УНИВЕРСИТЕТСКИЙ ГОРОД В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХІХ ВЕКОВ (К ВОПРОСУ О РОЛИ, СТЕПЕНИ И КАНАЛАХ НЕМЕЦКОГО КУЛЬТУРНОГО ВЛИЯНИЯ)
A university city in Russian Empire in the second half of the XVIIIth – early XIXth cc.: on the role, degree and channels of German cultural influence

«…университетские города сильно отличаются
в культурном и общественном смысле от не
университетских»¹.

Довольно известная и не встречающая возражений цитата из работы Д. И. Багалея и Д. П. Миллера на самом деле скорее является красивым тезисом, нежели аргументированным выводом. И связано это с тем, что не только российский «университетский город», но также город вообще и урбанизация как феномены культуры стали изучаться сравнительно недавно, и многое в этом отношении, по мнению специалистов, остается открытым, теоретически неустоявшимся².

Не только в советской, но и в постсоветской историографии основное внимание исследователей при изучении истории российских городов сосредоточено на экономических аспектах. Конечно, результаты этих усилий также важны, и в данном случае в частности. Так, исследователи констатировали, что до конца XVIII в. в России преобладал аграрный город, что отделение города от деревни в главных чертах завершилось к середине ХІХ в., что изменения в ХІХ в. были не только радикальными, но и быстрыми, и это привело к утверждению функций более высокого порядка³. Однако, такой «социально-экономический» подход является однобоким. В одной из фундаментальных работ по истории российского города середины XVIII – середины ХІХ вв. автор пишет: «Приведенные данные со всей очевидностью указывают на градосозидающие (курсив мой. – С. П.) потенции промышленности, ремесла и торговли»⁴. И далее: «…поступательное развитие города было возможно только при условии возникновения и совершенствования промышленной и торговой функций»⁵. Очевидно, что в данном случае город видится как результат прежде всего социально-экономического развития, как социально-экономический феномен. При этом традиционно в литературе подчеркивается, что города по природе своей были предрасположены к модернизации. Кто-то склонен это связывать с тем, что уже возрастная структура населения города отличается преобладанием младших возрастных групп: «…с присущими для молодежи проблемами, порывами и устремлениями к модерным ценностям»⁶. Соответственно, развитие образования, науки, проблемы воспитания также выглядят скорее производными этой демографической ситуации.

Но поставив проблему городских функций, мы сразу будем вынуждены выйти за рамки социально-экономической истории и вести речь о «городской культуре». Вспомним вывод Фернана Броделя: «Город существует как город лишь в противопоставлении образу жизни (курсив мой. – С. П.), более низкому, чем его. Это правило не знает исключений…»⁷. Стремление исследовать городскую культуру не по отдельным отраслям, а как целостное явление, заставляет современных исследователей сосредоточить главное внимание на тех ее институтах, которые обладали тенденцией к интеграции общественного быта: школы, библиотеки, театрально-концертная жизнь⁸. Безусловно, важное место в этом процессе занимали университеты. Однако изучение истории отношений университета и города в России лишь началось. Новый этап в изучении проблемы открыли двухтомник «Университет для России» под ред. В. В. Пономаревой и Л. Б. Хорошиловой (М., 1997, 2001); книги Е. А. Вишленковой, С. А. Малышевой, А. А. Сальниковой «Terra Universitatis: два века университетской культуры в Казани» (Казань, 2005) и «Культура повседневности провинциального города: Казань и казанцы в ХІХ–ХХ вв.» (Казань, 2008); работа И. П. Кулаковой «Университетское пространство и его обитатели. Московский университет в историко-культурной среде XVIII в.» (М., 2006) и др.

В статье «Университет и (его) город: новая перспектива для исследования истории российских университетов» из сборника «Университет и город в России (начало ХХ века)» (М., 2009) Труде Маурер отмечает: «Традиционная российская перспектива изолирует членов университета от их окружения, с которым они были тесно связаны... Отсутствие до настоящего времени исследований об отношении университета и города удивляет тем более, что служащие и студенты российских университетов были гораздо более тесно связаны с одним и тем же городом, чем их немецкие коллеги… Историки сходятся в том, что университет (во всяком случае, европейский) для своего выживания нуждался в городе и мог существовать только в нем… Университет – это городское изобретение»⁹. Более того, в этом же сборнике, Д. А. Цыганков поставил вопрос об университете как факте и факторе новой урбанистической реальности¹⁰, а И. Гилязов о противоречии университета и города (последний, по его мнению, был более консервативен)¹¹.

Очевидно, что тема «университетского города» остается весьма актуальной. Более того, сегодня не так просто ответить даже на такой, казалось бы, элементарный вопрос: а что же такое этот «университетский город»? Непростым является и вопрос о времени возникновения «университетского города» в России. Достаточно ли сказать, что это город, в котором есть университет? И значит ли это, что как только университет возник в городе, то последний стал сразу «университетским»? Мы знаем, когда возникли университеты в городах Российской империи, но не можем сказать определенно, когда же возникли собственно «университетские города». Конечно, уже само по себе появление университета с его профессорами и студентами, библиотекой, музеями, ботаническим садом, типографией и изданиями, университетскими актами и празднованиями вносило новую струю в жизнь города. Некоторые авторы и начинают историю университетского города с момента создания университета: «Можно назвать немало примеров, когда самое основание университета коренным образом изменяло характер всякого города. Так, открытие в Казани в 1804 г. университета сумело объединить воедино все существовавшие ранее культурные силы и создать в городе особую духовную атмосферу»¹². Однако, во-первых, все это возникло не в одночасье. Во-вторых, не стоит преувеличивать масштабы происходящего (достаточно вспомнить, что по ревизии Магницкого в 1819 г., результаты работы Казанского университета с 1804 г. были признаны более чем скромными: им было подготовлено в среднем 3 выпускника в год¹³; конечно, это был худший результат по сравнению с другими российскими университетами, но все же…). В-третьих, о прочной связи университета и местного общества долгое время говорить также не приходится: они существовали как разные миры (достаточно напомнить общеизвестные истории о том, что в конце XVIII в. по Москве распространился слух, что на Моховой «немцы режут живьем православных», а студентов на улицах принимали за пленных шведов¹⁴).

Понятно, что потребовалось немало времени, чтобы университет «врос» в город, а город ощутил свою неразрывную связь с университетом. Когда же это произошло? И что все-таки понимают исследователи под «университетским городом»?

Среди тех признаков, которые определяют качественно новые моменты в жизни города под влиянием университета, называют следующие: формирование вокруг университета множества культурных очагов (типография, газета, журналы, библиотека, театр, научные и литературные общества и кружки); создание благодаря университету нового ритма жизни города, «придание ему новых красок»; формирование университетом пространства культурных событий, генерирование новой русской культуры¹⁵. Как пишет И. П. Кулакова: «…в старой Москве, городе традиционном по своей сути, университет способствовал возникновению и распространению очагов “новой культуры”, которая в ХІХ в. стала господствующей»¹⁶. В литературе можно встретить и такой общий вывод: «Университетский город качественно отличался от других городов Российской империи: он был на голову выше в образовательном, научном и культурном плане»¹⁷.

Собственно, уже названные признаки, для того чтобы проявиться, требуют времени. Последнее становится еще более очевидным, если мы обратим внимание на следующее высказывание: «Учебными корпусами, квартирами преподавателей, студентов, служащих, библиотеками, ботаническим садом, загородной обсерваторией, а также многочисленными трактирами, лавками, торгующими нужными университетским людям вещами, книжными магазинами, обслуживающими их интеллектуальные нужды, университет врастал в тело города, изменяя его «анатомию», топонимику, становясь центральным элементом идентичности (курсив мой. – С. П.). Казани как города университетского»¹⁸. Конечно, становление «новой культуры» или «новой идентичности» уже по определению процесс довольно длительный. Тем более, если иметь ввиду вторую половину XVIII – первую половину ХІХ вв. Изменение ценностных ориентиров и формирование новых культурных традиций требовали смены одного, а то и двух поколений. В частности, о двух поколениях идет речь в сборнике «Университет для России»: «Для большинства населения [XVIII в.] по-прежнему образ студента, профессора и вообще ученого человека оставался чуждым, враждебным, вызывавшим страх и насмешку. Понадобилось время и труд двух поколений людей университета…»¹⁹. Имеется в виду, что с этого времени в пользу университетского образования заработал семейный фактор: у горожан, уже знакомых с университетом, дети достигли соответствующего возраста, и у них не было предубеждения против университета.

Однако, некоторые исследователи, например, Д. А. Цыганков, даже применительно к Москве, завершение такого процесса отодвигают к середине ХІХ в.: «Долгое время непонятен был для москвичей, ни образ профессора, ни образ студента университета. Изменение отношения москвичей к университету можно связать с активной общественной позицией профессоров и увеличением общего числа студентов университета во второй половине ХІХ в.»²⁰. Впрочем, последующие замечания автора («Университет в 1840–50-х годах стал всемосковским салоном…»; «Человеком, вписавшим университет в московскую жизнь, стал Т. Н. Грановский»²¹) позволяют несколько приблизить хронологическую границу к 1840-м гг. На 1830–40-е гг., по сути, указывают и другие исследователи. Например, применительно к Казани, отмечают, что в первой половине 1840-х гг. профессора стали составной частью дворянского общества, их стали приглашать на губернаторские обеды²². Вообще есть немало доказательств того, что в 1830–40-е гг. обучение в университете стало делом престижным. Впрочем, еще П. Н. Милюков отметил, что в 1830-е гг. «…впервые выросло целое поколение молодежи, которое обратилось за удовлетворением своих идеальных стремлений к университетской науке. Ввиду этого нового факта – переполнения аудиторий – и отношение правительства к студентам изменилось»²³.

Таким образом, следует принять вывод о том, что «университетский город» так таковой появился лишь через некоторое время после основания в городе университета. Возникает вопрос: насколько уместно вообще в таком случае вести речь об «университетском городе», скажем, применительно ко второй половине XVIII – первой половине ХІХ вв.? На наш взгляд, период от создания университета и до его «врастания» в городской организм следует считать периодом становления университетского города. Уже в это время проявились многие признаки будущего «университетского города», были заложены те основы, на которых он будет развиваться в дальнейшем. Сложный период взаимодействия города и университета завершился возникновением некоего нового культурного феномена. И этот процесс зависел не только от состояния университета. Многое зависело от готовности (или неготовности) местного общества к восприятию университета. Соответственно, необходимо обращать внимание на состояние городов и уровень городской культуры. Без развитой городской жизни стабильное существование университетов весьма затруднительно. В средневековой Германии два из трех университетов возникли по инициативе городов; мы не знаем примера организации университета в сельской местности, основная масса студенчества вербовалась из городского населения²⁴. В России же университеты возникли не столько из потребностей городской жизни, сколько были привнесены в городскую жизнь сверху, волей правительства. Городская среда, подчиненная задачам, в том числе и обслуживания интеллектуальной деятельности, разовьется в российском городе намного позднее²⁵. Быстрый рост городов в России в ХІХ в. происходил за счет перемещения в города крестьян. Массовый прилив крестьян понижал общий культурный уровень городов²⁶. Это создавало дополнительные трудности для «врастания» университета в город. И по своему правы те, кто отмечает, что «открытие университетов в провинции в первые годы ХІХ в. как факт российской культуры не следует преувеличивать. Для них не хватало сил и средств. Это скорее провозвестники будущего развития высшего образования (и всякого культурного развития) в провинции, чем настоящие учебные заведения университетского типа»²⁷. Обратим внимание на слово «провинция». Действительно, если в российских столицах освоение новых традиций облегчалось европейскими «анклавами» культуры, то в провинции восприятие университета осложнялось дополнительными препятствиями²⁸. Как писал историк Казанского университета Н. Н. Булич, европейское влияние приходило в Россию «контрабандой», «клочками, обрывками»²⁹.

Но в данном случае важно подчеркнуть, что: 1) процесс становления города как «университетского» следует считать, прежде всего, культурным процессом, не сводимым только к факту возникновения университета и сопутствующих ему структур в городском пространстве и «экономическому импульсу»; 2) инновационный характер связи университета и города стоит выделить отдельно, но и в данном случае мы более склонны говорить о культурных инновациях, которые подготовили перемены экономического и социального характера.

Последнее заставляет нас четче определить специфику «университетского города» на новом этапе развития университета как такового. Как известно, на сегодняшний день утвердилась следующая периодизация истории университетов: средневековый (доклассический) – модернизированный (классический) – массовый (постклассический). Если для первого (доклассического) характерен небольшой «университетский город», жизнь которого в значительной мере зависела от университета, определялась им, то на следующем этапе (конец XVIII – первая половина XX вв.) университеты все чаще возникают в крупных городах и их влияние на городскую жизнь не так просто выявить, оно становится все более опосредованным. В условиях Российской империи такое влияние еще сложнее проследить, так как радикальное изменение места и роли города в российском обществе в ХІХ в. являло собой комплексный модернизационный процесс, а процессы «догоняющей» модернизации, сопровождавшиеся заимствованиями европейского опыта, далеко не всегда имели своим посредником университеты. К тому же университетов было очевидно мало для такой гигантской империи. Все это может вызвать сомнения относительно роли университетов в модернизационных процессах. Собственно, такое сомнение и породило ту ситуацию в историографии, о которой шла речь выше. Однако, по нашему мнению, университеты оказывали значительное влияние на модернизацию страны. При этом не важно, идет ли речь о конкретных инновациях, исходивших от университетов, или о влиянии дискуссий по «университетскому вопросу» на понимание характера и направленности всего процесса реформ³⁰.

Долгое время в историографии сюжеты о влиянии российских императорских университетов на местное общество были эпизодичны. Но и в этом случае внимание исследователей было сосредоточено на тех открытиях университетских ученых или их рекомендациях, которые существенно повлияли на развитие промышленности и сельского хозяйства, городское благоустройство, развитие транспорта, связи и т.д. Не удивительно, что речь шла об отдельных университетах и их влиянии на развитие ближайшего региона. Однако на такое воздействие университета следует смотреть шире, в рамках разнообразных культурных процессов. В частности, проблему становления университетского города целесообразно рассматривать в контексте сложного процесса европеизации России, и в этом плане ставить вопрос о роли культурного меньшинства в лице «университетских людей», которые собственно и воплощали «университет». Интересный материал для этого дает уже вторая половина XVIII – первая половина ХІХ вв. В частности, изучение роли, степени и каналов немецкого культурного влияния, поскольку становление в России такого европейского института как университет происходило преимущественно при посредничестве немецких профессоров, которые абсолютно доминировали среди приглашенных иностранных преподавателей.

В своей монографии А. Ю. Андреев всесторонне проанализировал количественные данные о таких профессорах по Московскому, Харьковскому и Казанскому университетах (и далее мы тоже будем анализировать материалы по этим трем университетам). Нельзя сказать, что эти цифры выглядят впечатляюще для нашего современника. За всю вторую половину XVIII в. в Московском университете преподавало всего лишь 18 немцев. В период с 1803 по 1811 гг. 46 немецких ученых заняли вакантные места в указанных университетах. Вообще же за первую четверть ХІХ в. свыше 50 уроженцев немецких земель занимали должности профессоров и адъюнктов в Московском, Харьковском, Казанском и Петербургском университетах (не считая Виленского и Дерптского, практически полностью составленного из немецких ученых). Максимальное единовременное количество немецких профессоров – 41 чел. по сумме трех (Московского, Харьковского, Казанского) университетов было достигнуто перед началом Отечественной войны 1812 г. В последующем немцы со все возрастающим темпом стали покидать российские университеты³¹. Таким образом, и время пребывания большинства профессоров в России было непродолжительным: средний срок службы немецких профессоров и в Казани, и в Харькове в первой четверти ХІХ в. находился в пределах от 8 до 9 лет³². К тому же, говоря о немецком культурном влиянии, наверное кто-то мог бы сказать о том, что немецкие профессора не были первыми немцами в России, что взаимодействие культур имеет давнюю историю. Все это так.

Однако приведем и иные аргументы. Прежде всего, солидаризуемся с Александром Дмитриевым, который отметил, что «Степень присутствия университетов (и других вузов) в социальном ландшафте городов и империи в целом не может быть исчислена только статистически: количественно незначительный контингент лиц с высшим образованием значил весьма много…»³³. К тому же, названные цифры немецких ученых не выглядят абсолютными, если вспомнить о том, что например профессор Роммель, хотя и подтрунивал над слабостями профессоров – выходцев из Франции и славянских земель, тем не менее, включал их на правах «фракций» в состав «немецкой партии»³⁴.

И еще в рамках такого рода размышлений. Известно, что многие из немецких профессоров через непродолжительное время покинули Россию. Как писал П. Н. Милюков, «Лучшие из иностранцев не выдержали этой борьбы»³⁵. Однако передача и усвоение культурных норм, образов, смыслов и артефактов может происходить непосредственно «из рук в руки», являя собой реально или виртуально, но прямой контакт («Преемство» по Г. З. Каганову, когда преемник должен, так сказать, «застать в живых» тех, кто передает), а может происходить и непрямым путем, опосредованно, после определенной временной дистанции («наследование»), когда исключается непосредственный контакт. Наследование может состояться только после «смерти» того, кто передает наследство³⁶. Влияние немецкой культуры через университет происходило как непосредственно через немецких профессоров, так и непрямым путем. То есть и после того, как многие из них покинули Россию, процесс культурного влияния не прекратился, но происходил как «наследование». Так, воспитанник Харьковского университета Ничпаевский вспоминал: «Бывшие в то время [1820-е гг.] профессора-иностранцы не отличались такими действиями, как в былые времена их земляки, о коих существовало в университете предание»³⁷ (курсив мой. – С. П.). То есть наблюдается желание лучше понять, что же собой являли эти профессора, которых уже нет рядом. Как писал В. Г. Маслович в стихотворении (середины 1820-х гг.) о проф. И. Шаде: «И то России чести мало, что истинно тебя не знала»³⁸.

Да, возможно, преувеличивать степень этого культурного влияния не стоит, но и игнорировать – было бы большой ошибкой. По крайней мере, интерес к такому культурному влиянию вполне оправдан. Очевидно, что при рассмотрении динамики городской культуры важно понимать, что представители различных социокультурных групп горожан являются производителями и распространителями различных по качеству и степени обобщенности элементов культуры³⁹. Безусловно, немецкие профессора были носителями именно модернизированной европейской городской культуры (об этом свидетельствуют специализированные занятия, формы досуга, особенности мировоззрения и поведения).

В свое время Ю. М. Лотман отметил, что именно «реализуя стыковку различных национальных, социальных, стилевых кодов и текстов, город осуществляет разнообразные гибридизации, перекодировки, семиотические переводы, которые превращают его в мощный генератор новой информации»⁴⁰. Очевидно, что наличие университета и относительно небольшой, но активной группы интеллектуалов-иностранцев, существенно влияло на этот процесс. Если ранее ассимиляция западных ценностей происходила на уровне дворянской субкультуры, то университет способствовал перемещению ее на другой уровень – мещанско-предпринимательской субкультуры городов, а это уже был, по мнению Н. А. Хренова, уровень цивилизационных процессов⁴¹. При этом влияние немецкой городской культуры через университеты, на наш взгляд, следует изучать, опираясь на теорию диалога субкультур. Соответственно, мы и предлагаем посмотреть на университет как место и фактор диалога субкультур.

Одним из важных признаков города является его социокультурное разнообразие и готовность горожанина к диалогу субкультур. Диалог – это обнаружение и понимание ценности других культур, способ присвоения последних. Диалог субкультур имеет свою особую структуру, где его обязательными составными выступают: пространство и субъекты диалога, предмет обсуждения (характер диалога), каналы диалога и др.

Безусловно, появление иностранных профессоров в городе, тем более провинциальном, добавило красок в его социокультурную палитру. Как писали историки Харькова Д. И. Багалей и Д. П. Миллер, «учащаяся молодежь и отчасти харьковское общество, не выезжая из Харькова за-границу, получили возможность познакомиться в лице своих деятелей с носителями западно-европейской культуры»⁴². Но создание университета не просто сделало субкультурный спектр города более широким. Оно изменило сам характер диалога. Для традиционного диалога характерна неотрефлексированность последнего его участниками. Модернизационные процессы в городе (особенно те, которые происходят под воздействием просвещения) формируют пространство осознанного диалога, а такой диалог требует подготовленного субъекта⁴³.

Немецкие ученые, которые приезжали в Россию, были довольно молодыми людьми. Уже эта характеристика определяла их активность, но не только. Сам факт переезда в другую страну свидетельствовал о том, что эти люди были активнее других своих соотечественников. Более того, некоторые из них осознанно ставили перед собой широкие гуманистические программы (достаточно вспомнить высказывания Роммеля или Буле). Да, возможно, некоторых из них следует назвать маргиналами не только в России, но и в своей стране. Однако, как известно, маргиналы легче прокладывают путь на границе культур.

Вообще, некоторые ученые считают, что маргинальность являет собой одну из характеристик именно городского социума, а проблема Чужака должна находится в центре исследований городской жизни⁴⁴. К тому же, следует учесть, что собственно российские профессора в исследуемый период часто были выходцами из неблагородных сословий: духовенства, провинциалов-разночинцев, купечества и пр. Уже в силу этого, а также из-за их манер и привычек дворянское общество, как правило, не принимало их в свою среду. Соответственно и круг их общения (как отметил А. Ю. Андреев) не выходил за пределы университетов, все они образовывали дружескую компанию, возникшую еще в молодости и резко отделенную от остального общества⁴⁵. Такой вариант культурной замкнутости в литературе обозначается термином «геттоизация» (Ф. Бок)⁴⁶. Молодые немецкие ученые стали активными участниками диалога субкультур в городе. Конечно, это произошло не сразу. Первое время они также ведут себя довольно замкнуто, что объясняется, прежде всего, незнанием русского языка. Так, по воспоминаниям Христофора Роммеля, первым делом по прибытию в Харьков он вступил в знакомство «с несколькими семействами честных ремесленников-немцев»⁴⁷; кроме того, неженатые профессора составили клуб, в котором принимали участие исключительно немцы. Из дневника и переписки профессора Броннера ясно, что он также первоначально общался исключительно с представителями немецкой колонии в Казани. Такое общение «в своем кругу» будет продолжаться и в дальнейшем⁴⁸. Турнерелли, приехавший в Казань в 1837 г., в своей книге о Казани (впервые изданной в 1841 г.), записал: «Профессора в основном – немцы. Особое сообщество, которое редко смешивается с русскими»⁴⁹. И это понятно, так как для общения нужен не только «общий язык» в прямом смысле слова, но и в переносном. Как отмечает Е. А. Вишленкова, «собравшиеся в Казани интеллектуалы репрезентировали себя «людьми университета», то есть как единую социальную группу с европеизированной («западной») системой ценностей и поведенческими нормами»⁵⁰. Не удивительно, что какое-то время некоторые прибывшие в незнакомое место немецкие ученые ощущали себя достаточно одиноко среди местного населения (так, тот же Броннер писал попечителю: «после Вашего отъезда живу словно в стране ирокезов»⁵¹).

Однако затем происходит расширение пространства диалога. Прежде всего, в этот круг общения попали студенты. Упоминавшийся выпускник Харьковского университета Л. Ничпаевский отмечал, что «иностранцы… сближались с русскими студентами, а с русскими профессорами не имели никакого общения»⁵². Есть упоминание о том, студенты Харьковского университета были в восторге от проф. Брандгейса и «сочувствовали ему во всех его идеях»⁵³. Хотя, конечно, были среди студентов и такие, кто с трудом понимал иностранных профессоров, а были и такие, кто высказывал свое отрицательное отношение (можно встретить упоминание в источниках о «ругани студентов против немцев»⁵⁴). Диалог культур и в этом варианте был не таким простым.

Но, несомненно, роль студентов и выпускников университетов в трансляции европейских ценностей, исповедуемых приезжими профессорами, была значительной. Очевидно, это влияние, прежде всего, ощущалось в городе, поскольку большая часть бывших студентов (даже недоучившихся) оставалась в городе и обслуживала его интересы. Позже известный историк В. О. Ключевский назовет студентов «всесословным резервом русского просвещения» и так охарактеризует их роль: тысячи студентов «вышли из университета и, расходясь по городам и усадьбам отечества, будили местные силы духовными интересами и знаниями, вынесенными из университета»⁵⁵. Этот процесс начался с первого университетского выпуска.

Постепенно наука и немецкие профессора «входят в моду», а богатые дворянские семьи спешат пригласить их в качестве учителей. Многие из них были вхожи в салоны московских литераторов, аристократы приглашали их как специалистов для описания своих библиотек (Гейм)⁵⁶. Некоторые из немецких профессоров довольно быстро освоили русский язык (как например, проф. Фукс). Благодаря медицинской практике, как писал Н. Булич, его знали в каждой семье. При этом, сам профессор проявлял большой интерес к местной жизни⁵⁷. Нечто подобное известно и о харьковском профессоре Пильгере, который, по воспоминаниям Роммеля, «вызывал зависть всех учеников Эскулапа своим удачным, хотя и чрезмерным, лечением. Он постоянно общался с сельскими помещиками, которые давали ему продукты, и другими пациентами с околиц»⁵⁸. Значительно изменяется и расширяется круг общения профессоров-иностранцев после женитьбы на местных уроженках. Визиты к соседям и родичам с одной стороны позволили глубже изучить быт и нравы местных жителей, хотя далеко не всегда эти контакты приводили к взаимопониманию.

Конечно, нельзя не согласиться с мнением Труде Маурер о том, что «в губернских городах Российской империи связь с учеными поддерживало лишь небольшое образованное (курсив автора. – С. П.) общество, а отнюдь не все городское население»⁵⁹. Вместе с тем, следует иметь ввиду то влияние, которое выходило за рамки непосредственного общения. Появляясь в публичных местах, университетские преподаватели неизменно становились объектом пристального внимания окружающих⁶⁰, в известном смысле, задавая тон. Горожане рассказывали о них друг другу. Так, один из современников записал: «Брат мой познакомил меня с сим профессором [Шадом], о великой учености которого я уже прежде довольно наслышался (курсив мой. – С. П.)⁶¹».

Поведение немецких профессоров далеко не всегда «вписывалось» в традиции местного общества, в том числе, в строгие правила «сословных традиций». На сознание горожан влияло само расширение пространства диалога. Ведь не только горожане проявляли интерес к профессорам-иностранцам, но и наоборот. При этом немецкие профессора, неискушенные в сословных правилах, очевидно, не всегда осознанно расширяли пространство диалога.

В одной из обобщающих работ по истории культуры России ХІХ в. отмечается важная роль театра в развитии города, поскольку он собирал публику из различных слоев: «Нигде как под крышами столичных театров, не соприкасалась так близко с высшим светом империи обыкновенная городская публика». Однако далее замечается, что сама планировка зрительных залов театров предполагала определенную сегрегацию театральной публики⁶². Университет не только соединял различную «публику», он и разрушал сословные барьеры. Университет объединил пространственно людей, стоявших на разных социальных ступенях, университет выступил как начало, объединяющее сословия⁶³, но особенно важно то, что в университете разные сословия встретились как равные⁶⁴. Причем речь идет не только об учебном процессе, но и о торжественных актах, публичных лекциях. Так, исследователи отмечают, что университетские лекции «для всех сословий» в Казани в 1840-е уже перестали быть сенсацией⁶⁵. При этом, как отмечал Загоскин, университетские акты были довольно массовые: собиралось до 300, а то и 500 человек⁶⁶. Участие в университетских мероприятиях для простого городского жителя создавало иллюзию присутствия в высшем обществе, поднимало человека в своих глазах и в глазах равных и нижестоящих. Это были формы и факторы консолидации городского общества на новых культурных основаниях.

Конечно, чтобы это случилось, нужно было сломать сословные (и не только) предубеждения. Многие немецкие профессора осознанно или неосознанно включились в этот процесс. Упомянутый проф. Фукс, по свидетельству Н. Н. Булича, лечил татар и был ими любим, он же проявлял интерес к раскольникам и был «единственный ходатай за них»⁶⁷, неравные браки некоторых профессоров «сильно занимали местное общество»⁶⁸ и т.п. Впрочем, немецкие профессора в той или иной форме не только демонстрировали, но и декларировали свое понимание цивилизационных (европейских) ценностей. Проф. И. Шад в одной из своих речей на торжественном университетском акте, при многочисленной публике говорил следующее: «Европа есть та часть света, …которая кажется Высочайшим Провидением для того предназначена, чтобы подобно солнцу разливала благодетельный свет на все прочие народы и части света, управляла ими и дружески руководствовала бы их к возвышению из невежества к просвещению, из рабства к гражданству, из грубости к образованию, словом из жребия бессловесных животных к умственному и нравственному достоинству (курсив мой. – С. П.)»⁶⁹.

К слову о достоинстве. В действительности, в ходе таких контактов происходило не столько утверждение, сколько столкновение представлений о «достоинстве». Например, разрушающими устоявшие представления о «государственном человеке», представителях элиты, стали торговые операции «ученых иностранцев». В Харьковском университете таковыми обычно называют Стойковича и Нельдехена. Но истории об «оборотистых немцах», приехавших ради обогащения, особенно привлекавшие внимание историков советского периода, свидетельствуют не столько о моральных качествах и целях приезда в Россию иностранных профессоров, сколько о варианте «диалога культур». Такой вариант поведения был непонятен не только власть предержащим и обывателям, но и их коллегам – носителям местных культурных традиций. Один из современников начала ХІХ в., Р. М. Цебриков, писал о своей встрече с некоторыми «русскими» профессорами Харьковского университета за бокалом вина, купленного у Нельдехена: «Удивительно, сказали сии русские профессора, что все почти находящиеся при нашем университете иностранные профессора пустились во всякие промыслы и торговлю для скорейшего себя обогащения, не преминув при сем много еще кой чего, к сей материи относящегося, насказать на счет сих высокоученых торговцев…»⁷⁰.

В рамках сословного сознания в России занятие того или иного человека «не своим» делом выглядело недостойным. Западноевропейский город во многом уже преодолел такой подход. Как писал проф. Роммель, вспоминая о своей родине, «местная знать владела лучшими кабаками в городе»⁷¹. А торговля, в частности вином, издавна принадлежала к числу привилегий университетских профессоров. Ф. А. Петров считает, что формально были правы те, кто в самом факте торговой деятельности не видели уголовного преступления⁷². В известном смысле, они отстаивали право человека независимо от должности, заниматься не запрещенной законом деятельностью. Но в Российской империи, где род занятий представителей различных сословий существенно отличался, такая «всеядность» казалась предосудительной. Напомним, что в университетском уставе профессора назывались «высшим сословием». В российском обществе представитель «высшего сословия» не мог заниматься «низменной» деятельностью, иначе он нарушал кодекс чести. Возможно, именно этот и подобные конфликты со временем сформируют устойчивое представление о профессоре, как о человеке, находящемся на государственной службе, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как отмечается в современной литературе, «по замыслу устроителей, университеты должны были не только учить, но и воспитывать российских граждан, и именно этим российские профессора отличались от их западноевропейских коллег»⁷³.

Однако, в данном случае, важно заметить, что немецкие профессора привносили в местное общество новые представления о социальной мобильности, они уже своими действиями размывали старые сословные предубеждения. Известно, что немецкие профессора не считали зазорным тесное общение с купцами. И последние также потянулись к иностранным профессорам и к «учености» вообще. Уже цитировавшийся Р. М. Цебриков записал об одном из купцов, с которым он встретился: «[по словам моего брата, этот купец] может рассуждать о разных материях, кроме торговых, любит заниматься чтением полезных книг; у него довольно изрядная библиотека; он дружен с нашими университетскими учеными и часто с ними имеет беседы»⁷⁴. Наверное, говорить о том, что в университетских городах в это время возникло «интегрированное локальное общество» (Т. Маурер⁷⁵) было бы преждевременно. Да, мир профессоров был в значительной мере отделен от мира мелкой буржуазии (ремесленников и торговцев). Но такое сближение началось, и оно имело влияние на формирование новой городской культуры.

В одной из работ, посвященной образу жизни британской элиты в викторианскую эпоху, имеется вывод о том, что характерной чертой этого переходного времени было одновременное сосуществование в ней двух совершенно разных культурных систем – аристократической, уходящей корнями в средневековье и базирующейся на идеалах сельского сообщества, и новой городской, предпринимательской. Эти системы соприкасались и взаимодействовали, в конечном счете формируя общее культурное поле, получившее название викторианства. В викторианский период менялся облик носителей этих культур. Процессы «аристократизации» или «джентрификации» высшего среднего класса и «обуржуазивания» аристократии⁷⁶ оказывали непосредственное влияние на развитие городской культуры Нового времени. Этот вывод интересен и применительно к теме «университетский город в Российской империи».

Таким образом, в рамках диалога культур происходила рецепция не только вещей, стилей, образов жизни, но и более широких цивилизационных констант. Конечно, эта рецепция была не такой простой. Все новшества должны найти место в реальном городском социокультурном «пространстве», то есть как-то «расположиться» среди уже существующих предметов и идей. В результате нередко рождался культурный синкретизм. Так, исследователи отмечают, что в России гораздо более чем в аналогичных торжествах в Европе, сохранялся сакральный элемент, характерный для традиционной культуры⁷⁷. Долгое время некоторые культурные формы просто сосуществовали (например, празднества на европейский лад и традиционные гулянья⁷⁸).

Безусловно, ассимиляционная способность столиц была на порядок выше, чем провинции, где низкая престижность интеллектуальных профессий и бедность основной массы населения, которые не могли расстаться со своим сельским прошлым, оставались характерным явлением и во второй половине ХІХ в. Но подобные явления наблюдались и в Москве. В этой связи есть смысл говорить не об «ассимиляции», которая предполагает отказ от «первичной» культуры в пользу актуальной культурной среды, а о «частичной ассимиляции» (адаптации), которая предполагает нелинейность процесса восприятия, непредсказуемость его результатов (данное понятие фиксирует промежуточное состояние между позицией «чужого» и «своего»)⁷⁹. Однако, важно то, что установка самого университета была на принципиальную невраждебность «старой» и «новой» культур. К тому же, привнесенность идеи университета обосновывалось верховной властью заинтересованностью в «чужом»: его знаниях, профессиональных навыках, опыте. Все это создавало дополнительные возможности для диалога культур.

Вместе с тем, обратим внимание, что свою роль в ходе этого диалога (с точки зрения развития городской культуры) играло даже эпатажное поведение иностранных профессоров (хождение на ходулях по грязным улицам проф. Паки де Совиньи⁸⁰), не говоря уже о проявлениях «вольнодумства», которое чаще проявлялось в виде насмешек (из-за «боязни Сибири»⁸¹). Разве не с такого рода поведением связано расширение пространства свободы? Давая прецедент вольнодумства, немецкие профессора неосознанно давали толчок росту новых элементов в городской культуре России. В одной из обобщающих работ по истории русской культуры отмечается, что город становился важнейшим средством модернизации, европеизации общества, формирования и оживления общественного мнения, что «именно город обеспечил возможность духовной жизни интеллигенции через салон, университет, кружок, издание толстых журналов, то есть через структуры, которые стимулировали развитие оппозиционных взглядов (курсив мой. – С. П.)»⁸².

Диалог субкультур являет собой цепь интерпретаций и переинтерпретаций. И прежде всего, такая интерпретация происходит в необозримом поле межличностного общения. Общение немецких профессоров с местным обществом происходило по разным каналам, как традиционным, так и новым, возникшим благодаря университету. Среди традиционных форм коммуникации в дворянском (и не только) обществе, прежде всего, следует назвать «обеды, ужины и танцы… которые являлись наиболее распространенной формой времяпровождения элиты не только в Москве, но и в провинции»⁸³. И роль таких каналов не следует преуменьшать: исследователи отмечают, что социокультурные образцы обычно рождаются именно в повседневной практике, кристаллизуются и применяются на этом уровне⁸⁴. Здесь уместно вспомнить высказывание Кевина Линча: «Все воспринимается не само по себе, а в отношении к окружению, к связанным с ним цепочкам событий, к памяти о прежнем опыте»⁸⁵. Новое культурное влияние очевиднее проявлялось именно на бытовом уровне и запечатлевалось в воспоминаниях. Иногда это был своего рода культурный шок (как с той, так и с другой стороны). Для примера приведем высказывание из воспоминаний Л. Ничпаевского о деятельности одного из университетских профессоров: «В 1828 году Брандгейс занялся устройством клиник в отдельном обширном казенном корпусе… надо сказать, он устроил их отлично... явились железные кровати, отличные матрацы, лакированная мебель, немецкое платье, чепчики для женщин. Впоследствии больные, деревенские мужики и бабы, переодетые в больничные немецкие костюмы, окруженные богатою обстановкою, фарфоровою и хрустальною посудою, недоумевали, что хотели с ними делать. Женская прислуга в клинике, состоявшая преимущественно из немок, плохо объяснявшихся по-русски, но смело обращавшихся с мужчинами, еще более приводила больных в замешательство (курсив мой. – С. П.)»⁸⁶. Для индивида в состоянии культурного шока, переживающего путаницу в ценностных ориентациях и самоидентификации, оказываются актуализированными две реальности. Во-первых, реальность «родной культуры», во-вторых, это реальность «чужой» или новой культуры в актуальных ситуациях взаимодействия. Обе эти реальности претендуют на статус верховенства повседневности, что и является основанием для их конкуренции⁸⁷.

Не меньшее значение в качестве контактной зоны имела и сфера досуга. В использовании досуга для повышения социального авторитета средние классы города проигрывали аристократии. Они имели слабо развитую досуговую традицию. Изначально их культура была ориентирована на труд и усердие, а не на отдых⁸⁸. Немецкие профессора принесли с собой в городскую среду любовь к музыке, театру, гуляньям по бульвару и т.д. Вообще, феномен концерта утвердился в культурной жизни города благодаря университету. Заметим, что в большинстве неуниверситетских городов России в досуге всех слоев населения народная музыка превалировала всю первую треть ХІХ в.⁸⁹ У университетских людей установились тесные связи с людьми искусства⁹⁰. Пример оказался «заразительным». Немецкие профессора не только задавали тон, но и показывали пример. Так, Роммель отмечая, что в Харькове был убогий театр, добавлял, что «мы сами меблировали ложу»⁹¹. Первый бульвар (или «променада», как он тогда назывался⁹²) появился в Харькове возле университета. Профессорами он воспринимался как необходимость для университета⁹³. В частности, о такой «университетской аллее» в Геттингене упоминает Роммель⁹⁴. Новые досуговые практики не только развивали индивидуальное начало, но и формировали устойчивое представление о «городском» образе жизни.

Постепенно появляются и распространяются новые формы коммуникации: общение в салонах, на университетских актах, благодаря созданию пансионов и т.д., со временем утверждается опосредованное общение – через газеты и журналы, и университет способствовал развитию таких новых каналов диалога. В Москве университетская газета стала средством внесословного общения, с помощью которой университетская культура влияла на общество, формируя новую культуру быта⁹⁵. С момента создания университетов в этих городах возникло определенное интеллектуальное движение, издательская и литературная деятельность. В. С. Иконников в свое время обратил внимание на следующие данные по Харькову: «цифра печатных изданий» за 1805–1815 гг., вышедших из типографии Харьковского университета достигла 210 (в том числе 59 торжественных речей и 37 руководств), что составляло 12-ю часть всех изданий России, причем 90 сочинений принадлежали профессорам, а 16 студентам. Из 240 украинских писателей и «ревнителей просвещения», вошедших в местный словарь, половина получила образование в Харьковском университете⁹⁶. В большинстве российских городов до 1813 г. книги не издавались вовсе. К некоторым изданиям немецкие профессора имели непосредственное отношение. Так, проф. Пильгер в 1817 г. в Харькове начал издавать журнал «Украинский Домовод», где пытался привить новые представления о домашнем хозяйстве. Вообще провинциальная журналистика начнет свое развитие именно в университетских городах в 1820–1840-е годы⁹⁷. И хотя это все будет происходить вне стен университета, роль последнего становится очевидной, если применить методику сетевых структур и проанализировать биографии активных участников этого литературного движения. В этом смысле даже такие формы как чтение книг (в т.ч. увлечение немецкими философами и писателями), которые на первый взгляд не имели прямого отношения к университету, в известном смысле стимулировались им. Потенциальный читатель превращается в реального, только если у него сложилась потребность в чтении и возможность реализации таковой. Университет порождал такого читателя и предоставлял данные возможности (становясь книгоиздательским центром, обеспечивая условия для специализированной книготорговли, открывая для широкого читателя свою библиотеку, формируя читательский интерес).

Преподавание и открытая популяризация порождали как явные, так и латентные процессы в умах и студентов, и горожан⁹⁸. Но университет оказывал не только прямое влияние на тех, кто присутствовал в аудиториях и залах университета. Как пишет И. П. Кулакова, «Лечение и лицедейство, переводы и сочинительство, покупка и издание книг, собирание коллекций и гербариев – все эти практики, которые создавались и исповедовались университетскими людьми, не могли оставаться незамеченными теми, кто существовал рядом и вокруг, кто не совсем или вовсе не понимал их смысла, теснясь во дворе, у черного хода, у книжного развала, у театральной рампы⁹⁹. То есть работа университета как новой культурной силы проявлялась на уровне слабых культурных влияний в том числе и на неграмотное и малограмотное городское окружение, эти влияния называют «влияниями молекулярного процесса».

Исследователи сегодня говорят о многоканальной коммуникации¹⁰⁰ университета и города, отмечая при этом противоречие, характерное для университетской культуры: сочетание многоканальной живой связи университета и города с выделенностью корпорации из городской среды¹⁰¹, а также фиксируют трудности этой коммуникации.

Еще И. М. Гревс и Анциферов поставили вопрос о роли города как центра генерации культурных ценностей и синтеза новаций и традиций. Сегодня звучит вывод о том, что «городу в становлении и развитии культурной среды принадлежит наиболее важная роль»; что он был и остается центром сосредоточения креативной, созидающей культуры¹⁰². Соответственно, когда речь заходит об «университетском городе», нужно иметь ввиду, что университетский преподаватель был «самым городским жителем», не только в смысле его оторванности от села и полной зависимости от урбанистических процессов (Е. А. Вишленкова¹⁰³), но и в том смысле, что он был носителем и транслятором (пусть и не каждый) именно такой креативной, созидающей культуры. Для России это было тем более важно, что она переживала процесс ускоренной модернизации. В этих условиях университетские города Российской империи утратили характерные для европейских (прежде всего немецких) университетских городов черты внутренней замкнутости, определенное корпоративное единство местного университета и местного общества. Однако тем сильнее оказалась выраженной их инновационная роль.

Подводя итог, можно сделать вывод о том, что становление «университетского города» в России началось с момента возникновения университетов, однако потребовалось немало времени для того, чтобы университет стал «своим» в городе. Этот процесс не был наглядным и быстрым, а союз университета и города на новом историческом этапе отличался своей спецификой. В частности, влияние университета на город часто происходило опосредованно, но при этом получило более выраженный инновационный характер. Союз города и университета стал весьма плодотворным. Благодаря университету происходило расширение пространства диалога субкультур и круга субъектов такого диалога, университет способствовал развитию многоканальной коммуникации. При этом «университетские города» становились не только фактором развития «своих» регионов, но и оказывали влияние на развитие страны в целом, поскольку предлагали весьма динамичные культурные образцы. Свой вклад в этот процесс внесли немецкие профессора, которые были носителями не только собственно университетской культуры, но и городской культуры модернизированного типа.

БИБЛИОГРАФИЯ

• Андреев А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала ХІХ в. М.: Языки русской культуры, 2000. 312 с.
• Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. 640 с.
• Багалей Д. И., Миллер Д. П. История города Харькова за 250 лет его существования (1655–1905): В 2 т. Т. 2. Репринт. изд. Харьков, 1993. – 982 с.
• Боровиковский И. И. Воспомиания о Полтавской гимназии и Харьковском университете за полстолетия назад // Харківський університет ХІХ – початку ХХ ст. у спогадах його викладачів і вихованців: У 2 тт. Т. 1. Харків: Вид-во «Сага», 2008. С. 90–98.
• Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 1. Структуры повседневности: возможное и невозможное / Пер. с фр. Л. Е. Куббеля. М.: Изд-во «Весь Мир», 2007. 592 с.
• Булич Н. Н. Из первых лет Казанского ун-та (1805–1819): Рассказы по архивным документам. Изд. 2. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1904а. Ч. 1. 554 с.
• Булич Н. Н. Очерки по истории русской литературы и просвещения с начала ХІХ века. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1904б. Т. 2. 332 с.
• Бурмистрова Л. П. Публичные лекции профессоров и преподавателей Казанского университета ХІХ в. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2002. 160 с.
• Вишленкова Е. А., Малышева С. Ю., Сальникова А. А. Культура повседневности провинциального города: Казань и казанцы в ХІХ–ХХ веках. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2008. 452 с.
• Вишленкова Е. А. Казанский университет Александровской эпохи: Альбом из нескольких портретов. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2003. 240 с.
• Вишленкова Е. А., Малышева С. Ю., Сальникова А. А. Казанское житье (ХІХ–ХХ века). Казань: Глобус, 2005а. С. 785–1183.
• Вишленкова Е. А. «Между Западом и Востоком»: культурно-пространственные ориентации российского ун-та // «Быть русским по духу и европейцем по образованию»: Университеты Российской империи в образовательном пространстве Центральной и Восточной Европы 18 – начала 20 в. М.: РОССПЭН, 2009. С. 83–99.
• Вишленкова Е. А., Малышева С. Ю., Сальникова А. А. Terra Universitatis: Два века университетской культуры в Казани. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2005б. 500 с.
• Гилязов И. Город Казань и Казанский университет в начале ХХ века // Университет и город в России (начало ХХ века). М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 460–583.
• Єрофіїв І. Ф. Харківські спогади В. Г. Масловича // Записки історико-філологічного відділу / УАН. 1927. Кн. 13–14. С. 70–75.
• Загоскин Н. П. Очерки города Казани и казанской жизни в 40-х годах. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2003. 164 с.
• Иконников В. С. Русские университеты в связи с ходом общественного образования // Вестник Европы. 1876. Вып. 2. (№ 10). С. 492–547.
• Каганов Г. З. Городская среда: преемство и наследование // Человек. 2000. №4. – С. 49–62.
• Камышанченко Н. В., Бердник А. Н. Университетский город в России и его традиции (середина XVIII – начало ХХ века) // Университетский город в России и его традиции. Белгород: Изд-во БелГУ, 2001. С. 18–40.
• Ключевский В. О. Набросок речи, посвященной 150-летию Московского университета // Московский университет в воспоминаниях современников. М.: Современник, 1989. С. 599–600.
• Кондаков И. В. Феноменология города в русской культуре // Урбанизация в формировании социокультурного пространства. М.: Наука, 1993. С. 188 –203.
• Костина Т. В. Сословная идентичность профессоров Казанского университета в первой половине ХІХ в. // «Быть русским по духу и европейцем по образованию»: Университеты Российской империи в образовательном пространстве Центральной и Восточной Европы XVIII – начала XX в. М.: РОССПЭН, 2009. С. 128–138.
• Крючкова Н. Д. Образ жизни британской элиты в третьей четверти ХІХ века. Дис. …канд. ист. наук. Ставрополь, 2004. 247 с.
• Кулакова И. П. Университетское пространство и его обитатели. Московский университет в историко-культурной среде XVIII в. М.: Новый хронограф, 2006. 336 с.
• Куприянов А. И. Русский город в первой половине ХІХ века: общественный быт и культура горожан Западной Сибири. М.: «АИРО-ХХ», 1995. 160 с.
• Линч К. Образ города / Пер. с англ. В. Л. Глазычева. М.: Стройиздат, 1982. 328 с.
• Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Семиотика города и городской культуры. Тарту, 1984. С. 30–45.
• Лукаш И. Университет двух императриц // Московский журнал. 1992. № 9. С. 40–47.
• Маурер Т. Университет и (его) город: новая перспектива для исследования истории российских университетов // Университет и город в России (начало ХХ века) / Под ред. Т. Маурер и А. Дмитриева. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 5–104.
• Милюков П. Н. Очерки истории русской культуры: В 3 т. Т. 2. Ч. 2. М.: Издательская группа «Прогресс-Культура», 1994. 496 с.
• Миронов Б. Н. Русский город в 1740–1860-е годы: демографическое, социальное и экономическое развитие. Л.: Наука, 1990. 272 с.
• Михайлова С. М. Казанский университет: между Востоком и Западом / Михайлова С. М., Коршунова О. Н. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2006. 208 с.
• Нагуевский Д. Профессор Франц Ксаверий Броннер, его дневник и переписка (1758–1850). Казань: тип.-лит Ун-та, 1902. [2], CCLXXVIII, [2], 501 с.
• Ничпаевский Л. Воспоминания о Харьковском университете, 1823–1829 годы // Харківський університет ХІХ – початку ХХ ст. у спогадах його викладачів і вихованців: У 2 тт. Т. 1. Харків: Вид-во «Сага», 2008. С. 57–89.
• Орлова Э. А. Современная городская культура и человек. М.: Наука, 1987. 193 с.
• Очерки русской культуры ХІХ в. Т. 1. Общественно-культурная среда. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1998. 384 с.
• Петров Ф. А. Формирование системы университетского образования в России. Т. 1. Российские университеты и Устав 1804 года. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2002. 416 с.
• Петров Ф. А. Формирование системы университетского образования в России. Т. 2. Становление системы университетского образования в России в первые десятилетия XIX века. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2002. 816 с.
• Посохов С. І. Образи університетів Російської імперії другої половини ХІХ – початку ХХ ст. в публіцистиці та історіографії. Харків: ХНУ ім. В. Н. Каразіна, 2006. 368 с.
• Роммель К.-Д. Спогади про моє життя та мій час / Пер. з нім. В. Л. Маслійчука, Н. А. Оніщенко. Харків: Майдан, 2001. 236 с.
• Российский государственный исторический архив. Ф. 733. Оп. 50. Д. 345. Об отобрании Харьковским гражданским начальством бульвара тамошнего ун-та. 1845 г. 18 л.
• Сайко Э. В. О природе и пространстве «действия» диалога // Социокультурное пространство диалога. М., 1999. С. 9–32.
• Сорока Ю.Г. Видеть, мыслить, различать: социокультурная теория восприятия. Харьков: Изд-во ХНУ им. В. Н. Каразина, 2010. 334 с.
• Струков Б. Г. Имущественный и социальный статус немецкого студенчества в к. XIV – п.п. XV вв. // Из истории ун-тов Европы XIII–XV вв. Воронеж, 1984. С. 46–59.
• Турнерелли Э. Казань и ее жители. Казань: Глобус, 2005. С. 161–284.
• Уваров П. Ю. [Рецензия] // Вопросы философии. 1998. № 11. С. 151–155. – Рец. на кн.: Университет для России: взгляд на историю культуры XVIII столетия. М., 1997. 352 с.
• Университет для России: Взгляд на историю культуры XVIII столетия / Под. ред. В. В. Пономаревой и Л. Б. Хорошиловой. М.: Русское слово, 1997. 352 с.
• Университет для России. Т. 2. Московский университет в александровскую эпоху / Под. ред. В. В. Пономаревой и Л. Б. Хорошиловой. М., 2001. 368 с.
• Хренов Н. А. Мифология досуга. М.: Гос. республ. центр русского фольклора, 1998. 448 с.
• Хренов Н. А. Субкультуры посада как субъекты урбанизационных процессов в России на рубеже XVII–XVIII вв. // Урбанизация в формировании социокультурного пространства. М.: Наука, 1993. С. 164–188.
• Центральный государственный исторический архив Украины в г. Киеве. 2040. Оп. 1. Д. 99. Письмо неизвестного к старинному приятелю. Л. 74–144.
• Цыганков Д. Московский ун-т в городском пространстве ХХ века // Университет и город в России (начало ХХ века). М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 371–459.
• Чорний Д. М. По лівий берег Дніпра: Проблеми модернізації міст України (кінець ХІХ – початок ХХ ст.). Х.: ХНУ ім. В. Н. Каразіна, 2007. 304 с.
• Шад И. О возвращении Европе свободы // Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского Харьковского университета 25 дек. 1814 г. Харьков: Тип. Ун-та, 1814. С. 1–28.

• Ярская-Смирнова Е. Р. Социальная антропология / Ярская-Смирнова Е. Р., Романов П. В.: Учеб. пос. Р/Д.: Феникс, 2004. 416 с.