжения многих народов, прежде всего славянских, не стало, а установка на интернационализм в ходе предполагаемой мировой революции большинством представителей указанных течений принята не была, и им пришлось по-новому осмысливать историю своей страны и ее изменившееся состояние.

Дополнительным фактором в решении проблемы «Россия и Европа» выступил туранский вопрос; он предполагал новое рассмотрение влияния народов, включенных в ареал татаро-монгольских завоеваний, на Русь/Россию как евразийское государство. Его роль по-разному трактовалась различными силами в новой России и за рубежом, но с решением именно туранского вопроса связывалось будущее страны – и так считали не только евразийцы. Достаточно вспомнить не лишенное проница-тельности суждение Ленина о том, что судьбы социалистической революции в России зависят от того, получат ли они поддержку на Востоке. В одной из последних прижизненных работ им зафиксирована следующая ситуация: новой России с доминированием в ней крестьянского производства надо продержаться, дожидаясь социалистической революции на индустриальном Западе, однако там она оттягивается вследствие эксплуатации одних государств (прежде всего, побежденной Германии) другими, «соединенной с эксплуатацией всего Востока»¹. И, чтобы спастись от грядущего столкновения с империалистическими государствами – победителями в мировой войне, надо признать: «гигантское большинство населения земли в конце концов обучается и воспитывается в борьбе с самим капитализмом. Исход борьбы зависит, в конечном счете, от того, что Россия, Индия, Китай и т.п. составляют гигантское большинство населения»². Статья была напечатана в газете «Правда» от 4 марта 1923 г., и с ее положениями, конечно, были знакомы евразийцы; более того, под рядом из них они могли бы подписаться.

Евразийство по-своему признало эту новую и весьма высокую значимость туранского и, наряду с ним, скифского вопросов, отодвигавших вольно или невольно на задний план вопрос славянский, хотя собственно момент этого сдвига не столь однозначен и однолинеен³. Термином «туранство» основоположник данного течения Н. Трубецкой обозначал народы, обладающие общим психическим складом. В их числе восточные славяне, угро-финны, тюрки, монголы и маньчжурские этносы; всем им присуще отвержение романо-германского духа. Как раз русские православные, считал Трубецкой, сцепляли эти этносы и должны сцеплять их еще больше ввиду новых угроз, которые прячутся за ширмой идей социализма в его различных вариантах.

Исторически туранцы – кочевые племена, на рубеже III и II тыс. н.э. отделившиеся от оседлых иранцев. Многозначность термина «туранство» не поддавалась и не поддается однозначным интерпретациям, часто он употребляется как метафора (то же можно сказать и о «скифстве»). Что касается Трубецкого, то в статье «О туранском элементе русской культуры», напечатанной в сборнике «Евразийский временник» (Берлин, 1925), он писал: «Распространение русских на Восток было связано с обрусением целого ряда туранских племен, сожительство русских с туранцами проходит красной нитью через всю русскую историю. Если сопряжение восточного славянства с туранством есть основной факт русской истории, если трудно найти великоросса, в жилах которого так или иначе не текла бы и туранская кровь, и если та же туранская кровь (от древних степных кочевников) в значительной мере течет и в жилах малороссов, то совершенно ясно, что для правильного национального самопознания нам, русским, необходимо учитывать наличность в нас туранского элемента, необходимо изучать наших туранских братьев»⁴.

Роль туранского начала так или иначе затрагивалась некоторыми предшественниками евразийства, в числе которых назовем такие фигуры, как В. Ламанский и К. Леонтьев. До них о том, что «России надо обазиатиться», говорил бывший любомудр (член философского кружка 1820-х гг.) Вл.П. Титов⁵. А. Герцен, еще в 1850 г. разочаровавшись в результатах буржуазных революций 1848 г. в Европе, писал о развивающемся «мощном и неразгаданном народе, который… как-то чудно умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов, под капральской палкой казарменной дисциплины и под позорным кнутом татарским»; скифы же призваны через революцию обновить Европу⁶.

Характерно, что слово «туранство» на идеологический рынок Европы вынес полонофил, уроженец Украины Ф. Духинский с целью идентифицировать с ним Россию. В 1864 г. в Париже вышла его брошюра «Народы арийские и туранские», привлекшая внимание К. Маркса. Позже он признал ее ненаучность, но поощрял использование ряда положений Духинского для борьбы с панславистами (правда, до него тот же Герцен писал о Чингисхане с телеграфом, а еще раньше в азиатчине обличал империю маркиз де Кюстин)⁷.

Позднее тему туранства перехватили В. Ламанский и К. Леонтьев (он говорил о «загадочных славяно-туранцах» в одном из своих знаменитых творений «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»), дав ей свою интерпретацию. Для них – в отличие от Духинского – она оказалась гласом не столько проклинающим, сколько благословляющим – как это произошло с пророком Валаамом, призванным проклясть Израиль (туранство), но благословившим его. Эти великие русские мыслители по-разному оценивали роль туранского элемента в судьбах славянства, в первую очередь западного и южного. Для Ламанского, это неустранимый элемент отечественной истории и его призвание – освободить славянство от немецких влияний. Леонтьев, напротив, считал западное славянство уже потерянным, а славянство восточное – поддавшимся западным влияниям. Он не любил болгар за их склонность предаться Западу, а греков любил за их консерватизм. Сильное впечатление произвела на него (по образованию медика) книга Н. Данилевского «Россия и Европа» с научно-биологической трактовкой истории, что отразилось в труде «Византия и славянство». Его теорию византизма, своеобразно сочетавшего элементы азиатских разновидностей христианства с античностью, можно считать проекцией будущего евразийства – и в этом плане позиция Леонтьева ближе к евразийцам, чем позиция Ламанского. Все же за некой досадой в связи со столь значимой ненадежностью славянства у евразийцев на втором плане кроется надежда на его восстановление, хотя бы в качестве если не моста, то буфера между туранством и романским миром. Примечательно, что такого рода сюжеты затрагиваются в романе Андрея Белого и поэме Блока лишь косвенно. Для них славянство – terra incognita et ignorata, в то время как для Леонтьева – terra incognita et desiderata (соответственно: земля непознанная и забываемая и земля непознанная, но чаемая – если прибегнуть к латыни).

Не станем углубляться в изучение роли туранского элемента у славистов конца XIX века, слависты же века XX-го (особенно трех последних его четвертей) этот вопрос, по сути. игнорировали. Более того, в ходе Первой и Второй мировых войн они говорили, скорее, о славизме без туранства (неопанслависты). Евразийцы же признавали, что без опоры на элементы туранства, исконно присущего русской цивилизации, славянский вопрос принципиально нерешаем⁸.

В XX в. непосредственными предвосхитителями, если не предтечами, евразийства стали поэты-мыслители А. Белый и А. Блок. Настоящая статья лишь намечает подход к полновесному рассмотрению их места в русской социальной мысли как носителей принципиально новых взглядов на проблему России и Европы, поставленную в новом ракурсе и освещенную с неизвестных до настоящего времени позиций. Они – именно социальные мыслители и предвосхитители идейных конструкций евразийства, но не только потому, что статьи о них включены в энциклопедию «Русская философия». Здесь первый аттестуется как «поэт, драматург и публицист» (добавим от себя – квалифицированный юрист: 8 мая 1917 г. он вошел в состав Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства для расследования деятельности бывших царских министров и сановников, так сказать, в Чрезвычайку № 1). Второй представлен как «философ, теоретик символизма, поэт, публицист, литературовед», наверное, не в меньшей степени прозаик (не случайно же В. Набоков называл «Петербург» лучшим, наряду «Улиссом» Джойса, романом ХХ века). И не только потому, что их художественные произведения репрезентируют многие исторические реалии не менее достоверно, чем документы и профессиональные исторические разработки⁹. Но и потому, что современное научное познание опирается на новый – постнеклассический – тип научной рациональности, предполагающий подключение всех источников описания того или иного факта или события. Тем самым допустимо зафиксировать взаимное проникновение поэтических предвидений и научных изысканий в рассмотрении (гео)политического статуса России.

Для характеристики взглядов А. Белого, еще до выхода в свет романа «Петербург», достаточно привести две цитаты из его писем 1911 г. В письме А.М. Кожебаткину (сотруднику издательств «Мусагет»), отправленном из Иерусалима 27 мая 1911 г.), он пишет: «Возвращаюсь в десятый раз более русским, пятимесячное отношение с европейцами, этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень, мы, слава Богу, русские – не Европа, надо свое неевропейство высоко держать, как знамя... Быть европейцем может теперь только наивный мечтатель. В противном случае это хамство»¹⁰. Характерно, что проблемы Европы Белый обсуждал даже в более раннем письме из Африки. Обращаясь к Вяч. Иванову 1 апреля 1911 г. из Каира, он писал: «Судьбы Англии и Франции решать не на континенте Европа, а где-нибудь в Индии или Сахаре. И обратно: африканская плоть и кровь войдут в строительство Европы»¹¹. Они – своеобразный предкомментарий к роману «Петербург», в котором рассмотрение туранского элемента занимает немалое место¹².

К.В. Мочульский еще в 1955 г. в книге о творческих прозрениях Андрея Белого с достаточной определенностью указал, что тот во многих отношениях выступает прямым предшественником евразийцев. Характеризуя идейный замысел романа, он пишет: «И старая Россия, и новая, и реакция и революция – во власти темной монголо-туранской стихии. Единственное спасении – “тайное знание” – антропософия»¹³.

Что касается Блока, достаточно вспомнить вторую его постреволюционную поэму «Скифы» с призывом к единению народов. Если у В. Соловьева (его знаменитые слова «Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно» стали эпиграфом поэмы), с его метафорой желтой опасности, доминирует оппозиция, связанная с угрозой гибели Запада под воздействием Востока, то у Блока, как и у Белого, намечается линия на дуализм, интуитивно выдвигается тезис неустранимости восточного начала, который позже утверждали евразийцы. «Скифы», по мнению экс-сменовеховца Ю. Ключникова, – поэтический манифест евразийского единения, что подтверждает справедливость наблюдения, в соответствии с которым поэтические настроения предшествуют детально разработанным концепциям. С учетом даже этих – сугубо фрагментарных свидетельств – евразийский «исход к Востоку» сенсацией не казался.

Итак, роман Белого «Петербург» и стихотворение «Скифы» Блока являют собой в значительной мере предвосхищения (или, скорее, предчувствия) идей евразийства. Первый касался событий между революциями (1905 года и больше февральской, чем октябрьской, 1917 года) и войнами – Русско-японской (Белый подчеркивал, что как раз маньчжурские шапки, которые носили участники неудавшихся в ее ходе сражений, принесли дух разрушения спланированному Петербургу как столице империи) и Первой мировой. Даже эстетические новшества (ритмизированная проза, поток сознания, сбои в повествовании и т.д.) А. Белого косвенно указывали на неизбежность второй, более разрушительной революции, которой предшествовала война: меняется речь, а за нею и жизнь. Белый и сам неоднократно на это указывал, но важнее, что и в том, и другом он видел два уходящих лика монгольства и считал такое видение присущим Блоку. О его стихах первого десятилетия XX века он писал: «Татарские очи у Блока – суть символы самодержавия, или востока; и символы социалодержавия, запада: здесь, как и там, одинаково “очи татарские” угрожают России»¹⁴. Эта цитата из знаменитых «Воспоминаний о Блоке» позволяет понять и другой смысл: «Блока считаю я вдохновителем Петербурга и полным автором восстания к жизни его»¹⁵. (Речь в данном случае шла о 500 рублях, отправленных Белому, когда его роман не принял редактор журнала «Русская мысль» П. Струве). Из предшествующей цитаты видно, что речь также идет, если можно так сказать, об идейно-чувствительном посыле «Петербурга»¹⁶.

Что касается поэмы «Скифы», то она написана перед окончанием Первой мировой войны и вызвана страстным протестом против вторжения немцев в Россию накануне Брестского мира. Блок почувствовал, что и война, и революция вызваны позывом вмешательства в историческую жизнь широких масс, но ведь значительную часть из них составляло крестьянство и неевропейские народы империи; им, на наш взгляд, и было дано устрашающее наименование – скифы. Данную тему в дальнейшем рассматривали не только большевики, но и евразийцы, и сменовеховцы, и младороссы. Ведь не случайно Первая мировая война после ее начала идентифицировалась той же Россией как вторая Отечественная и получила название мировой. В ходе же окончания этой войны Блок (а вслед за ним и евразийцы), увидел угрозу новой, еще более опустошительной и тоже принявшей название Великой Отечественной¹⁷.

Все смыслы «Скифов» пока не расшифрованы, но эта поэма хронологически инвариантна. Она могла быть написана и в 1898 г., когда российский император созывал Гаагскую конференцию с призывом к всеобщему миру, и в 1914-м, входя в патриотическую лирику, представленную наиболее ярко истинным героем войны поэтом Н. Гумилевым, и в 1917-м – времени провозглашения «мира без аннексий и контрибуций». К слову, данный лозунг мира примечателен тем, что он предполагал отвержение требований не только противников (Германии), но и союзников (Антанта не отказывалась от намерения съесть слабейшего в стае): те и другие не удерживались от притязаний, включая территориальные (аннексий), к России, не говоря уже претензиях (контрибуции). Интуитивно это чувствовали не только большевики, выдвинувшие данный лозунг, не случайно значительная часть офицерского корпуса перешла на службу в Красную армию. В целом 1918 год, время написания «Скифов», обозначил жестокость противостояния революции и контрреволюции в России, в первую очередь, через вторжение немцев. Поэтому белые в принципе имплицитно не могли соединить «единую и неделимую» Россию, что нутром чувствовалось теми же офицерами. Более того, поэма инвариантна не только при жизни Блока. Ряд ее положений предвосхищают и уже упомянутые ленинские слова о решающей роли масс Востока в судьбах России, и некоторые воззрения эмигрантских кругов. Поэму «Скифы» можно считать непризнанным и даже неузнанным поэтическим манифестом евразийства¹⁸.

Евразийцы как незаурядные социальные мыслители не сразу попали в поле зрения советских обществоведов, причем вовсе не только из-за цензурных соображений. Интерес к данному эмигрантскому течению наряду со сменовеховством и движением младороссов возник в конце 1980-х гг., когда общественное сознание впитывало в себя идеи евразийства второпях, часто без разбору¹⁹. С начала 1990-х гг. комплекс идей, связанных с евразийством, все же начал активно обсуждаться, главным образом, в журнальной периодике, а с началом нового века стали появляться и монографические исследования; в некоторых из них евразийцев считали некими «потаенными славянофилами».

Нами выделены 12 ключевых фигур евразийства, разделенных на три «четверки». Это его первооснователи, авторы сборника «Исход к Востоку» (София, 1921): Н. Трубецкой, П. Савицкий, Г. Флоровский и П. Сувчинский; вторая «четверка» – разработчики идеологии евразийства: юрист Н. Алексеев, философ Л. Карсавин, историк Г. Вернадский, этнолог В. Иванов. Еще одна «четверка» – группа мыслителей второго призыва: культурологи К. Чхеидзе и П. Бицилли, а также представители левого крыла евразийства – Д. Святополк-Мирский и С. Эфрон (при их лидерстве группа евразийцев в пригороде Парижа Кламаре совершила «исход к Марксу», классическому западному мыслителю). Практически каждый из упомянутых представителей по ряду позиций дистанцировался от евразийства и даже критиковал его. Первым и весьма своеобразным «отступником» оказался еще в середине 1920-х гг. Г. Флоровский, за ним вскоре последовал Н. Трубецкой, верность его заветам из первой четверки сохранил лишь П. Савицкий.

Приведем некоторые общие наблюдения над судьбой евразийцев, которые покажут особенности их жизненного «исхода к Западу» на фоне размышлений об «исходе к Востоку». Из 12-ти представителей течения шестеро родились на Украине, четверо – в столицах (у В. Иванова место рождения – Гродненская губерния, а место смерти – Хабаровск, Чхеидзе родился в Моздоке). Половина из них умерла в столицах мира – от Софии до Парижа, двое (Флоровский и Вернадский) скончались в Принстоне (США), а трое – в советских тюрьмах и лагерях (Карсавин, Эфрон и Святополк-Мирский). Пятеро из них попали в Софию через Крым и Константинополь, город, так и не ставший столицей империи – ни христианской, как о том мечтали их предтечи – славянофилы и панслависты, ни евразийской, хотя и находился на стыке двух материков. «Исход» на собственно восток – через Пермь и Омск вместе с белыми войсками – осуществил лишь Иванов.

Естественно, что евразийцы принесли с собой на запад многие ценности и прозрения русской культуры, а в их числе – идеи туранства, скифства, панмонголизма, правда, в преображенном виде. К знаменитой поэме Блока обращались при этом практически все упомянутые евразийцы – если не в основных трудах, то в лекциях и письмах.

Князь Н. Трубецкой доказывал, что именно русский народ задает образцы взаимно обогащающего общежительства народов и этносов; это позволяет, исходя из языковой славянской общности, укреплять также и межкультурные связи. В этих условиях направление евразийства выражалось поэтами и писателями самого разного склада, в том числе в письме Р. Якобсону от 28 июля 1921 г., в котором Трубецкой упоминает М. Волошина, А. Блока и С. Есенина²⁰.

П. Савицкий гораздо чаще вспоминает Блока, в т.ч. его «Скифов»: и в своих трудах, и в переписке с Л.Н. Гумилевым. Но упоминаний об Андрее Белом обнаружить не удалось. Савицкий продолжал традицию трактовки славянского вопроса Ламанским и, в меньшей мере, Н. Данилевским. Понятие «месторазвитие» оказалось в этом плане продуктивным для анализа славянских общностей и идентификации славянских государств и их союзов – выявления специфики не только присущих тому или иному западно-, юго-, восточнославянскому народу обычаев или песен (как в классическом славянофильстве), но и характерных для них типов хозяйствования, торговых связей и т.п. Признавая славянскую основу русского народа, Савицкий неоднократно подчеркивал, что он должен выступать в качестве стены против форсированной европеизации не только самого себя, но и других близких ему этносов.

Сувчинский оказался одним из самых коммуникативных и инициативных евразийцев; он налаживал связи как между ними, так и между их идеологическими соседями: в большей степени сменовеховцами и в меньшей – младороссами. Он придерживался установок футуризма, но не принимал присущего ему богоборчества; будучи культурологом, писал яркие статьи не только по политическим проблемам, но и по литературоведению. Именно он посвятил Блоку отдельную статью «Типы творчества (памяти Блока)», в которой поэт именуется великим обреченным русской литературы (наряду с Пушкиным) и указывается, что Блок больше определялся эпохой, чем А. Белый. Он (вместе с Гоголем и Достоевским) представляет тот тип, где функция творчества является самодовлеющим определителем всего творческого явления, «весь запас натура Достоевского расточает на путях творчества, а не на путях жизни». Толстой же, равно как Пушкин и Блок, два великих поэта и одновременно одни из самых больных людей России – «пример решительного определения творчества на путях жизни… обусловленности творчества жизнью, которую они являют»²¹. Блок, по словам Сувчинского, накалялся до чувственного ясновидения, его творчество – ворожба, доходящая до пророчества, но огневость снежной стихии – горячо ложная, а соблазн обаяния невозвратным чрезмерен. «Медный Всадник и летящая Степная Кобылица – это ли не образы русской стихийной революции? Куда скачет один и куда летит другая?» Великий поэт одним из первых потусторонним своим зрением увидел, что «катастрофа России – лишь первый день, первый удар всемирного землетрясения»²².

Г. Флоровский в статье «О патриотизме праведном и греховном» (подпись под ней гласила: София. Декабрь. 1921; Прага. Январь. 1922) констатировал: «Русская революция свершилась, она – факт, она нерасторжимо вплелась в ткань мировой жизни; мало того, русская революция – не бунт, а переворот, катастрофа, свершение каких-то судеб, конец чего-то и начало… В этих глубоких прозрениях глубокая и бесспорная правда и Блока, и А. Белого»²³.

Из третьей четверки достаточно подробно писал о Блоке (и меньше о Белом) П. Бицилли. Обращаясь напрямую к рассмотрению скифства, он высказал мысль, что концепт-метафора щита между монголами и Европой достаточно стара – о нем писали, к примеру, Пушкин и даже Маркс. По убеждению Бицилли, вдохновенные слова большого поэта надо поверять анализом, ибо, с одной стороны, монголы не равны скифам, а с другой – мы «скифы» и «монголы» вместе. «Такие и подобные формулы только свидетельствуют о нашей зависимости от западной исторической вульгаты, зависимости, от которой, как оказывается, трудно отделаться даже людям, ощутившим русское “евразийство”». Метафоре щита следует противопоставить концепт-метафору «пути». «Россия – не посредница. В ней трагически осуществляется синтез восточных и западных культур»²⁴, – писал Бицилли.

В статье «“Восток” и “Запад” в истории “Старого света”» он указал на это с еще большей определенностью. Ведь, согласно логике Бицилли, лозунг Ex oriente lux (Свет с Востока) тоже имеет свои градации. В годы Первой мировой войны французы называли немцев гуннами, а немцы, в свою очередь, восточных соседей варварами, а то и «русскими свиньями». Однако китайцы отгораживались от соседей-варваров стеной как раз с севера и востока. Несколько общих мыслей об этой статье. Во-первых, ее автор пишет, что у каждого Запада есть свой Восток, и наоборот – у каждого Востока есть свой Запад. Во-вторых, он связывает функции Великой китайской и Римской стен как цивилизационных преград между разными типами культур (к ним можно отнести засеки в России). В-третьих, он высказал идеи, коррелирующие с идеями К. Ясперса об осевом времени и с синхронизацией прорывов в культуре Н. Конрада²⁵.

Святополк-Мирский ценил тезис Бицилли о переносе ценностей «вздыбившейся» славянской культуры на Запад и его апологию духа культурного обновленчества. Его отход от евразийства оказался неожиданностью для многих, но и сам Святополк-Мирский стал коммунистом, хотя взял на себя миссию внедрения в СССР ряда ценностей евразийства. До этого он выпустил на английском языке «Историю русской литературы с древнейших времен до 1925 года», в которой проговаривались многие идеи евразийства. Центрируясь на противостоянии Востока и Запада, он говорит, что «Петербург», как ранее «Серебряный голубь» – это романы о философии русской истории, причем если тема первого – их противостояние, то второго – совпадение. В «Петербурге» требуется преодоление нигилизма в двух формах: формализма бюрократии (Аблеухов-отец) и рационализации революции (Аблеухов-сын); роман – точка пересечения опустошительного западного рационализма и разрушительных сил монгольских степей. В конце своего труда Святополк-Мирский трактует евразийцев как единственную оригинальную и сильную школу мысли, созданную антибольшевиками, выделяя Блока и Белого как их величайших учителей. По мнению князя-коммуниста, евразийцы выступают как крайние националисты, но не радикальные преобразователи. Практически то же говорил и Н. Бухарин в своем докладе «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» на Первом съезде Союза писателей (1934): «это воспевание новой расы, азиатчины, скифского мессианства, очень родственное философской позиции Блока, не напоминает ли оно некоторыми своими тонами и запахами цветов евразийства?»²⁶. Характерно, что Блок успел познакомиться с некоторыми работами евразийцев, а Белый мог встречаться с их авторами (напр., с С. Эфроном после революции за границей в Германии, хотя достоверных свидетельств о характере этих встреч не сохранилось). Заметим, что оба писателя многими эмигрантами считались «продавшимися» большевикам, правда, евразийцы об этом упоминали вскользь.

Взаимное узнавание ряда евразийцев и Блока зафиксировано им в дневниковой записи 20 апреля 1921 г.²⁷ Он отметил получение выпущенного в Софии номера «Русской мысли», в котором была статья Савицкого о Трубецком, а ключевые слова в оценке поэмы «Двенадцать» Блока со стороны П. Струве таковы: кощунство и невразумительность, а также соблазн²⁸. Реплика Струве явилась ответом на предисловие Святополк-Мирского к зарубежному изданию поэмы «Двенадцать». Это не остановило князя, который утверждал, что уже «советский» (по слову «Русской мысли») поэт Блок видит глубже неизбежность – вслед за шествием двенадцати красноармейцев – нашествия скифов. Примерно так считали дистанцировавшийся от Струве его бывший ученик Савицкий, а тем более Сувчинский. Савицкий часто цитировал Блока, Сувчинский же с ним встречался, а Трубецкой мог встречаться, поскольку поэт был знаком с его дядей Е. Трубецким и, возможно, с отцом – С. Трубецким.

Один из современных исследователей утверждает, что как раз антизападнически заостренное скифство с подачи А. Блока и Иванова-Разумника получит в 1920 г. у князя Н.С. Трубецкого название евразийство²⁹. Действительно, в большей мере скифство, а в меньшей – монгольство Блока, а, соответственно, в большей мере монгольство и в меньшей – скифство у Белого послужили импульсом к евразийству, даже с учетом того, что сам Блок не любил скифов, а Белый – монголов. Белый в этом плане писал: «Блок был западник, оставшийся при “Скифах”» (т.е. – ни запад, ни восток: востоко-запад – Россия»)³⁰.

В романе отрицается «желтизна Петербурга», т.е. цвета, которым выкрашены казенные учреждения и обои в комнате их террориста-отрицателя. В то же время побудителем изменений служит знаменитая маньчжурская шапка, носитель которой непосредственно сталкивался с «желтой опасностью» – японцами. Разочаровавшись в возможностях победить желтизну внешнюю, он стремится победить желтизну внутреннюю. «Петербург» зафиксировал исход туранства из столицы – в виде отца-сенатора и сына-революционера. Но свято место пусто не бывает: на передний план вышла новая генерация персов, туранцев, монголов. Что касается «желтизны» (многосоставной – и как доминирующей краски казенных учреждений столицы, и как переживания «желтой» опасности, и как цвета лиц его жителей, вмещающих монгольскую и туранскую кровь) «Петербурга», то она упоминалась евразийцами гораздо реже – и это особенно поразительно на фоне многих предвосхищений относительно данного цвета писателя Белого. Нельзя утверждать, что они о романе не знали – он приобрел популярность в России и вышел в несколько измененном виде в Берлине, но ссылаться на него евразийцы не стремились: слишком смелыми, если не обжигающими, были содержащиеся в нем наблюдения и выводы.

Роман о том, что неудача России на Востоке ставит под сомнение ее европейскость и фактически выдвигает на первый план проблему: а следует ли ей оставаться форпостом там западной цивилизации (подобно тому, как Польша является форпостом католицизма)? Ибо, по визионерскому слову одного из героев романа, «Бросятся с мест своих в эти дни все народы земные; брань великая будет, – брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет – Цусима! Будет – новая Калка!.. Куликово Поле, я жду тебя!»³¹. Более того, визионерство подобное реализуется здесь и сейчас: «Снова бешено понеслись óблака клочковатые руки; понеслися туманные пряди все каких-то ведьмовских кос; и двусмысленно замаячило среди них пятно горящее фосфора… Тут раздался – оглушающий, нечеловеческий рев: проблиставши огромным рефлектором невыносимо, мимо понесся, пыхтя керосином, автомобиль – из-под арки к реке. Александр Иванович рассмотрел, как желтые, монгольские рожи прорезали площадь; от неожиданности он упал; перед ним упала его мокрая шапка. За его спиною тогда поднялось, похожее на причитание, шамканье. – “Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй ты нас”. Александр Иванович обернулся и понял, что поблизости с ним зашептался николаевский старик гренадер. – “Господи, чтó это?” – “Автомобиль: именитые японские гости…”. Автомобиля не было и следа»³².

Белый одним из первых мыслителей России дал феномену «желтой опасности» новые толкования. Грядущую мировую войну он все же ощущал в меньшей мере – и здесь парадокс: чрезмерно устрашившись «желтой опасности», писатель не увидел опасности западной; как раз Блок в «Скифах» показал всю тяжесть такого неведения.

Евразийский проект исходил из того, что именно русский народ освоил континент Евразии; это признавали ранние славянофилы, а также Ф. Тютчев, допускавшие спасение Россией «загнивающего» Запада³³. Эта идея в каждом случае характеризовалась достаточно значимыми отличиями по предметным полям: у Трубецкого просматривается опора на языкознание, у Савицкого – на экономическую географию, у Сувчинского – на культурологию, у Карсавина – на философию истории, у Алексеева – на юриспруденцию. Но все они, вслед за Блоком и Белым, в чем-то отходили от установок европоцентризма и доминирования в его рамках романо-германского начала, которое в разной степени захватывало и русский народ, лишая его культурной идентичности в рамках Европы.

Согласно Трубецкому, Россия, со времен Петра I «вступив на путь романо-германской ориентации, оказалась в хвосте европейской культуры, на задворках цивилизации», забывая при этом успешный опыт христианизации народов Востока³⁴. В этом плане русский народ выступает носителем начал евроазиатского национализма – «истинного», противостоящего «ложному», доказав своей историей возможность продуктивной общежительности разных народов и этносов. Этому способствовало оправославнивание, которое «перемалывало» византийские, туранские и монгольские составляющие в ходе истории, и которое в принципе способно устранить крайности европеизации, ярко проявлявшейся в имперский период истории России и принимавшей новые формы в ходе ее большевизации. По убеждению лидера евразийцев, эволюция революции 1917 г. предоставляет возможность избежать крайностей русификации как формы европеизации и дать весомый шанс осуществиться подлинно евразийскому проекту. Эмпирические корреляты возможности такого проекта Трубецкой обнаруживает в успешной языковой политике СССР, но не только в ней; важна и активизация связей между этносами путем подтягивания культуры некоторых из них к более высокому уровню.

Реконструируя взгляды евразийцев на культурную идентичность России, польский исследователь Р. Парадовский справедливо отмечает, что она «не есть результат случайных влияний, не сводится ни к одному из образцов, от которых происходит. Россия получила всю ее в культурной целостности и в форме отдельной, самостоятельной, оригинальной культуры евразийской. Собственно, евразийскость есть, согласно заключениям евразийцев, “тайна” и “загадка” самостоятельности (самобытности) русской (слово «rosyjskiej» содержит имплицитно оба толкования: русской и российской, хотя словосочетание «российская культура» пока не приживается в отечественной мысли – Э.З.) культуры»³⁵. Правда, польский автор четко видит некие парадоксы такого рода культуры, когда, к примеру, византизм эвентуально сохраняется через посредничество… татар³⁶; сами евразийцы видят в этом не парадокс, а живительное противоречие, с чем согласиться труднее.

«Нам внятно все – и острый галльский смысл, // И сумрачный германский гений!», – утверждал Блок в «Скифах», призывая все народы «на братский пир труда и мира». В смутных видениях допускает этот «братский пир» и герой романа Андрея Белого: «Не разрушенье Европы – ее неизменность… Вот какое – монгольское дело…»³⁷. Евразийцы еще раз – и весьма доказательно – утвердили, что в число этих народов входят не только «скифы», но также монголы и туранцы.

Одним из главных научных достижений, если не мыслительным подвигом, евразийцев является разработка фактора общежительности европейских (в основном русского) и восточных народов в ходе долговременной истории. При этом практически ни один из этносов не был истреблен русскими, а в той или иной степени сохранял свою идентичность. Конечно, процессы их сближения шли не без проблем, но общий вектор характеризовался именно общежительностью, что и дало основание считать гипотезы евразийства релевантными. Германские племена, считали евразийцы, еще в средневековье прошлись катком по восточным соседям, уничтожив едва ли не десятки славянских этносов. Да и освоение Америки, особенно Северной, сопровождалось гибелью местных народов. При этом Савицкий считал Америку параллелью Евразии и страной будущего, Трубецкой же видел всего лишь конденсированную Европу, имплицитно враждебную Евразии.

Не только история идей, но и реальная политическая история не могут обойтись без того, чтобы решать проблему статуса евразийства. Мы отмечали, что его анализ требует новых методологических подходов, в рамках которых сочетаются самые разные аналитические операции с опорой на постнеклассический тип научной рациональности. Важен в этом плане ситуационный анализ, психологическое истолкование политических и экономических феноменов, инструментарий продуктивной геополитики, свободной от идеологических завихрений.

Важно отметить и следующее: оба рассмотренные художественные произведения значимы на уровне не только фиксации опасностей, но и утверждения путей³⁸. Это видно на открытых окончаниях и «Петербурга», и «Скифов». В романе его главный герой – носитель монгольского начала Аблеухов – поселяется на родной земле, отращивает светлую бороду и читает философа Сковороду с его идеями о сродности труда. Блок же призывает к единению всех народов – миллионов европейцев и тех, кого он называет «нас тьмы и тьмы и тьмы» – скифов.

Похожими идеями пронизано и евразийство, особенно в лице его первооснователей. Это можно обнаружить и в филологических изысканиях Трубецкого, и в геополитических трудах Савицкого, резко дистанцирующихся от современных ему геополитиков Запада, обосновывавших идею фашизма, и в апологии скифского начала в музыке Сувчин-ского, и в экуменических исканиях Флоровского. Есть основания утверждать, что именно эти интенции, равно как и предчувствия, являются причиной востребованности евразийских идей сегодня.

За скобками нашего обсуждения остается вопрос о преемственности соотношении евразийства и евроскептицизма. Его намечено обсудить на научной конференции в Институте славяноведения РАН, в преддверие 100-летнего юбилея Октябрьской революции. Здесь же отметим, что дело не только в словесном созвучии двух терминов. Между ними можно обнаружить и сущностные связи, фиксирующие настоятельность продолжения диалога о путях развития и России (ужавшейся с одной шестой до одной седьмой части планеты), и Европы (зависимой от США – своего созданного около 240 лет назад ответвления).

БИБЛИОГРАФИЯ

Аверинцев С.С. Наследие евразийца Н.С. Трубецкого // Новый мир. 2003. № 2.

Белый Андрей. Петербург. М.: Наука, 1981.

Белый А. Воспоминания о Блоке. М.: Республика. 1995.

Белый А. Воспоминания о Блоке // Андрей Белый о Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М.: Автограф, 1997.

Белый Андрей. Путешествие по Средиземноморью. М., 2015.

Блок А.А. Дневники (1901-1921) // Блок А. Собр. соч. Т. 7. М.- Л.:ГИХЛ, 1963.

Бражников И.Л. Скифский сюжет в русской литературе // Вестник Нижегородского государственного университета. Филология. 2011. № 4.

Бухарин Н. И. Избранные труды. Л.: Наука, 1988.

Герцен А. И. С того берега // Собр. соч. в 30 томах. Т. 6. М.: Издательство Академии наук СССР, 1955.

Головко А.А. Мифологема «Петербург» Андрея Белого в трилогии А. Н. Толстого «Хождение по мукам» // Юбилейное: вопросы истории, поэтики и интерпретации русской литературы. Краснодар: Юг, 2015.

Задорожнюк Э.Г. Ф.И. Тютчев и Ф. Энгельс о судьбах славянства // Вопросы истории. 2014. № 1.

Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа». М.: Республика. 2005.

Ленин В. И. Лучше меньше, да лучше // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1970.

Мочульский К. В. Андрей Белый. Томск: Водолей, 1997.

Нижников С. А., Гребешов И. В. История русской философии. М.: РУДН. 2016.

Переписка Андрея Белого и Вячеслава Иванова // Русская литература 2015. № 2.

Русская мысль. Кн. 1-2. София, 1921.

Сувчинский П. Типы творчества (памяти А. Блока) // Александр Блок: Pro et contra. СПб. 2004.

Топоров В.Н. О романе Андрея Белого «Петербург» и его фоносфере в «евразийской» перспективе // Евразийское пространство. Звук, слово, образ. М., 2003.

Трубецкой Н. Наследие Чингисхана. М.: Аграф, 2000.

Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. М.: Аграф. 1998.

human andr.net/Eurasia/1922/- na putiach- PME.

Paradowski R. Eurazjatyckie imperium Rosji. Studium idei. Warszawa, 2003.

REFERENCES

Averintsev S. S. Nasledije evrazijtsa N.S. Trubetskogo // Novyj mir. 2003. № 2.

Belyj Andrej. Peterburg. M.: Nauka, 1981.

Belyj A. Vospominanija o Bloke. M.: Respublika, 1995.

Belyj A. Vospominanija o Bloke // Andrej Belyj o Bloke. Vospominanija. Statji. Dnevniki. Rechi. M.: Avtograf, 1997.

Belyj Andrej. Puteshestvije po Sredizemnomorju. M., 2015.

Blok A.A. Dnevniki (1901-1921) // Blok A. Sobr. soch. T. 7. M.-L.: GIHL, 1963.

Brazhnikov I.L. Skifskij sjuzhet v russkoj literature // Vestnik Nizhegorodskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologija. 2011. № 4.

Bucharin N.I. Izbrannyje trudy. L.: Nauka, 1988.

Gertsen A.I. S togo berega // Sobr. soch. v 30 tomach. T. 6. M.: Izdatelstvo Akademii nauk SSSR, 1955.

Golovko A.A. Mifologema «Peterburg» Andreja Belogo v trilogii A.N. Tolstogo «Chozhdenije po mukam» // Jubilejnyje voprosy istorii, poetiki i interpretacii russkoj literatury. Krasnodar: Jug, 2015.

Zadorozhnyuk E.G. F.I. Tjutchev i F. Engels o sudbach slavjanstva // Voprosy istorii. 2014. № 1.

Zenkovskij V.V. Russkije mysliteli i Evropa. M.: Respublika, 2005.

Lenin V.I. Lutshe menshe, da lutshe // Poln. sobr. soch. M.: Politizdat, 1970.

Nizhnikov S.A.. Grebeshov I.V. Istorija russkoj filosofii. M.: RUDN. 2016.

Mochulskij K.V. Andrej Belyj. Tomsk: Vodolej, 1997.

Perepiska Andreja Belogo i Vjacheslava Ivanova // Russkaja literatura. 2015. № 2.

Russkaja mysl. Kn. 1-2. Sofija, 1921.

Suvchinskij P. Tipy tvorchestva (pamjati A. Bloka) // Aleksandr Blok: Pro et contra. SPb, 2004.

Toporov V.N. O romane Andreja Belogo «Peterburg» i jego fonosfere v «evrazijskoj» perspektive // Evrazijskoje prostranstvo. Zvuk, slovo, obraz. M., 2003.

Trubetskoj N. Nasledije Chingischana. M.: Agraf, 2000.

Florovskij G. Iz proshlogo russkoj mysli. M.: Agraf, 1998.

human andr.net/Eurasia/1922/- na putiach- PME.

Paradowski R. Eurazjatyckie imperium Rosji. Studium idei. Warszawa, 2003.